В Мире Лукавых Обличий

Всякий раз, когда её взгляд случайно выхватывал его из толпы чужих, ловя прозрачную голубизну, грудь отчего-то сдавливало, и несколько болезненных воспоминаний со скоростью мгновения проносились перед глазами. Они не были друзьями: за те пятнадцать лет редких, горечью отдающих встреч, просто не успели ими стать. Но и знакомыми они уже не были — общие воспоминания были слишком болезненны для такого чужого слова. Вот и сейчас сердце, словно в барабан, ударило в рёбра, болезненно отзвучав в висках эхом гулкого «бом», и Алина снова вспомнила бескровно-белое лицо, майский полдень и иссиня-чёрные глаза цыганки. Извинившись, она отошла от стайки фрейлин и направилась было к выходу, но Елена Константиновна, хозяйка вечера, с быстротой и ловкостью акробата подхватила её под руку. — Душенька, Алина, как? Уже уходите? Так ведь ещё и танцевать не начали! Робкие слова о внезапной головной боли они смахнула, как пылинку с кружева, и игриво покачала указательным пальцем: — Нет-нет-нет, я не отпускаю гостей так рано! Да и я вас ещё не успела познакомить с одним интересным господином — он вам понравится. Алина уже поняла, что знакомить её будут с Эрастом Фандориным. — Мы знакомы, Елена Константиновна, — обречённо вздохнула она в спину статского советника, к которому, ведомая уверенной в своём успехе дамой, приближалась с неотвратимостью поезда. И она снова поймала прозрачный взгляд, но в этот раз он не проскользил мимо, а остановился на ней, когда Эраст Петрович обернулся. Елена Константиновна, ошарашенная, переспросила: — Уже? Кто вас познакомил? Она была так щепетильна к знакомствам и считала, что из всего московского общества лишь у неё есть право знакомить людей. Впрочем, эта черта в ней была очаровательна, и Алина, успев хорошенько изучить княгиню Щербакову, поспешила заверить: — Никто. Вряд ли я или Эраст Петрович сейчас припомним этого человека, если он и был — мы знакомы пятнадцать лет, если не ошибаюсь. — Не ошибаетесь, — кивнул Фандорин, и его голос — эхо грохочущего, на всех порах напоминавшего о себе прошлого — показался ей другим. — Пятнадцать?! Алиночка, вам же немногим больше? — Мне двадцать два. Но Елена Щербакова быстро отвлеклась от математических расчётов, вновь став гомеровской Клото и завладев, навроде поводий, судьбами вверенных ей гостей: — Вам было семь?.. Ах, впрочем, это не важно — теперь я не смогу вам ничего рассказать про Эраста Петровича — вы и так сами все знаете. — Мы не столь хорошо знакомы, как вы думаете, — возразил статский советник. — При пятнадцати годах знакомства мы встречались от силы п-пять раз, — он на мгновение запнулся, оцарапанный взглядом. — Последняя наша встреча была, кажется… — Пять лет назад, — в упор взглянув на него, закончила Алина. — Эраст Петрович расследовал пропажу одной институтки, а я была в выпускном классе. На этом хозяйка вечера их оставила, испугавшись чужих воспоминаний, хоть и заинтригованная, и отправилась играть нитями жизней. — Не знала, что вы вернулись в Москву, — сказала Алина, отчего-то почувствовав резкое и отчаянное одиночество. — Я здесь только месяц. Недавно узнал, что вы стали фрейлиной — п-поздравляю. У неё и вправду начала болеть голова от оскоминных вежливостей и дежурных фраз, а ещё — от их отстраненности. Поэтому она спросила, чуть улыбнувшись: — И вы по-прежнему всё про всех знаете? Усмешка солнечным зайчиком мелькнула на его губах, и лёд, успевший задеревенеть за пять лет, надтреснул. — Теперь это мой д-досуг. Всякий раз им не давали договорить, или что-то случалось, или кто-то разрывал беседу, бесцеремонно и с треском врываясь в тишину их пятнадцати лет. Сейчас сразу двое, почти одновременно, позволили себе это: фрейлина Великой княгини Виктория Юсупова подкралась к Фандорину, а Алину пригласил на танец Пашенька Сирентьев. — Я не танцую сегодня, простите, — извинилась она перед старым знакомым, вполуха услышав, как девица Юсупова спрашивает Эраста Петровича, правда ли, что его в Россию попросил вернуться сам император. — Я не рассказываю служебные тайны, сударыня, — десяток заинтересовавшихся зевак, потянувшихся было в его сторону, разочаровано отвернулись. — Вы нездорово выглядите, Алина, — вполголоса сказал Паша. — Мне позвать вашу карету? — Нет-нет, благодарю. Все хорошо. — Говорят, вы вчера получили чин действительного статского советника, Эраст Петрович. Это не служебная тайна? — Вы уверены, что не хотите вернуться домой? — Нет, это не с-служебная, сударыня, раз вы о ней знаете. — Мне ничего не нужно, благодарю. В комнату сквозь открытые двери бальной залы, гремя по полу и от него же отскакивая, ворвались звуки полонеза. Алина, оглянувшись, поняла, что из всех они четверо не услышали веселого приглашения к танцам — ах, нет, слышали, ведь Пашенька пригласил её… Странная легкость мыслей, словно после бессонной ночи, озарила её, и она, больше не оглядываясь на Эраста Петровича, последовала за Пашей и всеми в хрусталем и позолотой украшенную залу. Небольшие, узкие зеркала по обеим стенам бальной залы — очевидная и не нуждавшаяся во внимании пародия — оживляли выставку полонеза. Алина, не желая быть увлечённой в этот парад, ушла вглубь, где снова стайками собирались неприглашенные и не желавшие быть приглашёнными. Среди них сегодня блистали двое: генерал Щербаков, хозяин вечера, с сединой в бороде на память о русско-турецкой, и Фандорин. Первый — потому что говорил про грядущую коронацию. Второй — потому что о коронации не обмолвился и словом. Лидочка Птицына сказала по секрету, что сей ажиотаж вокруг статского советника был вызван его внезапным возвращением в Москву и быстрым повышением — приехал-то Эраст Петрович на Родину месяц назад, а уже вчера получил действительного… — Говорили, что ему пришлось покинуть Россию пять лет назад из-за какого-то громкого дела — там, среди монарших громкого, разумеется. Да ещё он генерал-губернатору не понравился — слишком самостоятельный для чиновника. Сегодня все говорили о нём. И о коронации, но к ней непременно примешивали Фандорина. Паша, примкнувший к разговору из-за Алины, но не удержавшийся в искусстве светских бесед, соскользнул в танцы, быстро найдя очаровательную партнёршу. Алина улыбнулась: переупрямила. Она знала, что такое естественное лавирование однажды столкнёт её с Эрастом Петровичем, когда волей невидимой или появляющейся властительницы Клото в лице Елены Константиновны, они окажутся в одном кружке. Так и вышло: лица сменились в калейдоскопе преломленного хрустальными люстрами света, и перед Алиной выросли: генерал Щербаков с женою, статский советник, Лидочка Птицына, фрейлина Юсупова, какой-то камергер и Пашенька, взявший от мазурки передышку. Последний показался ей плодом закружившегося воображения, так неподходяще красневший здоровым румянцем среди ледяных отражений. Говорили, как ни странно, о браке. Кто-то выразил восхищение четой Щербаковых и их крепкими отношениями, и внезапно разговор уплыл от чествования хозяев к качествам супругов в браке, добродетелях и условиях счастья. — Я считаю, что первая добродетель каждого, вступающего в брак, — это готовность отринуть ненужное, но привычное, — говорила Елена Константиновна. Алине все это напоминало романы Толстого, какое-то пугающе странное сочетание семейной мудрости из «Карениной» и Анны Шерер из «Войны и мира». — А вы что думаете, Эраст Петрович? — спросила Виктория Юсупова. — К сожалению, я вряд ли смогу что-то в-возразить, но и согласиться с чем-то не смогу. — Почему? — Все семьи счастливы по-своему. — Интересная трактовка Толстого, — хмыкнул Пашенька. Алина в порыве сиюминутной раздражённой злости спросила его: — А вы не согласны? — прекрасно помня, что он обожает Толстого, и что все его романы для Паши — все равно что Библия для монаха. Зачем, зачем он вернулся? Зачем он вообще возвращался, не только сегодня, но всегда, словно это было его высшим предназначением — постоянно быть с нею, оказываясь каждый раз отвергнутым? Два маковых пятна на его щеках — стрела вопроса задела за живое — потушили внезапный порыв Алины. — Я думаю, — отвечал он, вплетая в тон голоса красноречивое понукание, — что счастье всегда похоже. — А горе, стало быть, у каждого своё? — закончил за него генерал Щербаков. — Именно, — и, раззадоренный молчанием остальных, с юной горячностью добавил: — Разве можно считать различным семейное счастье, ежели оно строится у всех на одном и том же? — На чем, по-вашему? Паша замялся. — Любовь, уважение, благочестие… В то время как нельзя сравнивать горе — у каждого оно своё. Генерал пожевал губами, и тогда Эраст Петрович сказал: — Мы все знаем, к сожалению, много крепких, даже счастливых б-браков, которые представляют собой не более, чем сделку, а любая сделка п-преследует лишь расчёт и выгоду, — в деловые вопросы романтические представления не входят, и любовь становится приятным дополнением, чудом, если угодно. — Из присутствующих сегодня, — добавил Щербаков, — четверо били турков, из них двое — ваши покорные слуги (жест в сторону Фандорина и свою). Если судьба однажды забросит вас на войну, мой мальчик, вы поймёте, что разницы в чужом и своём горе нет никакой. Замолчали. Лидочка, желая восстановить прежнюю непринужденность, сказала: — И всё же, как прекрасна любовь в браке! — А вы, Эраст Петрович, женились бы только по любви? — спросила княжна Юсупова. Алина закусила усмешку: такое мученическое выражение появилось на лице статского советника. — Я предпочёл бы не жениться вообще. На этой ноте Елена Константиновна взяла вожжи в свои руки: — Ах, милые дамы! Вы же ещё не танцевали — я не отпущу вас из своего дома, не потанцевавши! Сейчас найду вам кавалеров… — Нет, — сказала было Алина в спину Щербаковой, но спина её не услышала. — Разрешите п-пригласить вас, — тут же предложил Эраст Петрович, чуть приблизившись к ней. Алина додумала: иначе ей найдут кавалера, а его заставят танцевать с княжной. Она согласилась. Небольшой оркестр заиграл вальс, эхом институтских занятий с французом-учителем отгремели первые ноты. И его грассирующее «Un, deux, trois, mademoiselle, tête un peu à droite, dos droit!» так живо отозвалось в ней, что она на мгновение потерялась в оборотах зала вокруг оси, калейдоскопе из люстр и света, ряби платьев в уголках глаз и прозрачно-голубом взгляде. Но именно этот взгляд вытянул её в реальность из снегов памяти. — Поздравляю вас с новым чином, — сказала Алина, чтобы не сорваться в молчание посреди грома музыки. — Благодарю. Давно в Москве? — Я приехала вместе с Марией Фёдоровной. На этом слова иссякли, истощился запас вежливостей, припасенный на день очередной случайной встречи. И тогда Эраст Петрович сказал: — Вот видите, сударыня, — короткой, неуверенной в своей уместности улыбкой растянув губы, — мы танцуем вальс. Как я обещал. Она изумлённо раскрыла глаза, спросила дрогнувшим голосом: — Вы помните? Он кивнул, уже без улыбки, даже мрачно, весомо, словно обещание: — Я помню все. — Я тоже, — мягко ответила Алина, и выражение лица её стало тоскливо-мечтательным, взгляд посветлел, устремлённый в какую-то ей одной известную точку. — Тот странный май, будто сон. И вас… Я ведь тогда почти в вас влюбилась. Слова дались легко, бесчувственным уже признанием, засохшим, забытым в вазе на столе покинутого московского дома — она нашла такую ветку акации, сухую и увядшую, неделю назад, в своей комнате, в пыльных сугробах белой ткани, которой накрыли мебель. — Почти? — Слишком больно было, чтобы влюбиться наверняка. И снова взглянув в его глаза, она прочитала в них понимание. Да, он действительно все помнил.