В этой прекрасной порочной молодости, задыхаясь в пелене дыма, мгновенно расцветают они оба: Дитрих, начинающий медленно вплетать свои нити в его нервы, и Мелло — вдыхая, кашляя и запрокидывая голову. В приоткрытые губы Лоэнгрин тоже прорастает — с особой напряженной неспешностью, обводя пальцами контуры подбородка, усмехаясь и вкрадчиво спрашивая:
— Полегчало?
Дымкой его нежные касания, аккуратные и расчетливые, — Мелло на это не способен. Он молчит, желая и в горле почувствовать пульсацию, тонкие ниточки паутины Кукловода. В конце он скажет:
«It's beyond my control». (Нарочито на английском: именно немецкий
акцент им обоим близок до дрожи) И больше не вспомнит, как Лоэнгрин выражает манипуляцией счастье. У него, это точно в памяти навсегда, тонкие пальцы.
Михаэль вдруг понимает, что дым — вся плоть Дитриха, пытается отстраниться, но некий страх вновь заволакивает ясность решения чем-то мутным, сплошным. Кукловод проводит ладонью перед глазами, тихим голосом произносит что-то невнятное, утягивая в давяще беззвучный омут тишины. Кель отчаянно дергается, но руки скользят по его коже, по пересохшим и местами окровавленным губам, по векам… Что-то равномерное, близкое к засыпанию (Мелло вспоминает, как принимал снотворное: это точно очень похоже на такую неясность, медленную ритмичность, липкую, плотную тяжесть) в голосе, отдающем вопросительными интонациями. Как метроном. Как невероятно растянутый его удар.
Лоэнгрин резко прижимается к нему, расстегивая только верх жилетки, стягивая ее только с плеч.
— Слезы и Душа, Мелло, — у него в речи — абсолютная насмешка, у него в жестах — изящная переменчивость. Михаэль доверяет, потому что чувствует схожесть (люди склонны к подобному, думает Дитрих, зачарованно рассматривая непривычно затемненный бирюзовый оттенок глаз). Нечто, свойственное исключительно женщине, мелькает в его манере — выгнувшись, сползти по стене вниз. Ухмылка на левую сторону так же по-настоящему смотрелась бы и в исполнении Кукловода, но исключительно из юношеского интереса он оставляет ее Келю — посмотреть, поиграть.
Ему нравится.
Всем телом Лоэнгрин уже под кожей, уже создает новое измерение внутри каждой мысли — свой собственный вирус, свой ключ к управлению. Свобода? Раньше Мелло невероятно влекло это понятие, но это, должно быть, только желание ощутить сам факт. Что такое свобода — он не знал. Дитрих на секунду сбивается с ритма, мгновенно распахивает глаза в словно огревшем по спине волнении. — Нет; с коварством широко улыбается, кусая передними зубами нижнюю губу. В определенный момент он поймет: немного безрассудства — это хорошо. Это плавить золото и временно превращать в смерть.
Михаэль судорожно дышит, дергается, еще сохраняя капли желания в мышцах, чтобы иногда хватало противостоять: нити не могут читать все его чувства.
Выдыхает через рот, бессильно повиснув на плечах Лоэнгрина и настойчиво, жестко произнося прямо в ухо:
— Давай счастье.
Готовясь закрыть глаза, расслабиться и на несколько часов окунуться головой в рай. В теплое вино в артериях Иисуса, в упругую грудь девы Марии — в пальцы Дитриха, которые тот, чтобы насладиться поярче, освободит от черных перчаток — как и сам Кель. Он резко поднимает взгляд на лицо Кукловода, и приятная ему затуманенность пропадает — оппонент смотрит ясно и четко, видя все контуры, все очертания и словно становясь чем-то внутри его тела. Его сущности.
Он кивает, посылая нужный импульс и прижимая Михаэля к себе.
Он падает сразу, ощутив ослабляющее тепло в руках, губах и затылке. Закрывает глаза, вымученно улыбаясь и держась одними пальцами за косяк.
— Опускайся… — Мелло не успевает закончить — «во грех», но мысли Кукловоду тоже подвластны. Ведь бесконечность (здесь следовало бы закурить и дым в лицо выдохнуть) — сама суть Лоэнгрина, в которую он
на время позволяет вторгнуться, ворваться резким голосом, импульсивным желанием… Вечность не приемлет подобного. Только на ниточках.
Пламя во времени разгорается сильнее — и в Дитрихе пахнет дымом, вся его одежда приобретает серый оттенок. Пластиковое счастье стоит тела; настоящее — самой души. Чем-то он все же готов пожертвовать, чтобы потом подлатать, переделать.
Кель кладет голову на его милостиво выставленные вперед ладони — будто бы посмотреть, узнать, но голые души он уже видел в прошлый раз. Сегодня в его пальцах будет нотка резиновой нежности, похоти. Сегодня он — растлитель, которого Мелло любит за тот грех, которого сам совершить не сможет. Потом в шею Лоэнгрина будет биться кукольное сердце.
— Дитрих? — он говорит, переходя на шепот, сжимает губы, пусто глядя сквозь плоть Кукловода, словно теряется.
— Я могу подождать, — еще один импульс — и Михаэль открывает двустворчатые двери с отделкой под сырой бетон. Как ни странно, это не храм. Из губ какой-то девушки в него снова льется струя дыма, струя, пропахшая кровью и пропитанная ментолом. Она улыбается ему, усмехается — будто чего-то ждет. Лоэнгрин сам создал эту куклу с невероятно правдоподобной мимикой и очень живыми глазами. Она была от него самого бессмертна и от Мелло эмоциональна.
— Пойдем? — она искренняя… кажется. Он следует за ней — Дитрих ведет его за своим творением, с долей интереса вглядываясь в еще не пропавшие огоньки в глазах.
— Я не Мария, — она смеется, с улыбкой разводя руки. А Михаэль бы и не поверил, что она — Мария. Она еще девочка, еще, едва разомкнув губы, рассматривает черты его лица.
А впрочем, он подсознательно понимает, что она — Дитрих. В жестах он всегда аристократично манерен и пальцам уделяет особое внимание.
— Хочешь, можешь вдохнуть немного счастья? — но он вдохнет столько, сколько поместится. До потери сознания будет дышать счастьем, чтобы осадок оставил легкий привкус на языке. Невесомый, как вуаль. Кель садится рядом с ней на бетонный пол — холодно. Солнце везде, хоть его и не видно, светит.
— Держи, — она протягивает ему ингалятор, скрещивая ноги по-турецки и почему-то сразу вставая. Девушка в кедах — совсем ново для Кукловода. Видимо, по быстро придуманной истории она ни капли не чувствует себя куклой.
Мелло, вдыхая, слышит шорох листьев у себя на плечах и бедрах. Зажмуривается и сжимает челюсти до противного скрипа зубов — то ли от боли, то ли от радости, когда его душу пронзила тонкая острая игла (будто бы из кости) и, крепко затянув, сшила. Дитрих легкой ладонью девушки закрывает ему глаза; во рту расползается терпкий вкус вишни и меди. А волосы колышет мелодичный ветер. Он летит, взвизгивая и бросаясь на пол, отдается брызгами луж.
Михаэль хочет стать счастливее и глотает этот холодный звенящий воздух, выливающийся в горло быстрым потоком, заставляющим все тело заледенеть и истлеть изнутри. Откинув мокрую челку с глаз и раскачиваясь вперед-назад, он пытается найти в этом счастье силуэт Кукловода.
Изнутри?
Неон мелькает перед глазами — и Дитриху до безумия нравится эта иллюзия. Он проводит ее ладонью по ключицам, смеется, разбивая дорогое зеркало и хватая ледяными пальцами осколок. В его жесте промелькнула несвойственная резкость, рассекающая дым вокруг запахом восточных пряностей. Кель вдруг замерзает и вздрагивает от этого движения — тянется рукой к неоновой табличке «LOVE» на высокой двери. Лоэнгрин местами ослабляет нити, давая некоторую свободу именно в этом решении, и в мышцах что-то неприятно щелкает. Тонкие красные веревки разбросаны по полу — он кивает, подается вперед, будто хочет разглядеть эмоции на лице получше.
— Что мне делать? — все изнутри будто обжигает. — Я скоро утону?
— Похороню тебя в чужой крови, если утонешь. И сам убью Ниа, — заманчиво. Мелло, едва (больше напоказ) прикрывая пальцами растянутые в улыбке губы, достает беретту и, развернувшись, стреляет в темноту.
Он дрожит, сдерживая вопль, и от слез стягивается кожа.
Он ненавидит, кусает нейронити, рвет их — и тело медленно пошатывается от ветра. Он сидит неподвижно, немного запрокинув голову и напрягшись. Особенно ощущается в плечах, которые теперь будто поджаты к ушам. Он сгибается пополам, кусает светлый деревянный стол, выламывает пальцы — и катится по полу, обхватив руками колени. Листья, насквозь и изнутри зеленые, пропитанные чьим-то звонким голосом, касаются ушной раковины, сухих губ… и, кажется, горла. Он выплевывает слова — неразборчиво, но невероятно четко. Он проигрывает? — и от этого во рту кровь, а глаза не хочется открывать. И дышать дымом, и пропускать через плоть его запах… приносит удовольствие.
Мелло с разбегу бросается в пучину листьев лицом вниз. Там холодно и сыро, там спрятаны спички и силы. Солнце не светит, но в голову стучит дождь. Ритмично, спокойно, мерно, отчаянно, слезно, противно. Разливаясь по телу гладкой пленкой. Ноги отнимаются — появляется желание порвать
паутину.
Дитрих не смеется — смотрит свой собственный фильм без концепции, персонажей и разума. Из тела и постчувства контроля. Знакомое, да?
Девчонка сидит рядом и болтает худыми ногами в неуместно больших белых кедах. Михаэль желает дышать сильнее, но что-то спокойное наполняет его трясущиеся руки горячей кровью.
Рыжие волосы приобретают каштановый оттенок, словно изнутри постепенно прокрашиваясь. Кожа ярче и тоньше обтягивает скулы, пальцами держится за кость. Кель вспоминает, что такое рассыпаться. Что такое обращаться в пепел, когда в невинности проступают следы властолюбия. Не может это остаться незаметным, ведь грань-то тонкая. В изгибе бровей, в легких морщинках у губ…
Лицо обливает чем-то раскаленным, а потом все вмешивается в кровь.
— Хочешь задохнуться? — ее голос чуть ниже, но пока еще не порвался — не пропустил в свой тихий с придыханием яд насмешку.
— Нет.
Тонкие руки хватают белую простыню с изяществом просящего милостыню и обвязывают, кутают его плечи.
— Сними кеды, — голые ступни по бетонному полу. В этой просьбе Дитрих. Мелло ощущает себя здесь чем-то нематериальным и невероятно маленьким.
Она разувается и бросает обувь в стороны, опускается на колени, положив руки на платье и слегка раздвинув ноги. Он отталкивает ее больно и с остервенением — головой в солнечное сплетение.
Лоэнгрин не морщится, только чуть наклоняется навстречу, подталкивая девушку, сквозь пелену сознавая пальцами частичку ее боли.
Она восстанавливает дыхание довольно быстро, расшнуровывает, путаясь, тугой корсет на спине. Поднимается на ноги и с некоторой детской неуклюжестью срывает вывеску с дверей.
Полной стопой наступая на пол, кукла доходит до него. После внешности история и память тоже начинают теряться и смазываться мыслями
Дитриха Кукловода. Он замечает, как в бирюзовых глазах мелькает тревога, как гнев зеленым заливает радужку, сушит горло и губы.
— Твоя история про смерть невероятно реальна, не находишь? — ошибся. Глупо ошибся, Мелло, ведь Лоэнгрин всегда бьет без промаха, всегда находит, куда вплести свои нити.
Кель прогибается в пояснице, каким-то далеким чутьем понимая, что девочка-кукла развалилась на кусочки, а шарниры-суставы покатились в пропасть. Чувствуя, как мышцы хотят оторвать от костей. Как по нервам пускают рассветный мокрый ток, пропитанный холодной росой. Как лепестки губ
Дориана Кукловода касаются лопаток не-ве-со-мо…
Ему милостиво дают перекинуть ногу через чью-то спину, но руки так и не развязывают — сильный изгиб в локтевом суставе в обратную сторону при сильном напряжении ему самому дает ощущение опасности… укола в вену. Вплетения нейронитей в мозги.
Движение становится подвластно Лоэнгрину в первые же секунды, но только сейчас как обожгло паутиной в легких.
Михаэль закашлялся, судорожно оттягивая вниз розарий с крестом. Само Время презрительно усмехнулось, безрассудно бросая ему в лицо карты, а в карман настойчиво засовывая пистолет.
— Не забывай себя в иллюзиях, — прозвучало довольно резко, пробило дрожью по плечам. Мелло кивнул, широко распахнув глаза и приподняв голову, чтобы увидеть его лицо. Четкие черты его давно отпечатались в памяти — как минимум, мышечной обязательно.
— Подожди.
Дитрих пальцами прокручивает тонкую спичку, тихо смеясь в расстегнутую только сверху кожаную жилетку. Поджигает паркет — и пламя, подрагивая и колыхаясь, расходится, переметнувшись на прозрачные белые шторы.
— Ты сгоришь здесь заживо, — и… и не страшно! Просто легкое волнение (нити? Опять нити?) появляется во взгляде на пару секунд — и затихает, замирает в запахе дыма, поднимается с ним под потолок.
Кукловод переворачивает его на спину и с улыбкой развязывает простыню, неторопливо, подчеркнуто аккуратно. Мягко в какой-то степени.
Михаэль цепляется за ворот его рубашки, в полной мере насладившись свободой, и валит на пол рядом с собой. Испуганно поворачивается, слыша так близко удар — головой о паркет. Лоэнгрин мгновение лежит на спине неподвижно, открыв глаза и сжав пальцы в кулаки. Волосы разбросаны по гладкой поверхности, обрамляя бледное, даже безжизненное лицо. Страх мигом завладевает действиями, и Кель взволнованно наклоняется над оппонентом, стараясь понять, ощутим ли характерный эффект нейронитей в теле.
Зажмуриваясь от боли и ровно, специально долго выдыхая, Дитрих сел. Выразительная мимика потерялась в болезненной белизне и бессильной ярости. В глазах из последнего коротко блеснуло — как в самой дали серо-черной тьмы камеры. Дым стелется по коже, но огонь горит только по сценарию — на их тела он не набросится, их самих не сожрет гневно, пол не искусает и не проест до дыр. Иллюзия.
— Можешь идти, — и Мелло не знает, хохотать ли ему истошно, встав и прислонившись к стене, швырять ли Кукловода с силой обратно на паркет. В этом есть свой шарм, бесспорно. С порванной паутиной в руках Лоэнгрин усмехается. — Тебе нет смысла здесь торчать: счастье вышло на другой уровень.
Кель разворачивается постепенно, наблюдая боковым зрением за движениями оппонента. Понятие счастья — мгновенно, в повторении сложно, а с одинаковыми действиями не появляется. Это ударило в голову секундой, короткой вспышкой.
— Доброй ночи, — Дитрих замечает, как жесты становятся раскованней, спокойнее, как понимание его слов (словно более привычное — нити) проходит в мысли. Кивает и выходит следом, закрывая дверь на два замка и всем весом налегая, чтобы прижать поплотнее. Мелло смотрит молча, спускается по лестнице — и в качестве прощания неприятный щелчок в мышцах.
— Да. До завтра.
Он уверенно идет налево — туда, где завтра вечером сломается его тело. Смертью сломается — и уже насовсем. Туда, где отголосками меркнет закат за кронами деревьев и поздним временем.
Лоэнгрин сразу надевает перчатки. Сразу заметает следы — ладонью по видимым контурам убирает модель дома. Квартиру-храм, обожженную дымной горечью, запоминает фотографически. Как будто в нитях, но — в мыслях и живой памяти.
В глазах — фиолетовые отблески светящихся вывесок и летящих пуль. Дитрих льстиво, манерно кланяется напоследок, и его от отвращения передергивает.
Он с ненавистью бросает желтый телефон в зеркало.
