Outside

      Всё-таки неспроста майские именно в эту пору придуманы.       Красота вокруг: трава зеленеет, леса благоухают, вон, ручеёк тихонько позванивает, бьёт ключом из каменных недр... да, природа всегда найдёт, чем заворожить, а под конец весны так вообще зрелище неописуемое, — если б не жара да комары под вечер, то просто сказка.       Вот только Тиллю совсем не до созерцания всего этого было.       Дело в том, что и дня не прошло с их с Рихардом перепалки по поводу того самого случая в клубе, и лид-гитарист его вроде как простил, но что-то нихрена. Злой и в каком-то смысле униженный таким беспардонным поведением вокалиста (Линдеманн, может, и не был виноват, да только Круспе это объяснять бестолку), он не так уж и много потребовал в качестве моральной компенсации, — даже не потребовал, а скорее запросил, потому как, несмотря на все свои заскоки, принуждать никого ни к чему бы не стал. И всё же у Тилля, как назло, совсем не нашлось настроения на это "не так уж и много": он ведь успел крупно расстроиться и много чего себе понавыдумывать, раздувая из мухи слона, — аж голова разболелась из-за всего этого, и, согласись он на условия Шолле, тот бы ошибочно принял общее плачевное состояние своего ненаглядного за недовольство или, того хуже, отвращение. Лучше уж честно признаться, что не в духе, чем усугубить проблему.       А что Рихард? Рихард, конечно, донимать не стал, даже не уговаривал, но обиделся, и обиделся сильно. Сам факт обиды состоял скорее не в агрессии по отношению к вокалисту, а в крайней неудовлетворённости и желании отомстить самым изощрённым способом из в принципе возможных. Именно этого и опасался Линдеманн больше всего: обломать лид-гитариста — подписать себе приговор если не на смерть, то на что-то страшное и непредсказуемое уж точно.       Тилль, конечно, мог бы извиниться и объясниться по-человечески наутро, — мог бы, да только на следующий день, причём в жуткую рань, у них с коллегами был запланирован неофициальный мини-корпоратив на свежем воздухе в честь успешного завершения очередного тура группы. В лучших традициях собственной неуклюжести, само собой, вокалист умудрился проспать до крайнего, и когда Круспе разбудил его (Линдеманн вообще не понимал, как он только спать его в гостевую не выставил или сам не ушёл), причём даже не пинком под зад, а вполне себе гуманно, время поджимало очень и очень сильно.       Двое собрались наскоро, набросили на себя что попроще, прихватили вещей потеплее на случай, если праздник затянется до вечера (а он затянется, потому как трезвым не останется никто, и это значит, что ночевать придётся там же) и двинулись в путь.       Только в машине, когда до места встречи с коллегами — небольшой опушки у лесной тропы в далековатом пригороде, куда добираться чуть больше, чем полчаса — оставалось ехать считанные минуты, Шолле, сидевший за рулём по причине помятого состояния Тилля, в том числе из-за похмелья, усмехнулся чему-то своему и негромко бросил:       — Ты же не думаешь, что я забыл?       Невольно поёжившись, вокалист покосился на него, но вскоре, перехватив хитрющий взгляд голубых глаз, не предвещавший ничего хорошего, бросил эту затею и отвернулся обратно к окну.       — Бить будешь? — тихо спросил он.       — Шутишь? — фыркнул Рихард, закатив глаза, но от дороги по-прежнему не отрываясь. — Толку? Тебе только в кайф, а я ещё и виноватым себя чувствовать буду. Спасибо, не надо, — и зыркнул на Линдеманна так подозрительно, что тот в своей скорой и неизбежной участи не усомнился больше ни на миг, хоть и с трудом представляя, что конкретно выкинет лид-гитарист. — You know... ты мило краснеешь.       Ох чёрт.       У Тилля почти что бегущей строкой пронеслась в сознании изощрённая, а оттого отнюдь не лишённая смысла догадка о том, что конкретно задумал Круспе, и догадка эта ему ой как не нравилась. Впрочем, делать преждевременные выводы он не спешил, до последнего надеясь списать всё это дело на собственное больное воображение.       — Я тебе не няша-стесняша, — буркнул вокалист, всё ещё не смирившись с тем фактом, что, каким бы замкнутым и привычно пофигистичным он ни был, Шолле каким-то необъяснимым образом удавалось раз за разом смущать его так, что хоть бери и под землю проваливайся. А этот старый извращенец, как позднее выяснилось, ещё и кайфовал с производимого эффекта на полную!..       Рихард же в ответ на такое заявление лишь усмехнулся и ехидно протянул:       — Посмотрим.       И Линдеманн понял, что это его "посмотрим" определённо подтверждало самые страшные догадки: лид-гитарист, получается, зол на него по-прежнему, если не сильнее, раз готов издеваться не просто так, а прямо на глазах у друзей, которые навряд ли догадывались об их отношениях.       — Публичное унижение? Из-за какого-то поцелуйчика? — растерянно пробубнил Тилль: у него по-прежнему в голове не укладывалось, что над ним расправятся таким измывательским способом. А как же гуманизм?..       — Не только из-за него, — дельно подметил Круспе, но после, когда от его внимания не укрылся, мягко говоря, не самый боевой настрой вокалиста, ободряюще заулыбался и легонько подтолкнул плечом, попутно выезжая на лесную тропу. — Не кисни. Тебе понравится, — и нагло подмигнул, отвлекаясь от управления автомобилем, но в следующий же миг вернулся к нему, выводя машину на сужающийся проезд до той самой лужайки.       Опустив взгляд, Линдеманн потупился, не найдя, что ответить: заверениям Шолле он верил с очень и очень большой натяжкой, как бы ему того ни хотелось. Уже выбираясь наружу, когда Рихард бы его точно не услышал, Тилль тихонько вздохнул:       — Сомневаюсь.       Спустя каких-то полчаса вся компания была в сборе, и товарищи, обменявшись приветствиями, для начала осмотрительно решили установить привезённые каждым палатки: если верить самым смелым прогнозам, уже к часу они нахрюкаются в зюзю, а ставить в таком состоянии не самым простейшим образом устроенные палатки — высшая степень идиотизма.       Впрочем, вокалисту было как-то не до горячительного. Он всё думал, что вот-вот выкинет лид-гитарист, и в некоторых своих предположениях оказался даже прав: за час от силы пребывания на свежем воздухе Круспе его раз пять шлёпнул по заднице, дважды внаглую облапал и даже раз засосать умудрился, пока никто не видел, причём абсолютно все производимые этим бессовестным извергом махинации остались совершенно незамеченными со стороны остальных коллег.       Линдеманн уже десять раз успел пожалеть, что вообще согласился на эту затею. Почему было не собраться, как люди, в загородном доме, для этих же целей и предназначенном? Не-ет, они хотят открытой природы, экзотики, мать их, хотят... Вот тебе и "экзотика": трава колется, жара понемногу наступает неимоверная, под вечер и комары заявятся, а вдобавок ко всему ещё и в комнате не запрёшься, сославшись на головную боль: палатки замками оборудованы не были, а закрыться в машине — свариться в ней же заживо, и никакой обдув не спасёт. Получается, спасения от Шолле с его изощрённым планом злобной мести не было и быть не могло.       И всё же это было не самое страшное. Наихуджее произошло уже ближе к вечеру: товарищи изрядно поднабрались; Флаке, до этого ворчавший, что он, вообще-то, очень занят был сегодня, уже храпел в своей палатке; Шнайдер увлечённо чем-то делился с участливо кивающим Оливером, а Пауль был даже веселее обычного, как это бывало у него в такие моменты. Тилль же остался омерзительно трезвым после двух-трёх стаканов пива, даже не рискнув перейти к чему-то покрепче и всё время нервно косясь на Рихарда, а тот, в свою очередь, и сам был разве что слегка подшофе, ибо дотронулся не только до пива, но так много, как остальные собравшиеся, в себя не закидывал.       Так вот, когда солнце уже чуть зашло за высокие деревья, оставляя лужайку в их тени, но никакие кусливые вредители ещё не показались, Ландерс и предложил полезть купаться в озеро, что находилось в противоположной от ручья стороне, — недалеко, может, метрах в десяти от опушки, — и поспорить, кто дольше просидит под водой.       Вокалист с опозданием, но всё же принялся отговаривать ритм-гитариста от этой далеко не безопасной затеи: в прошлый раз, когда пытались провернуть такое, набравшегося сверх нормы Лоренца еле откачали. Вот и сейчас Линдеманн побаивался подобного, если не худшего исхода, а потому всё-таки уговорил Пауля убрать соревновательный момент и просто мирно поплавать. И если лид-гитарист, Ридель и сам Тилль ещё удосужились раздеться до плавок, то Кристоф попёрся в озеро прямо как был, в одежде, а Ландерс так вообще в чём мать родила.       Может, забавные причуды подвыпивших друзей иной раз и заставили бы вокалиста непроизвольно улыбнуться, но не в такой ситуации. Теперь-то он был уверен, что Круспе от него не отстанет, и оказался прав: стоило зайти в воду так глубоко, чтобы она доставала до груди, и даже не было пока необходимости поддерживать себя на плаву, как Линдеманн почувствовал тёплые ладони на пояснице, что спускались всё ниже, ниже и ниже, пока не...       — Джеронимо! — разнеслось откуда-то сбоку, и в ту же секунду на них со стороны рухнул воинственно вопящий ритм-гитарист, подтвердив вердикт, предварительно вынесенный Тиллем: он бухой в стельку. Все, кроме него и Шолле, бухие в стельку.       Впрочем, легче от этого как-то не стало. Да, не будь вокруг ни единой души, не считая их двоих, вокалист реагировал бы совсем по-другому на действия Рихарда, но они оба прекрасно знали, как сильно стесняет общественное внимание, пусть и не направленное на них в обязательном порядке. Лид-гитарист и сам хорошо понимал любимого: в кругу других людей он бы нервничал не меньше, а то и больше. И всё же было у Круспе и в этом плане одно преимущество: в силу собственной уверенности он был совершенно спокоен в окружении хорошо знакомых ему коллег, к тому же, пребывавших не в самом светлом уме, а потому мог приставать к Линдеманну, сколько ему вздумается, будучи уверенным, что это сойдёт ему с рук проще простого.       И вот, когда Пауля общими усилиями отрикошетило в ту же сторону, откуда он прилетел, Шолле возобновил своё занятие, одной рукой размеренно поглаживая живот Тилля, а вторую держа на лопатках.       Нет, так дело не пойдёт.       Кое-как найдя в себе силы на тактическое отступление, вокалист оттолкнулся ногами ото дна и отплыл подальше вглубь озера. Вот ещё всякие Рихарды его посредь леса не домогались. А если увидит кто ненароком?.. Господи, срамота-то какая...       Когда солнце наконец зашло за горизонт, Ландерс уже отбыл вслед за клавишником: выкарабкавшись из воды, он прямой наводкой посеменил в сторону палатки, как был и в чём был (то есть, ни в чём), и, вихрем залетев в неё и чудом не споткнувшись, грохнулся на спальный мешок, издав характерный "плюх", отчего лид-гитарист болезненно поморщился: засыпать на мокром было ужасно гадко и неприятно, но ритм-гитариста, видимо, сей вопрос мало колыхал.       — Минус один, — изрёк Круспе, и четверо "выживших" принялись разводить костёр в отведённом для этого месте (не варвары, как-никак).       Ударник, как и ожидалось, жутко прозяб, а потому расселся поближе к костру, избавившись от промокшего насквозь шматья, и отогревался, выставив руки вперёд. Басист тем временем понемногу подкидывал сухие ветки в огонь, а Шолле, нанизав на шампур (не на палку же, не каменный век всё-таки) несколько зефирок, чуть подтаявших за день в багажнике, пытался более-менее равномерно их поджарить, как бы невзначай запустив свободную руку под ветровку и футболку Линдеманна и вовсю хозяйничая там, где не следовало. Тилль закусил губу и прикрыл глаза: он понимал, что с ракурса Оливера и Шнайдера махинации Рихарда заметить в принципе невозможно, но неуправляемое сознание вкупе с осточертевшей паранойей рисовали на лицах друзей гримасы отвращения, и поделать с этим вокалист не мог ровным счётом ничего.       Только когда от нервов у него не сильно, но ощутимо закололо в сердце, Линдеманн решился отстраниться подальше от лид-гитариста, а затем и вовсе убраться восвояси в направлении палатки. Может, получится заснуть? Бояться в этих местах было совершенно нечего: леса были недостаточно густыми и просторными, чтобы в них поселилась какая-то живность, не считая муравьёв и комаров, а уровень преступности в округе был крайне низок, так что опасаться нападения было бы глупо. В этом Тилль преспокойно себя убедил: о своей заднице он так не пёкся, как о ненужном внимании со стороны товарищей.       Именно поэтому для него стало полным сюрпризом, когда, застегнув палатку на молнию и улёгшись прямо сверху на спальный мешок, потому как лезть внутрь в почти что летний зной желания не возникало, вокалист почувствовал едва уловимое прикосновение чего-то твёрдого и относительно тонкого, словно небольшой прутик, на лодыжке, не прикрытой мешковатыми спортивными штанами. Линдеманн настороженно затих, решив, что ему почудилось, и это было большой ошибкой: когда ещё трое, а следом и остальные четверо "прутиков" забрались на него, а кожей Тилль ощутил, как к нему прижалось мохнатое брюшко, сомнений в реальности происходящего не осталось.       Твою мать.       Стараясь взять себя в руки, не паниковать и быть, в конце-то концов, мужиком, вокалист стал лихорадочно соображать, что он вообще знал о всяких паукообразных и экстренных действиях в случае их нападения хотя бы из школьного курса биологии, попутно засовывая такую ненужную сейчас фобию куда подальше. В голову ничего путного не лезло, а существо тем временем, чуть помедлив, стало взбираться вверх по нему. К счастью или к беде, членистоногое оказалось слишком большим, чтобы залезть в кроссовок, но и забраться в штанину навряд ли ухитрилось бы, а о скором отступлении, видимо, даже не задумывалось.       Вскоре мелкая (хотя, честно говоря, не очень) тварь остановилась у Линдеманна на животе, словно раздумывая, что делать дальше и как поступить с "неопознанным и, возможно, враждебным объектом", коим и являлся Тилль. Примерно в этот момент он понял, что, если откроет глаза, то в полумраке палатки увидит это: фонарь, хоть и тусклый, стоял неподалёку и неплохо освещал всё вокруг. Увидит — будет страшно. Испугается — значит, слабак. Размазня. Тряпка.       Существо примерялось уже забраться под одежду, но вокалист, собрав волю в кулак, одними кончиками пальцев одёрнул край футболки, отчего животное на миг замерло, видимо, прислушиваясь, а мигом позже засеменило лапками вверх по груди Линдеманна. Сам он уже почти что смирился с тем, что единственный выход — лежать неподвижно и ждать, пока оно примет его за мёртвого и отцепится. Тилль ни на секунду не задумался даже о том, что эти гады еще и ядовитые бывают: ужас словно сковал его, не давая пошевелиться, и вокалист, безмолвно проклиная себя и свою слабость, не сразу почувствовал, как от сильного напряжения из носа струйкой хлынула кровь, слабо стекая вниз по подбородку на шею, но в основном растекаясь по лицу, оседая в носогубных складках и на губах.       Неясно, учуяло оно запах свежей крови или просто уловило шевеление сверху, но так или иначе, членистоногое устремилось вверх, забираясь Линдеманну прямо на лицо, и издало — правда, Тилль уже не знал, было ли то плодом его больного воображения — хищный, свирепый, пусть и совсем тихий полувскрик-полувизг, отбивая ножками непонятные ритмы и ползая взад-вперёд, но не сдавая при этом занятой позиции и размазывая кровь по лицу вокалиста.       Неизвестно, сколько бы ещё существо измывалось над ним, если бы со стороны входа в палатку не раздался глухой свист расстёгиваемой молнии и Круспе не забрался вовнутрь, с опасением оглядываясь и ища в полумраке своего ненаглядного: Шолле пусть и с опозданием, но признал, что перегнул палку, и хотел было помириться наконец с Линдеманном, благополучно вычёркивая из памяти тот случай... и тут его взору предстала поистине ужасающая картина. Тилль лежал, совсем не шевелясь, — казалось, даже не дыша, — и был намного бледнее обычного; его лицо и шея были все в крови, и, что самое страшное, по нему сновала туда-сюда огроменная, мохнатая и потенциально ядовитая паучина. Впрочем, завидев свет из-за входного отверстия, животина шустро слезла с не такого интересного ей тела и рванула на свободу, не обращая внимания на Рихарда.       Лид-гитарист так и упал на колени возле вокалиста, с неверием глядя, как, казалось, синеют его губы и веки, и, протянув вперёд подрагивающую ладонь, невесомо погладил его лицо. Линдеманн же ввиду собственной рассеянности принял его прикосновения за шажки ненавистного существа, по какой-то причине вернувшегося, и "оживать" не спешил.       Только спустя болезненно долгих полминуты Круспе испуганно потряс любимого за плечи, словно надеясь пробудить ото сна, и почему-то вдруг охрипшим голосом окликнул его:       — Тилль?..       Чуть выждав, вокалист открыл глаза, с опаской и явным непониманием происходящего глядя на Шолле, и тихо спросил:       — Оно ушло?       Не медля больше ни секунды, Рихард притянул его к себе и сжал в объятиях крепко-крепко, не намереваясь выпустить больше никогда.       — Ты не представляешь, — шептал он, уткнувшись носом в волосы Линдеманна и пытаясь успокоить себя и бешено бьющееся сердце в груди, вдыхая его запах, — ты не представляешь, как я испугался...       Тилль пристыженно отвёл взгляд и едва слышно вздохнул: ну вот опять из-за него у лид-гитариста будет болеть сердце. Что ж он за сволочина-то такая?..       — Прости, — пробубнил он, обнимая Круспе и ещё не до конца отделавшись от испуга и призрачных ощущений маленьких мерзких ножек, бегающих по нему, на что Шолле лишь беззлобно усмехнулся:       — Что ты извиняешься, дурашка? — и безмолвно замотал головой, будто бы пытаясь отогнать самые страшные и навязчивые мысли. — Krapfen, давай... давай помиримся?       В ответ на его слова вокалист изумлённо склонил голову набок, чуть отстранившись и посмотрев в глаза Рихарду, после чего тихонько переспросил:       — Правда?       — Правда, — кивнул лид-гитарист, нервно улыбнувшись и сжимая руки Линдеманна в собственных дрожащих ладонях. — Забудем тот вечер? Его просто не было, ладно?       Тилль нахмурился и ощутимо задумчиво потупился: неужели он настолько напугал Круспе?..       — Тогда и этого тоже, — пробубнил вокалист. Ни этот день, ни вчерашний он впредь возобновлять в памяти не хотел.       Шолле тут же согласился:       — Договорились, — и, примирительно улыбнувшись, поднял навстречу Линдеманну вытянутый мизинец: — Мир?       — Мир, — усмехнулся Тилль, повторяя его жест, а затем, нашарив в рюкзаке влажные салфетки, принялся вытираться ими: кровь, до сих пор размазанная по лицу, стала понемногу засыхать и неприятно стягивать кожу коричневатой коркой, и избавиться от неё хотелось больше всего. — Что будем делать? — обратился он к Рихарду, приведя наконец свою физиономию в более-менее презентабельный вид.       — Мириться? — с хитрой миной предложил лид-гитарист, ненавязчиво убрав салфетку от лица любимого и водя губами у его уха, заранее зная, какой эффект это производит на вокалиста.       — А ты хочешь? — изображая глубокие раздумия, протянул Линдеманн, словно бы взвешивая все "за" и "против", а на деле попросту внаглую мстя Круспе, на что тот, улыбаясь, прошептал, обжигая горячим дыханием кожу возлюбленного:       — Хочу.       Едва отстранившись, Тилль усмехнулся и забавно пожал плечами, задумчиво хмыкнув:       — А мне что-то не хочется, — и демонстративно отвернулся в противоположную от Шолле сторону, слыша, как тот возмущённо пыхтит за его спиной, и с удовлетворением заключил: месть свершилась.       Правда, долго Рихард дуться не стал: уже меньше, чем через минуту он улёгся рядом, чуть потеснив вокалиста на широком спальном мешке, в который никто так и не залез, и с тихим "подлюга" обвил Линдеманна руками вокруг пояса сзади, согревая и его, и себя.       Всё-таки хорошо, что с утра их совместное пробуждение в случае чего можно будет благополучно спихнуть на последствия генеральной пьянки: переживать ещё и об этом у Тилля попросту не нашлось бы сил.