Это будет новая сказка для моей дочери

Глава 24

      Я был горд за женщин стоящими рядом со мной. Каждая из них обладала невиданной силой духа. В каждой был стержень, благодаря которому они могли справится с чем угодно. С одиночеством, предательством, болью, непониманием, грубостью и даже бесчеловечностью. Впервые за долгое время они обе стояли на ногах твердо, без прикрас, уверенные в себе и своих силах. Конечно, я был готов бросится на помощь в любую минуту, осадить Санджара, поставить его на место. Но взгляд Наре, ее еле заметная улыбка, отправленная мне, говорила: «Я знаю, что ты рядом, но позволь мне показать, что больше нет той слабой и запуганной женщины». И я давал эту возможность, но был надежным тылом.       Эльван в свою очередь не давала спуску бывшему другу. Она излила на него весь яд и обиды с таким достоинством, не прибегая к грубым словам и оскорблениям, что Санджар выглядел с ног до головы облепленный помоями. Я не понимал его, откуда в нем просыпалась эта смелость? Наглость? Как он мог пытаться тащить Эльван под одну крышу с недо-мужем и его любовницей? А как же разговоры за спиной и косые взгляды, о которых вся семейка Эфеоглу твердит не прекращая? Ещё больше, чем наглость Санджара, меня удивляли их двойные стандарты. То, что нельзя было делать «их» женщинам, легко позволялось мужчинам. То, что казалось позором для девушек, не становилось постыдным для парней. Бегающий по пятам женатый Санджар не вызывал ни у кого отвращения. Ведь их «легенда» оправдывала все, даже беременная жена не была помехой. Но отношения незамужней Наре со мной — верх бесчестия.        — Ты язык проглотил, господин Санджар? — резко прерывает тишину низкий спокойный голос Эльван. Ах, красавица, такое хладнокровие ей к лицу. Она смотрит на него с таким пренебрежением, что я готов похлопать ее актерскому мастерству. Ведь знаю, что за этой непроницаемой маской скрывается боль обиженной и ранней души.        — Вы ещё не в разводе, ты должна быть рядом с мужем. И не забывайся с кем говоришь, Эльван! А то я не посмотрю, что ты моя невестка, — очухавшийся мужлан тычет пальцем в сторону девушки и это взрывает меня.       — Оп, оп! — вклиниваюсь между ними, хотя они и стоят на расстоянии, что между ними проедет танк. — Забылся ты, раз решил, что в моем доме такое поведение приемлемо, — я вижу как его кулаки сжимаются, он почти брызжет слюной. В любой момент надо быть готовым увернуться и нанести удар. — Тебе дали ответ, а теперь ступай, иначе мы продолжим «разговор» вдвоём, — приближаюсь к нему почти вплотную, нависаю над ним, хотя мне казалось, что он всегда был выше и мощнее. Произношу последние слова лишь для его ушей, при дамах разборки ни к чему.        — И передай брату, что документы о разводе давно с ним, мой адвокат ждёт, затягивать ни к чему, — девушка произнесла это тихо, с холодным и тяжелым взглядом исподлобья. — Пусть Аллах пошлёт им счастья, так скажи, — без тени улыбки бросает Эльван, берет дрожащей рукой ладонь Наре и они поднимаются на второй этаж.       Чёрные, как смоль, глаза Санджара внимательно следят за каждым взмахом ее платья. Оно впервые за много недель красивое, шелковое, подчеркивающее похудевшую фигуру девушки. Больше нет той забитой сиротки, что искала семью «как попадётся». Нет больше женщины соглашающейся со всем,  что скажет угрожающая свекровь. И Санджар наблюдал за тем, как последние остатки контроля над этой девушкой тают, оставляя лишь шлейф неприятных воспоминаний. Это остужало его пыл. Ведь каким бы подонком он ни был, он испытывал жалость к этой никому ненужной сиротке, что льнула к любому проявлению внимания и любви от неудавшегося мужа.             — Тебе пора, — свысока смотрю на это неудавшееся проявление силы и власти. Он возвращает мне злой напыщенный взгляд, от него у меня вырывается тяжелый вздох, я устал от этого маскарада. И мужчина наконец покидает мой дом, принеся с собой разрушения, на которых сформируется что-то новое, крепкое.       Провожу ладонью по волосам, взъерошивая их. Все прошло лучше, чем я ожидал. Но это пока, скоро волна дойдёт и берег потеряет часть песка, что так вальяжно распластывался под горячим солнцем. Теперь этот песок понесётся в холодную воду, на самое дно. И что он встрепенет там, каких монстров разбудит? Кто знает… Шагаю на кухню, встретив тетушку Лейлу, которая делает заготовки на завтрак.       — Господин что-то желает? — я вижу в ее глазах и интерес, и страх и горечь. Она все слышала, сомнений нет. Ведь прислуга всегда в курсе дел господ. Но мы доверяли людям, которые жили в этом доме. Мы становились одной большой семьей. Вернее стали, после смерти отца мать изменила своё отношение к окружающим, ведь, как оказалось, искреннее всех ей сочувствовала прислуга. Тепло улыбаюсь женщине, целую ее руки.        — Заканчивай здесь дела и иди отдыхай, Лейла, время позднее, я сам справлюсь, — она улыбается чуть краснея. Добрая прекрасная душа. Достаю из шкафчиков какао, сахар и корицу. Медленно развожу какао в тёплой воде, которую заботливо подаёт мне тетушка Лейла, добавляю молоко, размерено помешивая. Ставлю кастрюльку на огонь, добавляю сахар и все так же медленно размешиваю.       — Гедиз, огонь поменьше, забыл как я учила? — укоряет меня бабушка, а ее глаза смеются. И я вижу гордость на ее лице. Как давно это было? Мне было лет 7, когда она учила меня варить самый вкусный какао. Конечно, такой как у неё у меня никогда не выходил. Это искусство непостижимо, но она успокаивала меня и говорила: «Когда в тебе будет любви так же много, как и во мне — все получится, дай себе время накопить этой любви». Я убавляю газ и женщина одобрительно кивает, украдкой поглядывая на меня. Она сама того не подозревая заменила мне бабушек и тетушек, которых и я, и сестра были лишены. Кто бы что ни говорил, но любовь родственников отличается от любви матери к своим детям. Она нежно обнимает, целует разбитые колени и гладит по спине, пока ты отдаешься царству Морфея. Но лишь любовь тетушки воспитывает в тебе некое кокетство, задорство, хитрость. Она посмеивается над твоими шалостями и в секрете от родителей дает деньги на запретное, но такое желанное грушевое мороженое. А еще ей первой ты рассказываешь о той самой девчонке, что не приняла тебя, не взяла за руку и теперь стыдно идти в школу. Но раз у меня не было таких родных поблизости (все наши родственники раскиданы по земному шару и прилетали лишь на юбилеи родителей), то я искал и находил таких людей в тех, кто мог взять меня за руку и научить варить какое.        Когда напиток готов — разливаю его по кружкам, добавляя немного корицы, ставлю все это на поднос, желаю спокойной ночи тетушке и поднимаюсь наверх. Кружка с ее какао остаётся на столе, на маленьком блюдечке, чтобы не испортить стол. Все как учила.       — Как быстро летит время. Ещё недавно учила его как варить какао, он любопытно заглядывал в мое лицо, а теперь вот что, вымахал, словно гора, смотрит на меня своими глазами будто понял что-то, — по-матерински ворчит Лейла. — Как быстро растут эти дети, как быстро… — она печально улыбается, а глаза увлажняются, подсвечивая голубую радужку глаз, что с любовью смотрят на оставленный какао.       Я довожу Эльван до кровати в ее комнате, усаживаю на темное бархатное покрывало, не выпуская ее рук из своих. Она дрожит, прикрыв глаза кусает губу. Моя сильная подруга. Она смогла себя отстоять. Сажусь рядом с ней и она кладёт на мое тощее плечо голову. Ее смольные волосы пахнут кофе и карамелью, блестят в свете тусклых ламп комнаты. Сначала она дышит тяжело, как при долгом подъеме на гору, и я уже думаю, что сейчас она сможет выплакаться и ей станет легче. Но эта сильная душа успокаивает волны внутри себя и дыхание приходит в норму.        — Мы с тобой справились, знаешь? — тихо бормочет Эльван, не поднимая головы. — Справились и можем гордиться собой. Хотя мне так хотелось обматерить его всеми словами, что я знаю, — слышу по голосу подруги, что она почти смеётся.       — Я видела как эти слова танцевали на твоих губах, подруга, — улыбаюсь ей, отодвинувшись, чтобы заглянуть в лицо. — Ты их не произнесла, но он их услышал, клянусь, — она горько хохочет, вокруг глаз лучики-морщинки делают ее немного грубоватое лицо мягким и очень красивым. Я так давно не видела ее искреннего смеха, что от чистого сердца наслаждалась им, как музыкой.        — Он не сможет заставить мир играть по его правилам, Наре, — отдышавшись произносит подруга. Пожимает плечом, корча смешную рожицу, но взгляд ее становиться серьезным. — Как ты? Я видела, что тебя задели его слова и поведение, так что не думай, что я глупая, говори как есть.       Под ее внимательным острым взглядом исподлобья и серьезным голосом сосредотачиваюсь на себе. Выпускаю руки подруги и упираюсь ими в кровать, смотря перед собой:       — Мне было так противно, так мерзко рядом с ним, Эльван, — снова смотрю на неё беспокойно, как бы с вопросом. Я помню как много значил для нее этот человек и боюсь задеть ее за живое. Но не вижу в глазах подруги укора и выдыхаю, расслабив плечи.             Снова смотрю перед собой, болтая ногами в воздухе на слишком высокой для меня кровати и чувствую себя еще меньше, чем обычно.       — Я не настолько глупа, чтобы думать, что все события последних месяцев его кардинально поменяют, но наивно надеялась, что он взрослый человек, отец моей Мелек и не будет вести себя, как баран, — горькая ухмылка касается угла мои губ, взъерошиваю волосы правой рукой, снимая с себя лишнее напряжение. — Ты видела, как он возгордился, когда я посмотрела на него? Нет, ты ведь была наверху. Так вот, он как петух, — выпячиваю грудь, чтобы скопировать позу, в которой стоял Санджар, — стоял и задрал голову, будто я ему в ноги падаю. Как человек может быть таким самовлюбленным? — Эльван тихо хихикала рядом, приговаривая «хорош, хорош, хорош». И я рассмеялась с ней.        — Но ты дала отпор, показала, что Наре Челеби — женщина, знающая себе цену, — положив тёплую ладонь мне на колено, прошептала Эльван. Она заглядывает мне своими черными, словно угольки глазами в лицо, будто пытаясь найти там подтверждение своих слов и кивает, видимо найдя их. Я положила свою руку поверх ее и так же тихо прошептала ей:       — Спасибо.       И мы улыбались друг другу, гордились друг другом и это заряжало нас лучше любой батарейки. Теперь я не боялась за Эльван. Теперь ее глаза никогда не потухнут, теперь она знает, что она не одна, у неё есть надежный тыл. И главное — у неё есть она.       — Если я не вовремя — могу выйти, — заговорчески произносит Гедиз, застыв с подносом в руках и притворной обидой на лице. Его глаза сияли, грели меня. В них я читала самую большую гордость за меня.       — Что ты, шутник, как же мы без тебя? Проходи, мы и тебе рады, — отвечая в тон мужчине подкалывает Эльван. Гедиз подмигивает ей, подходя ближе и я чувствую терпкий и сладкий запах какао с корицей.       — Что ты сделала, девочка? Где настоящая Эльван? Ты ее в шкафу спрятала или под кровать запихнула? — заглядывая нам под ноги, шутил Гедиз. Мы с ней лишь прыснули от смеха, приняли его поднос и взгромоздили на прикроватную тумбочку.        — Пойду позову Мелек и Мюге, не теряйте улыбок, — поднимаюсь с кровати, откинув волосы назад и поправив одежду. Если мы с Эльван, две взрослые тети, легко перенесли эту стычку, то вот дочка могла быть расстроеной. И я боялась за неё, ведь как бы она не храбрилась и не отнекивалась от отца — он был ей важен. И я понимала, что должна быть встреча, которая будет проходить на моих условиях, и мне, снова мне, нужно будет донести до ее отца всю важность их связи и всю обречённость нашей.        Я прошла в комнату дочки, легонько постучав в косяк, и заглянула внутрь:       — Можно? — улыбаюсь им, они с Мюге рисовали закат в море.       — Мама? — девочка срывается с места и крепко обнимает меня. Она так стискивает своими тонкими ручками, что я собираюсь воедино окончательно. Она тот самый клей, что соединяет и латает каждую мою рану просто своим существованием. — Он ушёл? — я опускаюсь к ней, чтобы мы видели лица друг друга, чтобы у нас был зрительный контакт.       — Папа ушёл, у нас ведь были планы, погулять в последний тёплый день, помнишь? Он не стал лишать нас этого, — провожу ладонью по ее мягкой щечке, убирая за ушки волосы. Она хмурится, все написано на ее лице: бровки сведены вместе, глаза беспокойно шарят по моему лицу выискивая эмоции. Но я спокойна, искать подвохах не нужно. Улыбаюсь своему ангелу. — Как ты, доченька?        Я понимала, что больше злюсь не за себя, не за выходку Санджара в мою сторону или сторону Эльван. Меня бесило и кочевряжило от того, что он позволил себе вести себя подобным образом рядом с Мелек. Теперь я ясно видела, что отец из него никудышный, он не чувствовал и не понимал свою дочь от слова совсем. Делает ли это его хуже Гювена? Относительно, ведь тот не проявлял ни малейшего интереса ко мне, а Санджар пытался, но не мог, потому что и сам был душевным калекой.        — Мне страшно и обидно за тебя, — дочь опустила голову, будто стыдиться того, что сказала. Мягко беру ее за подбородок, целую щечки, лоб и аккуратный носик.        — Я в порядке, Мелек, правда. Твоему папе сложно меня задеть, ведь у меня есть такая сильная защита: ты, Гедиз, мама Рефика, сестра Мюге и сестра Эльван. Разве мне этого мало? — девочка улыбается мне уголками губ, ее лобик расправился, груз упал с плеч моего ребёнка. — Разве с такой броней как у нас нам может быть что-то страшно?        — Даже немного? — немного серьезно спрашивает девочка, закусывая губу.        — Даже немного, мы рядом, Мелек, и никто, даже самый страшный враг не причинит нам вреда, веришь мне?        И она снова обнимает меня, как умеет обнимать только она. Нежность захлестывает меня с новой силой, вдыхаю запах ее волос и прикрываю глаза, наслаждаясь моментом счастья и любви.        — Какие вы сладкие, — воркует Мюге, приложив сложенные пальцы к губам, — пусть Аллах сбережёт.       Я улыбаюсь шире и киваю ей в знак благодарности:       — Так иди же к нам скорее, — зову улыбающуюся и чуть прослезившуюся Мюге в объятия. — А ещё, Гедиз приготовил какао, оно ещё тёплое и я пришла позвать вас, дорогие, пойдём?        Я не пыталась ничего скрывать от Гедиза. Недовольство в его глазах сменялось то страхом, то болью, но промолчав еще минуту я увидела понимание. Мне бы тоже хотелось никогда больше не встречаться с Санджаром, но реальность такова, что он отец моего ребенка, моей Мелек, которая нуждается в нем.       — Пусть все пройдет хорошо, — выдыхает Гедиз, прижимая меня к себе. Он утыкается мне прямо в макушку, так умилительно, что слезы сами пробиваются. С ним мне не стыдно быть слабой, с ним не стыдно не справиться. Он всегда поможет, поддержит. И сейчас поддержал.       — Мне пора, — шепчу ему в грудь и поглаживаю холодной ладошкой его спину. Он нагнулся надо мной, как дерево, которое склоняется от ветра, натянутое, тугое, сопротивляющееся. Он выпускает меня из своих объятий, чтобы пальцами, почти невесомо поймать мой подбородок и прижаться к губам. Знал бы он как я нуждаюсь в этом, в этой любви и нежности. Привстаю на носочки, чтобы обхватить его шею и притянуть к себе, надавив на затылок. И зарываюсь пальцами в кудрявых, немного жестких, волосах. Прижаться еще ближе, сильнее, показать всю свою нехватку его.  Гедиз отрывается первый, знает, что я бы не смогла, проводит кончиком носа от моей щеки ближе к виску.       — Иди, Наре, — и я иду, пока во мне есть силы. Я сбегаю от него, как ошпаренная, чтобы не притянуться опять, не остаться, не поддаться слабине и сказать «я не смогу». Ведь это не так, это обман, желание снять с себя груз ответственности, притвориться жертвой и поджав хвост наблюдать, как кто-то более стойкий решает мои мелкие неурядицы.       Это был один из редких ярко-солнечных дней. Когда выходишь из помещения и глаза режет от слепящего света. Он будто выбеливает все улицы и светлые здания, скачет, как прыткий заяц от окна к окну, дразня тебя и увлекая взгляд по фасадам зданий в высоту, в небо. Легкие перистые облака лишь ненадолго сдерживали прыть этого хулигана, но взамен дарили полупрозрачный, теплый свет. Ветер, уже привычно холодный, распахивал плохо застегнутые пальто и пытался пролезть своими узкими ладошками к горлу, под высокий свитер или шарф. Но как ни странно, я такие дни любила. И любила их встречать одна.        Не было какой-то тяжести или обиды между нами с Гедизом в такие моменты. Мы легко находили занятия, пока другой отсутствовал и не проваливались в друг друга так, что еще чуть-чуть и ты уже не вспомнишь вкус любимого варенья. Мы отпускали другу друга в разные стороны совершенно спокойно, с полным доверием и легкими улыбками. Я все еще с непривычки светилась от этого, а в душе взмывал ураган нежности, трепета и глубокого уважения. Хотелось глубоко вдохнуть, прижав руки к груди и выдохнуть с таким характерным "О-ох!" и улыбаться, улыбаться так, чтобы морщинки в уголках глаз собирались. И каждый раз в моей голове проносилась мысль, что я невероятно везучая.  Сегодня был тот самый случай, хотя и мое счастье омрачал тот факт, что сейчас мы оба не хотели, но мне все равно пришлось идти. Машину завожу удаленно, пока еще сбегаю по лестнице со второго этажа, пока руки еще не начали дрожать мелкой дрожью. На что же я решаюсь? Салон пахнет Гедизом, хотя казалось бы должен пахнуть мной, ведь машина в пользовании уже прилично. Ловкими движениями, почти на автомате выворачиваю с подъездной дорожки и ныряю в поток машин. Телефон на приборную панель, когда выдается момент на светофоре и набираю номер. Гудки тянутся долго и в тишине салона звучат громоздко и зловеще.       — Слушаю, — грубый голос пробирает меня до костей.       — Ты сможешь встретиться со мной в месте где появился ангел? — сжимаю губы в тонкую полоску и даже не понимаю чего жду больше: отказа или согласия.       — С Мелек все хорошо? — голос Санджара отдает дрожью и волнением, но каким-то притворным.        — Да, дочка в порядке, я жду тебя на том месте, где впервые появился ангел, — в ответ слышу лёгкий смешок. Что-то шуршит на заднем фоне, а я все ещё петляю по дороге, объезжая ямы. Когда этот участок успел так разбиться?        — Буду в течение получаса, — заключает счастливый голос мужчины. Глупый, напыщенный индюк. Глаза сами закатываются и я сбрасываю звонок. Злость начинает разогреваться во мне, как магма в вулкане. В темноте моего нутра загораются сначала тусклые красные, почти рубиновые огоньки, они шевелиться, взмывают выше и вот уже площадь заполняется светом, а мое дыхание становится тяжёлым, я вдыхаю ртом и медленно выдыхаю носом. Немного щекотит ноздри. А в это время огоньки уже расстилаются все ближе, все выше и цвет их почти что белый, почти что обжигающий и точно ослепляет. И когда все озаряется этим нестерпимым белым, когда вот-вот мой внутренний вулкан должен выплюнуть первую порцию лавы я... выдыхаю — резко и рвано и вся моя злость уходит.       Он такой человек. Слепленный своими родителями, их грубыми руками и острыми, как бритва, словами. Он такой и винить его в этом нельзя. Может он бы и хотел быть добрым и чутким. Но родители не дали ему запасов для этого, не смогли дать и он остался таким: ощетинившимся недолюбленным ребёнком. Тем самым, которого я увидела выходящим из этих вод на этот берег и почему-то увидевшая в нем то, чего не было. Создавшая иллюзию и себе и ему. А он воспользовался этим.        Я остановила машину на прибрежной парковке и тупо смотрела на море из салона. Погода испортилась, солнце ушло за тучи, а ветер стал швырять воду из стороны в сторону. Будет ли дождь? А может даже снег? Не хотелось бы. Ведь тогда придется ютиться в машине, а мне не хотелось находиться с Санджаром в замкнутых пространствах.       И ветер на самом деле принес дождь, но такой мелких и быстрый, что я даже не включала дворники, а наблюдала, прямо как в детстве, забыв обо всем, как скатывается одна за одной капли и стекло становится сухим. Я посмотрела на приборную панель: Санджар скоро подъедет. Вышла из салона, укутываясь чуть крепче в пальто, и полезла на задние сиденья за пледом, которым обычно укрывается Мелек, когда мерзнет. Песок его испортит, но пальто мне дороже.        Ставлю машину на сигнализацию, пальцами поддевая каждую прядь упавшую мне на лицо и двигаюсь к воде. Точнее к береговой линии, где установлены у аккуратные лавочки, чтобы любоваться морем. Чтобы присесть и отдохнуть, чтобы посмотреть как красиво здесь. Я положила на скамейку одну половину пледа, села на нее и второй укрыла ноги. Ветер стихал, сквозь облака просачивались несмелые лучик уже холодного солнца. Из соседнего ларька с симитами тянуло чаем и запахом свежего хлеба.        Он сел рядом и вместе со мной разглядывал горизонт. Я увлеклась этим и даже склонила голову набок, наблюдая как чайки, сумасшедшие птицы, сновали во все стороны. Они кидались друг на друга, выхватывая рыбу, ныряли и галдели, поднимая шум. Но море, оно своим могучим тяжелым дыханием волн заглушало эти звуки, обрушиваясь на берег с еще тревожным волнением. Солнечные лучи только мелькали и вода казалась грязно-серой, практически антрацитовой, потому что при всей своей мрачности блеск и шелковистость волны было видно невооруженным глазом.        Я все думала как же начать этот разговор, ведь все мои заготовленные речи испарились оставляя пустоту в голове. Но Санджар, видимо не выдержав тишины, начал первый:       — Я сначала подумал, что ты говоришь о хижине, — я скривилась внутри, догадываясь о чем он подумал. Губы мои поджались, я прикрыла глаза, чтобы скрыть свое возмущение.  — А потом вспомнил ракушку, что стала нам с тобой кольцами и все-таки поехал сюда, — краем глаза я увидела, что он улыбается, потирая крупные шершавые ладони.        — Ты не меняешься, Санджар, — я проговорила это, как отрезала, наблюдая за его реакцией. Улыбка неловко, как штаны сваливаются с толстого здоровяка, соскальзывала с его лица. Он смотрел на меня с недоумением, видимо уже выстроив в своей голове невероятные замки. Никак ему не приходила в голову мысль, что я не люблю его.       — О чем ты?.. — его рот приоткрывается.       — А как по-твоему, Санджар? — я снова заглядываю в его темные глаза. Они такие черные, что даже зрачок не видно, но видно раздраженный блеск.       — Ты играть со мной вздумала? — он вскакивает на ноги и начинает так громко кричать, что чайки, сидевшие чуть ближе к нам, взмыли с испуганными воплями вверх, шлепая крыльями. Но я не дрогнула под его вспышкой гнева, ничто внутри меня не дрогнуло и не испугалось. Я скривила губы в усмешке и снова направила свой взор к уже успокаивающейся воде. Волны теперь плескались лениво, будто сами для себя были тяжелыми или даже сонными.        — Ты помнишь того человека, что сделал мне предложение на этой самой набережной? — я кивком головы указываю на место перед нами.        И Санджар моментально теряет весь свой пыл, оборачивается и замирает. Я снова оглядываю его с ног до головы и жду, когда он обернется. Вместо ответа, он пятится назад на скамейку, грузно садиться на нее, не отрывая взгляда от воды, молча кивает. Мы сидим в тишине, пока я подбираю слова.       — Помнишь, того человека, который даже не сделал предложение глупой девочке, а так, поставил перед фактом? — горькая улыбка касается моих губ. Я действительно была глупой.       — Я не встал перед тобой на колено и ты эту обиду затаила до сегодняшних дней, пестрая птица? — он пытался задеть меня своими издевками и острыми словами, не догадываясь, что любимый человек покрыл меня непробиваемой броней.       — Не-ет, дело было не в том, что ты не встал на колено, а в том как ты совершил этот поступок, — мы смотрели друг на друга, вглядывались в лица и я снова продолжила. — Ты самый особенный момент превратил в фарс, будто ты снизошел до меня. Будто сделал мне одолжение. Ты только узнал, что я потеряла мать, пускай и прошел целый год, но эта рана не зарастает так быстро и ты, потерявший отца, знаешь это не хуже меня. Но ты в этот же момент нашел к чему ревновать, к человеку, что помог отчитать молитвы по моей матери. И на этой почве решил, что мы поженимся, Санджар, — я снисходительно улыбаюсь и немного качаю головой, будто пытаюсь рассмотреть в нем здравый рассудок. Я правда каждый раз старалась.        — Я был молод, сейчас я другой, Наре, — наклоняется ко мне и пытается заглянуть в глаза, но я усмехаюсь и отодвигаюсь дальше.       — Ты остался прежним, что бы не говорил. Ты, вместо того, чтобы заживить мою рану о матери, дать мне выплакаться или хотя бы посочувствовать, решил поставить свои чувства, свою ревность во главе угла. А когда мы приехали сюда с Мелек — выставил нас на улицу ночью, забыв о своем притворном благородстве Эфе и отдался гневу, разве нет? Я пришла к тебе у хижины, чтобы договориться о том, с кем будет Мелек, но пока не стала угрожать своей жизнью — ты кричал о своих чувствах, Санджар, — я поджала губы наблюдая его растерянность и то, как мои слова медленно доходят до него. — Ты не видел, что я нахожусь на грани, не видел как я нуждаюсь в Мелек, а она во мне, потому что тебе важен только ты. И это не меняется, сколько бы лет ни прошло, — заключаю я.       — Так зачем тогда мы встретились сегодня? — он спросил это потухшим голосом, без упрека, а с искренним интересом и непониманием. И я решила, что пора.       — Потому что я тоже была не права, я тоже делала неправильные вещи. Я не написала тебе, что моя мама покинула меня, не поделилась своей болью, но хотела с тобой связать жизнь. Это неправильно. Поэтому, я хочу поделиться с тобой не только радостью, но и горем. Чтобы кое-что донести до тебя. Но это будет долгая история, Санджар.       — Ты решила, что пора рассказать мне о несчастье, потому что делилась лишь радостью? Я не понимаю, — неловкая улыбка и он снова всматривался в мое лицо. Сейчас ты все поймешь.       — Дай мне пару минут, чтобы я собралась с мыслями и ты поймешь, я очень надеюсь на это, искренне.       Санджар кивнул и мы оба устремили свои взгляды в воду, наблюдая как солнце плавно стремиться к горизонту, окрашивая тучи в темно-золотистый и бордовые цвета с фиолетовым отливом.       Мой язык проговаривал слова так легко, а губы улыбались, когда я сказала:       — Мой отец ни разу не взял меня за руку, ты знаешь это? — спрашиваю его, заглядывая в глаза, пытаясь понять, как хорошо он услышал меня, ведь я говорила хрипло и тихо. — Ни разу. Моя мама родила ребёнка, но мой отец ни разу не взял его за руку, представляешь? — улыбаюсь сквозь боль, убираю волосы в стороны, протерев лицо ладонями. Я знала, что разговор будет тяжёлый, но не думала, что мне придётся ворошить свои раны перед этим человеком. Ведь ему я никогда не хотела доверять свои несчастья. А теперь и тем более, но других слов не находилось. Чтобы он осознал свою важность для Мелек, чтобы моя дочка была неранненой — я была готова вскрыть свою грудную клетку и отдать сердце.       — Наре… — но я не дала договорить, резко оборвав его. Судорожно набираю больше воздуха в легкие, сжимаю руками плед.       — Я не была плохим ребёнком, правда, — киваю, будто подтверждая свои слова. — Когда мне было больно, я настолько тихо плакала, что даже сама не понимала, плачу я или нет, — усмехаюсь, сбрасывая одинокую слезу с щеки и все ещё коротко киваю, смотря перед собой. — Я все спрашивала себя, почему, если я не плохой ребёнок, то все равно без отца? И никак не могла понять, почему же он не берет меня за руку? Я была словно воздушный змей, только без веревки, как и все дети, растущие без отца. Лист без дерева, которому не за что держаться в этом мире. И никто не берет нас за руки, никто, — шепчу я обращая свой взор на Санджара. — Мы листья без своих корней и куда подует ветер, туда нас и уносит. Теряемся в воздушных потоках и теряем себя, — я замолчала прикусив губу, чтобы не заскулить от той боли, что сейчас поднималась во мне ураганом. Все барьеры, которые Ибо пытался сдвинуть с места месяцами — рухнули. — Раньше я лелеяла себя надеждой, что у меня есть отец, который возьмёт меня за руку, поймает, когда будет совсем тяжело и подарит свои корни, чтобы я твёрдо стояла на ногах. И я все время летала вокруг него, боясь потерять из виду. Но он меня никогда не замечал, — слезы катились уже беспрестанном, капая с подбородка. Лицо Санджара было искажено гримасой боли и глаза блестели. — Если летая, я вдруг задевала его, то он отмахивался от меня, как от назойливой мухи. Это моя незаживающая рана, Санджар. Какими только слезами я не заливала ее — она не заживала, гноилась, нарывала и снова кровоточила. Я даже тебя прикладывала вместо соли, — усмехаюсь тяжело вздохнув, стирая слезы, всхлипывая. Судорожный вздох, дай Аллах сил закончить это. — Я даже тебя прикладывала к этой ране, но она так и не зажила, — замолкаю я. Мне тяжело даётся каждое следующее слово. Санджар молчал и ждал, когда я смогу продолжить. Наверное, это первый раз когда он не перебивает, а слушает. — Такие раны, как жизнь без отца, не заживают, если на них приложить что-то инородное и такое же ранещее. А ты был именно той горой, что расплющивала меня под собой, не замечая мольбы о пощаде, — мой голос охрип и я смотрела без тени улыбки на своего убийцу. Именно он столкнул меня с той горы, именно он обрезал тонкую нить, что держала меня у земли. И я улетела.       — Сердца таких детей не заживают, их так разбили, что они начинают винить и ненавидеть себя или кого-то другого. Мы выламываем свои крылья с плотью, свои или чужие, это ведь неважно, когда ты пытаешься защититься, правда? — я спрашивала и его, потому что Санджар был таким же ребеноком без отца. И таким же ребенком без любящей матери. Он тоже знал эту боль, но тщеславие и гордость запихнули это все так глубоко, что даже себе признаться он уже не мог. —  Потому что когда нет отца — ты изувечен морально, ты заслуживаешь все грехи. И мы идём на поводу у этой боли и совершаем эти грехи, либо не совершив их, все равно несём за них расплату, другого варианта нет, только постоянное насилие над собой, — развожу руки в стороны и они обессиленно падают на колени.        Впервые за все время он смотрит на меня с сочувствием. Когда оно стало мне не нужным, он, наконец-то (!), готов увидеть мою боль. Как же это смешно. Перевожу дыхание и начинаю, заикаясь:       — М-мы настолько беззащитные, что каждый шакал и каждая тварь находит нас... и встаёт на нашем пути. И тогда, мы улетаем, как птицы, и прячемся, боясь боли, но причиняя ее себе. Падаем и разбиваемся, лишь бы не чувствовать этой рвущей на части пытки, лишь бы чувствовать что-то ещё, кроме этой раны, пусть даже это будут другие, новые раны. Ведь такая боль — она особенная, — раскрываю ладони, будто что-то лежит на них и я могу рассмотреть это, — ни на что непохожая, та, которая ни с чем не спутаешь...       Я захлебываюсь в новых рыданиях, ладони прижимаю к лицу до физической боли, тру глаза и тяну волосы, чтобы привести себя в чувства. Стараюсь дышать ровно и глубоко и истерика отступает. И снова гляжу в упор на Санджара, смотрю прямо в глаза:       — Руку, всего лишь руку, мы ищем ее всю жизнь. Руку, которая скрестит наши пальцы меж собой. Подумай только, — вспоминая мою Мелек, я улыбаюсь, — мы за восемь дней можем привязаться к человеку, которого не знали долгих восемь лет. Мы расстраиваемся, когда он долго не приходит, бережно обнимаем игрушку перед сном, ту самую, которую нам подарил отец, — тараторю я неотрывно наблюдая за Санджаром. Из его глаз текут слезы, — закрываем глаза на все грехи отца, ищем ему оправдания и продолжаем любить. Но не думай, что мы такие слабые. Наносить себе раны, выживать — на все это нужно сил больше, чем другим, счастливым детям, — я задираю голову, вытирая слезы, выдавливая из своих глаз, чтобы лицо стало сухим и снова сверлю горизонт. — Ведь им не нужно искать эти силы, им их приносят родители и вливают, вскармливают их вместе с любовью и нежностью. Мы не так нормальны, не так здоровы, но мы можем выдержать все, даже жизнь без отца. Не думай, что мы слабые, Санджар, — теперь я смотрю на него гордо подняв голову, четко в глаза. — Мы выстоим среди любых бурь и противостоим любым мразям, потому что привыкли. Мы сцепим друг с другом правую и левую руку и преодолеем все, что выпадет на нашу жизнь, — показываю перед его лицом узел из своих влажных замёрзших пальцев. — Но ты не дай ей узнать этого всего, не дай Мелек остаться калекой, как мы с тобой. Возьми ее за руку, Санджар.       — Но как же мы?.. — глупый и абсолютно неуместный вопрос задаёт человек напротив. Я роняю голову на руки и мне хочется хохотать, но я глубоко вдыхаю и продолжаю говорить.       — Нет меня и тебя, есть родители Мелек, которые ей необходимы, — я сложила ладони меж собой и спокойно доносила истину, которую Санджар так упорно не видел.        — Тогда мне не нужно это.       Меня оглушает. Я больше не слышу крики чаек и шум волн. Из меня будто выбили весь воздух, а боль в груди за дочь ползет прямо к горлу, что слова даются с трудом:       — Что ты сказал?..       Он встаёт на ноги и я неотрывно слежу за ним, в шоке раскрыв рот и прижав руки к основанию горла, оттягиваю ворот водолазки и пытаюсь проглотить ком.       — Уезжайте из этих мест, а мне дайте построить новую семью, — я задыхаюсь от гнева. Мне не послышалось?! Он отказывается от Мелек? — Признаем честно, для нее восемь лет разлуки — ерунда, она готова простить мне все и любить просто за то, что я ее отец. Но мне, — Аллах, он снова о себе! Я вскакиваю на ноги, складывая плед. Я хочу убраться отсюда как можно скорее, — эти года уже не восполнить, я не знаю даже как к ней подступиться, не понимаю ее! Нужен ли ей родитель, который не знает как залечить ее раны? Который не понимает ее? Ты…       — Все верно, не нужен. Не нужен! По всем законам логики и здравого смысла! — я кричу на него, отшвыривая плед на скамейку. — Но она нуждается в тебе, а у тебя, живого и здорового, нет права отказываться от своего ребенка, от своей дочки, нет! Думаешь мне не хотелось бы снять с себя ответственность? Сказать, что это не моё, что я не справляюсь и зачем тогда? Но я вставала, тянулась, я даже кости срастила и вышла с того света, потому что я своего ребенка не оставляю на полпути! Потому что нет у меня такого права, слышишь меня?!        — Ты отобрала у меня это право, не показывая мне дочь восемь лет!        Звонкая пощёчина и он уже держится за свое лицо.       — Будь ты проклят, — хриплю я. — Будь проклят день когда я увидела тебя и потянулась к тебе, — дышу рвано, от переполнявших меня эмоций голос дрожал, а слезы уже срывались с ресниц. — Ты испугался ответственности за ребёнка, но не боялся отбирать ее у меня. Очнись! — я хватаю его за свитер и тяну к себе, ведь разница в росте у нас велика. — Очнись, что ты говоришь?! — отталкиваю его от себя, словно куль с мукой.              Даже не представляю сколько сил во мне родил этот гнев, но мужчина отшатывается на пару шагов и изумлённо смотрит на меня. Я хватаю плед и последний раз оборачиваюсь к нему:       — Подумай о том, что сегодня произошло, подумай и реши! — я тычу в него пальцем и говорю тихо и низким голосом. Я осознаю на краткий миг, что говорю не я, а демон, что сидел во мне все это время и теперь его поводок оборвался. Но об этом я подумаю потом. — Потому что если то, что ты мне сказал сейчас — твое последнее решение — я больше не дам тебе шанса.