В Мире Лукавых Обличий

Ничего не ладилось и не складывалось. Фандорин в десятый раз вывел иероглиф «спокойствие» и повторил уже известное: утром, около десяти часов, служанка пришла будить Елизавету Платоновну и обнаружила госпожу бездыханной. На прикроватном столике валялся пустой пузырёк, и уже установлено было, что это яд — самый обычный, цианид. Что за день до смерти делала покойная? Утром была у модистки, с двенадцати до двух; затем — прибавляем час на дорогу — приехала к Зуровым на обед по случаю Рождества, пробыла там до шести; вернулась домой, встретила мужа, выпила с ним чаю и ушла к себе. Врач заключил, что яд был употреблён приблизительно в два часа ночи, то есть до этого времени Елизавета Платоновна не спала. Что она делала? Мучительно думала? В дневнике записи нет, бумаги не тронуты, писем не писала. Какая-то пустота обосновалась в её спальне, обжитой, полной духов, густого запаха персиков и акации, притаилась где-то за рядом пышных платьев и башен из шляпных коробок. Она перестала вести дневник, не вела переписку, скупо отвечала на приглашения — с того дня, как отправила Алине исповедь влюблённой женщины. Иероглиф детство. Фандорин помнил Елизавету Платоновну девочкой, ребёнком в коротком белом платье и с чёрным бантом на светлых волосах. Упрямая, готовая пространство переиначить одним своим желанием, она закатывала родителям истерики, чуть что не по ней. И вместе с тем — ласковая, бесконечно добрая девочка, награждённая огромным сосудом, полным любви. Потом, спустя годы его службы и путешествий, эта девочка появилась где-то рядом с Алиной в Институте, — появилась и уплыла, потому что не она потеряла подругу, не её Эраст Петрович убеждал, что однажды она снова научится любить. Но всё-таки, посвящённый в тайны обысков в дортуарах, прекрасно помнил, что у обеих девушек — Алины и Лизы — нашли запрещённые книги. Ещё один скандал, посвящённый уже живым институткам, мог грянуть, но сник под рукой упрямой и сухой директрисы. Лишь количество — большое, пугающе неприличное — учениц, у которых во время обыска обнаружили нечто запретное, не позволил никого отчислить: не лишаться же большей части выпускниц прямо в конце года! Иероглиф «сомнения». Родители Елизаветы Платоновны умерли рано, ей не было и десяти: мать слегла с горячкой, отец, проиграв почти всё, напился и замёрз в пургу. О девочке стал заботиться барон фон Эверт-Колокольцев, но сам в её воспитании не участвовал: питая привязанность к Лизе из-за имени, родства и беззащитности подопечной, он даже не мог долго глядеть на неё. Потому и уехал в кругосветное путешествие, оставшись где-то в ашраме, ища просветления и, кажется, его обретя. Фандорин изредка натыкался на эту девочку в доме барона, в окружении нянек, а потом, когда пришёл возраст, она уехала в Елисаветинский институт. Что-то можно было заключить о жизни её души за это время? Нет. Следовало расспросить Алину Дмитриевну подробнее, но тревожить эту сильную девушку, вновь разбитую потерей, он не хотел. Зачем-то вспомнил именины Лаврентия Аркадьевича, на которые генерал-адъютант заволок его тысячей уговоров и парой невинных и неисполнимых угроз. Алина в тот день сияла, а он смотрел на неё, в окружении едва занявшегося зарева, румяную, спокойную, счастливую, и не мог отвести глаз. Она изредка пожимала плечами, поправляя яркий платок, наброшенный поверх светлого платья, и часто запрокидывала голову, глядя ему в глаза, когда они гуляли по аллее. Потом — дом, разговор об иероглифах. Как лучились искренним, неподкупным, неподдельным интересом её глаза! Фандорин тогда подумал: впервые женщина так безоглядно интересовалась тем, чем была полна его душа. Словно где-то Алина отыскала рецепт — перечень того, из чего состоит раб божий Эраст — и неостановимо шла вдоль этого списка, изучая его, Фандорина, как иные изучают алфавит, арифметику или медицинское дело. Никакого рецепта у Алины, конечно не было; она жила собственной душой, порывы которой так складно рифмовались с его. Она никогда не кокетничала, не пыталась его очаровать — одна из немногих женщин, что не нуждалась в его внимании, Алина воспринимала его присутствие как нечто естественное, но приносящие счастье — он видел по глазам. Он ещё мгновение смотрел на неё, а потом, больше не раздумывая, наклонился к больному желтухой листу и легко, идеально с первого раза вывел иероглиф «кои». Кои… Фандорин отложил перо и откинулся на спинку кресла. Едва он принял решение опустошить мысли, как раздался треск дверного звонка. Чертыхнувшись, Эраст Петрович вышел в коридор. — Маса, хватит п-прохлаждаться, почему я должен открывать двери? — крикнул он в глубину дома: японец, запрятавшись в каморку, где раньше были кладовая, что-то уже неделю писал. Не дай бог, мемуары. Фандорин распахнул входную дверь. На пороге стояла женщина, и несмотря на плотную вуаль на лице, Эраст Петрович, конечно, её узнал. Это была Алина. Дёрнувшаяся от ветра вуаль окутала её лицо тенью и прилипла к губам, и Алине пришлось дернуть уголками губ и сдуть кружево, и эта священная простота привычного, женского движения, неэлегантная, но столь привлекательная, заставила его охватить взглядом все её лицо с высокими скулами, блеском ярко-синих глаз и розовыми — то ли от мороза, то ли от волнения — щеками. — Эраст Петрович, — нервно, но твердо сказала она, — я знаю, кого любила Лиза.

***

Случилось всё из-за Тюльпановской глупости. Шеф ведь доверил важное дело: допросить слуг в доме покойной Коломийцевой — всем давно известно, что слуги всё про всех знают, — да не просто допросить, а сперва заполучить их доверие, потому как чужому человеку, а тем более чиновнику, этот народец ничего про любимую почившую госпожу говорить не будет. Анисий и пошёл. Наведался в качестве посыльного из лавки, донёс продуктов на кухню (чуть спину не надорвал!). Кухарка — тучная, угрожающего вида баба — замахнулась на него поварешкой и мучительно отчитала за то, что-де грязи ей в кухню нанёс. Врала, карга старая: Анисий минуту снег отряхивал с сапог. Почти сразу кухарка, впрочем, оттаяла, велела сесть и за работу накормила супом. Было очень кстати, потому что Анисий на ногах был с самого утра. Раздобрев от супу, Анисий решил проверить настроения в доме: — А что, хорошо живёте? Дом вон, большой какой, наверное, и не управишься на всех готовить. Кухарка обернулась и, угрожающе покачивая в руке половником, задумчиво стала его рассматривать: — А тебе-то какое дело? Ты сам-то в лавку давно пришёл? Я тебя что-то не помню. — Новенький я, — не смутился Тюльпанов, потому что биографию свою уже наизусть заучил, на всякий случай. — Цветков я, Степан. Третьего дня на работу взяли. — А до этого где работал? — Как где, половым в трактире. Только тяжело работать было, народ неприятный, пьяниц много. Платили не всегда, а у меня сестра — идиотка, ей не объяснишь, что денег на леденцы нету. Пришлось другую работу искать. Кухарку — бабу Нюру — незамысловатая история тронула. Она отступила от бурлящих котлов, села рядом, подперев подбородок кулаком, вздохнула: — Эк оно… Тяжело небось с сестрой-то? Анисий едва не ляпнул, что сиделка справляется, но вовремя опомнился. — Соседка с ней сидит, пока я работаю. Она у меня безобидная, глупая только. — Не желая дохлёбывать последние ложки супа и тем заканчивать разговор, Анисий оглядел кухню. — А у вас тут хорошо. Светло, просторно. Я иные кухни видел — и шагу не ступишь, в стенку или печь упрешься. Баба Нюра закивала. — Да, это у нас хозяйка расстаралась, царствие ей небесное, — она хлюпнула носом и краешком фартука утёрла глаза. — Что, померла? — вытаращил глаза Анисий, перейдя на пугливый шёпот. — Ага, — прогундосила баба Нюра. — Пять дней тому! Отравилась. Пока спали все. А была-то, была-то! Хорошенькая, такая, как светлячок, и всё порхала в своих платьях, порхала… — Что ж она… ядом-то? — примеряя себе испуг, спросил Тюльпанов. Баба Нюра махнула рукой: — Кто ж знает! Она всегда такой была, вроде и хорошая, но себе на уме. Всё шепталась с подругами, разъезжала по салунам ихним… Как что-то придумает, так хоть плачь, а от своего не отступит. Может, заскучала она, а может и случилось чего, да только вот барин наш теперь, о-ой!.. Убивается! Любил очень уж он жену, так сильно, что теперь, поди, с ума сойдёт. — Типун тебе на язык! — громыхнуло сбоку, из коридора. Анисий дернулся и чуть не пролил остатки супа, а баба Нюра только полотенцем махнула. В дверях стоял широкоплечий усастый детина, по виду и впечатлению — конюх. — Дурная баба… Ты с кем тут? Баба Нюра быстро выхватила у Анисия тарелку, тот вцепился (суп был вкусным), но тут же отпустил. — Да это так, из лавки пришёл. Ванька, иди вон, грязи натаскаешь. Ванька прочь не пошёл, медленно переступил порог кухни и стал надвигаться на Анисия. В руке у него покачивался, лоснясь в дневном, снежном свете, кнут. — Вынюхивать пришёл? — грозно спросил, что рыкнул. — Высматривать? Что надо, поганка бледная? Анисий попытался припомнить приемы, которые разучивал с Масой, но как назло ничего в голову не шло. Сперва вжав голову в плечи, Тюльпанов опомнился и гордо вскинул подбородок: — Вы что такое говорите?! — Ванька, оставь, у него сестра идиотка, — попыталась заступиться баба Нюра, но конюх только махнул ей рукой. — Эта морда о барыне разузнать пришла, а ты его кормишь! — Что вы себе позволяете! — не выдержал Анисий, вскочил… и понял, что даже до плеча громиле не дотягивает. Позволял себе громила многое. И Тюльпанов пожалел, что вовремя не выскочил за дверь. Возвращаясь к дому шефа пешком (не хотелось пугать возниц расквашенной физиономией, да с таким видом его бы и не взяли — оделся-то для конспирации, а теперь лицо в кровь), Анисий успел проклясть свою неосмотрительность и глупость. Шеф ведь говорил: проникнуть в доверие! А он что? Потоптавшись неуютно у ворот дома на Малой Никитской, Тюльпанов зачерпнул из сугроба снегу, приложил к рассеченной губе — хотя следовало бы, конечно, окунуться лицом, чтоб уж наверняка. И желательно до весны из сугроба не вылезать. Делать нечего, поплёлся к дому шефа, на ходу жуя снег. Позвонил. Сейчас Маса откроет, раскричится на своей тарабарщине, будет раны лечить — непременно больно. Так и скривился, как представил. Дверь открылась, только на пороге стоял никак не азиат, а шеф собственной персоной. И почему-то с чьей-то шубой в руках — наверное, тоже к какой-то конспирации готовился. Эраст Петрович смерил незадачливого помощника обречённым взглядом и махнул рукой: — Проходите, Тюльпанов. Видно, что с доверием у вас не п-получилось. — Шеф, это чистая случайность, — понуро начал оправдываться Анисий, переступая порог. — Честное слово! Ой… Порог-то переступил, но споткнулся о яркий синий взгляд и обомлел. Девушка, милое юное создание, смотрела на него огромными чистыми глазами и жалась к стене, нерешительно теребя поднятую на шляпку вуаль. Тюльпанов так и обомлел: встал, как истукан, посреди прихожей, и не мог оторвать глаз от чистейшего, беленького личика. Ну просто ангел! И глядит так испуганно, будто птица. — Алина Дмитриевна, извините, — заговорил Фандорин, — это мой п-помощник, у него… расследование не заладилось, как видите. Ещё и имя ангельское — Алина! Тюльпанов немного отмер, поклонился и не удержался — щелкнул каблуками. Девушка перевела взгляд на шефа и заговорила — голос у неё был нежный, негромкий, как будто шёлковым платочком по щеке провели. — Мне уйти? Я… вы ведь теперь заняты? Она была хорошо и изящно одета, наверное, по моде — в этом Тюльпанов ничего не смыслил, но всё-таки считал, что синее платье ужасно ей идёт. Эраст Петрович молча повесил шубу на вешалку (никакая это не конспирация, и как Анисий сразу не заметил, что шуба-то женская!) и только потом сказал: — Нет, Алина Дмитриевна, пожалуйста, останьтесь. Анисий спрятал взгляд на паркете. Как же скверно выходило, даже не понравишься девушке как следует — с таким-то лицом разве что детей пугать. Девица, к его удивлению, спросила: — Может, вам помочь? С ранами… Я умею, меня учили. Анисий тут же представил, как барышня собственными руками обматывает ему голову бинтом. При чем тут бинт, он и сам не понимал, потому что кроме рассеченной кожи на подбородке и разбитой губы ничего больше и не было — так, пару тумаков, но какое теперь это имело значение? — Нет, благодарю. Тюльпанов, идите в к-кабинет. Маса! Ну вот, вместо прекрасной ангелоподобной барышни будет азиат с тяжелыми, грубыми руками. Жизнь фигляристо показывала Анисию язык: мечтай дальше, Тюльпанов! Авось, когда-нибудь сбудется, да только не сегодня. Заходя в кабинет, Анисий в последний раз оглянулся и увидел, как шеф уводит незнакомку в гостиную. И тут страшная мысль мысль настигла Тюльпанова: а если эта чудесная барышня — не просто гостья шефа? Нет, тут же возразил он себе, Эраст Петрович сам сказал — она хотела что-то важное сказать. С другой стороны, что важным считают барышни? Пыхтя японскими ругательствами (судя по тону, ничего приятного он не говорил), Маса внёс в кабинет звонкие скляночки — Анисий только посмотрел и уже поморщился, представив, как будет жечь и припекать вся эта байда на ране, — потом притащил фарфоровый тазик в гжель и кувшин воды. — Зачем обязательно в кабинете? — сам у себя спросил Тюльпанов. — В ванне свет прохой, — пробурчал Маса. — Прохо видно. — Правильно г-говорить в ванной, — поправил японца вернувшийся в кабинет Эраст Петрович и сел за свой стол, щёлкая чётками. — Ну-с, Тюльпанов, докладывайте. Задалось, я вижу, с доверием? Маса колдовал с его ранами, поэтому ответил Тюльпанов не сразу. — Кухарка у них добрая, она прониклась, только конюх вот невовремя приш-ш-шёл, — Анисий зашипел, потому что на Маса шлёпнул ему на рот ватку с каким-то щиплющим настоем. — Я ему не понравился, решил, что я что-то вынюхиваю. — А кухарка что? Тюльпанов шмыгнул носом: — Да что может рассказать кухарка? Плакала, барыню любила. Сказала, та себе на уме была, как что в голову взбредёт, так не отговорить, а вдовец теперь очень страдает. Шеф хотел было что-то сказать, но потом посмотрел в сторону двери, вслед за ним зыркнул Маса и низко поклонился. Оглянувшись, Анисий увидел стоящую на пороге барышню. — Она права, — барышня говорила чудо как хорошо, негромко, но приятно. — Лиза правда была сумасбродкой, только я всё думала, что со временем это прошло. Она выглядела как степенная жена. Но степенные жёны мужьям не изменяют. Лиза — это покойная Елизавета Коломийцева, понял Тюльпанов и обрадовался: значит, гостья действительно по важному делу и никак не лично к Эрасту Петровичу! Барышня взглянула на Анисия, лицо её дрогнуло мучительным сочувствием: — Вам больно? — Нет-нет! — воскликнул Анисий, поспешно вскакивая, и со всей силы задел локтем гжельский тазик, который лишь в последний момент у самого пола успел поймать Маса. Вода расплескалась на ковёр, японец грозно разохался, а шеф негромко вздохнул. Тюльпанов почувствовал, как покраснели лицо и уши. Алина (ну, право, какое же чудесное имя!) кончиками пальцев коснулась своей улыбки, а потом подошла к Эрасту Петровичу. Тот церемонно встал. — Я была в двух салонах, — сказала барышня, — вчера и сегодня, пыталась на правах столичной гостьи узнать последние новости, такие подробности, которые охранке и полиции не сообщают. Помните, Лиза писала про маскарад у Софьи Зуровой? Она танцевала мазурку с тем, в кого была влюблена. Конечно, бальную книжку уже не найти, но мне сказали, что танцевала она в тот вечер с Брусникиным. Он камергер, был в Крыму с нами, помните? Фандорин прищурился. — Не ему ли выпал фант Елизаветы Платоновны? — Именно ему, — кивнула барышня. — Ну, кому как не влюблённому ползать по клумбам? — П-постойте, а вы, что же, прямо так и спросили: с кем Коломийцева танцевала мазурку? — переспросил шеф, и гостья вдруг рассмеялась. До чего хороший звук был, Тюльпанову захотелось утонуть в её смехе! — Нет, что вы, Эраст Петрович! Светские беседы на терпят такой прямоты, уж я-то знаю. Вдруг произошло то, чего Тюльпанов точно никак не ожидал: шеф улыбнулся. Не просто дернул уголками рта, не ухмылялся, а по-настоящему улыбался, да так, что проморгаться захотелось: уж не оказался ли кулак Ваньки-конюха крепче, чем сперва показалось да не снится ли всё это ему, Анисию, после хорошенького удара? — Хорошо, — кивнул Фандорин, становясь серьёзным, и мир вновь обрел черты реальности. — Брусникина вы не в-видели? — Видела, Эраст Петрович. Он — как бы вам объяснить? — вроде и как ни в чём не бывало ходит, но у него такое лицо, — девушка тряхнула головой, — знаете, с затаенным страданием. И глаза очень печальные. — Затаенное страдание, говорите? — задумчиво повторил шеф. — Надо бы с ним поговорить. Он часто бывает в свете? — Завтра Щербаковы дают спиритический вечер: Елена Константиновна выписала какую-то гадалку и медиума из Европы. Все приглашены, Борис Григорьевич непременно туда явится — не может не явиться, он дальний родственник Щербаковых. — Спиритический с-сеанс, — пробормотал Эраст Петрович. — Самое место беседовать о покойной. Алина Дмитриевна, спасибо, вы очень п-помогли. Как очаровательно она улыбнулась! — Я не сказал вам одной вещи. — Шеф зачем-то взял барышню под локоть и усадил в собственное кресло. — Она действительно выпила яд, это установлено. Но, видите ли, Елизавета Платоновна была б-беременна. Барышня мигом побелела. Спросила глухо, деревянно: — И, конечно, не от мужа. — Максим Максимович вернулся из дипломатической миссии т-три недели назад. А госпожа Коломийцева… срок был три месяца. Алина Дмитриевна опустила голову и спрятала лицо в ладонях. — И ради страсти уничтожить всё, — расслышал Анисий её шёпот. Потом она выпрямилась, обратила лицо с сухими, строгими глазами к Фандорину. — Какая жуткая глупость… Шеф положил ладонь ей на плечо. — Вспомните, она писала вам не о с-страсти, а о счастье. — От счастья не выпивают яду, — горько произнесла Алина. Потом встала, качнулась — Фандорин тут же протянул ей руку, и она опёрлась на неё жестом привычным, обыденным. — Хотите, я расскажу, как всё могло быть? Она была счастлива, когда писала мне это, когда весь роман был лишь интригой, тайной, которую шепотом сообщают подруге и которой гордятся. А когда она поняла, что беременна, все перестало быть весёлым: её муж несколько месяцев как уехал, всем сразу станет ясно, что ребёнок не его… — Алина, — негромко позвал Фандорин. Барышня замолкла, заморгала… И успокоилась. — Вы простите, я не ожидала, — вздохнула она. — Не ждала, что всё — так… Лиза правда — Господи, прости, — была сумасбродкой, всегда её вели порывы страсти. И не всегда те хорошо кончались, даже в институте… Знаете, её чуть не отчислили, когда по воле генерал-губернатора устроили обыски… — Я знаю, — шеф мягко прервал поток сбивчивой нервной речи. — Елизавета Платоновна увлекалась французскими романами. А вы, помнится, погорели на ф-философических письмах… Алина всплеснула руками: — Вы знали? Шеф снова дернул губами, растянул их в улыбку. Надо же, подумал Анисий, он раньше и за полгода не видел Эраста Петровича в таком состоянии духа. — Сударыня, все донесения читал именно я. — Барышня спрятала вмиг заалевшие щёки в ладонях, и Фандорин коснулся её локтя. Так вот что он делает, понял Тюльпанов: он же её отвлёк! Чтобы не грустила! — Алина Д-Дмитриевна, пойдёмте, я вас провожу. И они ушли, и Анисий ещё пару мгновений смотрел ей вслед — туда, где последний раз мелькнул край её платья. Не знал Тюльпанов, что в парадной Алина взяла Эраста Петровича за руку и долго, путанно, но пылко, говорила — что не знает, как вернуть ему то добро, которое он для неё делает, что она более, чем благодарна ему, что лучше человека, чем он, нет на свете… А потом закончила совсем не к месту: кажется, она теперь понимает, почему в японском языке карпы означают любовь. Фандорин собрался было ответить ей что-то серьёзное, но вдруг смутился — с ним такого не бывало уже много лет. И Алина улыбнулась: — Мы с вами столько лет говорили, что, кажется, теперь сможем понять друг друга без слов. Тюльпанов ничего этого, конечно, не знал. Да и предположить не мог. Он просто смотрел туда, где последний раз видел Алину. — Тюри-сан, — Маса постучал его по плечу. — Тюри-сан! — А? Ну чего? — очнулся Анисий. — Курасивая, — сказал, кивая в сторону коридора, японец. — Очень курасивая, но ты на неё не смотри. Псица не твоего порёта. — Чего?! — насупился Тюльпанов. — Как так, не моего полёта? — Маса имел в виду, — ответил за азиата вернувшийся Фандорин, каменно-спокойный, но словно посветлевший лицом, — что она светская дама, фрейлина вдовствующей императрицы, и всех женихов отвергает из-за своей с-службы. — Канойо хаана тано цума камо ши ренаи, — весомо сказал Маса. Что такого азиат ляпнул, Тюльпанов не понял, но Эраст Петрович мрачно посмотрел на него. — Кококара ди тэ и ке, — бросил он, и японец, поклонившись, исчез. А вот это Анисий уже знал хорошо: в зависимости от случая, эти слова были то просьбой удалиться, то приказом катиться прочь. Сейчас, очевидно, было второе. — Ну, Т-тюльпанов, пришли в себя? Очень хорошо. Готовьтесь к спиритическому сеансу. — То есть как? — осип Анисий. — К спиритическому?.. — Да-да. Самое время д-духов вызывать, не находите? — Шеф усмехнулся и щёлкнул чётками. Анисий втянул голову в плечи. Мало того, что с такой прекрасной девушкой крылья подрезали, так теперь ещё мракобесием заниматься…