Златые ветви древа, взращенного на пепелище

Ребёнок не переставал плакать третьи сутки. Девочка, совсем ещё малютка, находилась на руках у матери, но даже во сне продолжала жалобно поскуливать, будто в детской памяти отпечаталось жестокое преступление. Не приглядываясь, кто-то принимал её за полугодовалого котёнка, завёрнутого в простыню и мяукавшего от холода. — Тише милая, — прошептала девушка, устало склонив голову набок. Семнадцатилетняя, совсем ещё юная, будто не уступающая в этом детском отчаянье дочери, она подавлено прижимала к себе маленький лепечущий свёрток, смотря на него с душераздирающей горечью. Под глазами уже виднелись тёмные, чуть проваленные внутрь, мешки. Безысходность окутала девственно белую кожу. На несколько мгновений малютка успокоилась и даже улыбнулась во сне, будто лишь сейчас ощутила безграничную материнскую любовь. И девушка расслабилась, легко улыбаясь уголками губ, но не прошло и секунды, как она опустошено отвела взгляд, вспомнив о чём-то, вероятно очень плохом. Ребёнок разразился плачем, и кроме него в безлюдном проулке слышался лишь треск старинных фонарей. — Засыпай, дорогая. Твоя мама любит тебя. Твоя мама всегда… Она прервалась на полуслове, так и не осмелившись добавить «будет с тобой» — ложь не стоит прививать из детства, ведь в будущем её хватит сполна. Она успела запомнить это напутствие собственной матери. — Твоя мама тебя любит, — более тихо повторила девушка. Она должна любить это маленькое чудо — своего, чёрт возьми, ребёнка! Хрупкое создание, которое не могло появиться на свет в течение восьми часов, и которое сейчас находиться у неё на руках, пристально смотря своими глазами-бусинками. — Так мило, что ты не можешь сказать ей — твоя мама продаёт тебя, — глухо рассмеялась женщина, появившаяся из тёмного переулка. Элоиза подкралась незаметно, как змея, выслеживающая жертву. Её низкий тембр голоса смахивал на шипение, и умение появляться из неоткуда придавало ещё больше уверенности в собственной не отвратности. Искусительница, коей она и является. — Я не продаю её, — проскулила девушка, плотнее прижав к себе детское тельце, — это мера необходимости, иначе никак. — Хочешь, я скажу напрямую? Мне безразлично, что для тебя означает этот ребёнок. Права на него всегда будут принадлежать отцу, да пусть хранит Господь его грешную душу — в её взгляде зажглась едва уловимая горечь, — твоё же дело заключалось в одном: родить малютку и отдать за небольшое вознаграждение. Хотя, должна признать, что слукавила — вознаграждение и впрямь стоит её невинного личика. — Она моя дочь, — нервно сглотнула девушка. — Я и не собиралась это оспаривать. Но ведь сама знаешь, что будешь никчёмной матерью. Милая, ты приняла правильное решение, когда пообещала отдать малышку жене покойного отца. Так прими же мысль, что боле никогда не увидишь её и не возьмёшь на руки. И в тот самый миг, когда горе без остатка заполнит твоё естество — подумай о выигрыше. И после помни лишь о бизнесе, который будет процветать долгие и долгие годы. — Я же поступаю правильно, да? — чуть более спокойно произнесла она. — Нет. — Я не понимаю… — Пойми: того, что способно искупить вину матери, отдавшей своего ребёнка, не существует. Но ведь зачем задаваться подобным вопросом и терзать душу? Ведь можешь заполнить себя другой мыслью — мыслью об акциях, которые сегодня станут твоими, о продолжение дела родителей, о своём великолепном будущем. И не заметишь, как эти лживые и порочные, не подвластные разуму искренне доброго человека, желания станут главным составляющим твоей жизни. Эта игра стоит свеч. Очень осторожно, будто нехотя, девушка шагнула вперёд, поддавшись речам Элоизы. Но странное чувство, сжавшись в тугой комочек, ударило по сознанию. Тревога тут же заполнила её мысли, перерастая в панику. — Знаешь, я никому об этом не говорила, да, собственно, мне и некому сказать, — мрачно улыбнулась девушка — но роды прошли неудачно. Она единственный ребёнок, который у меня есть, и я никогда не сумею зачать другого. Девушка с ужасающей ясностью понимала, что Элоиза была последним человеком, которому стоило узнавать подобное, но волнения прожигали душу, и пепел этот опадал на сердце холодной бахромой. Было больно и ничто в этом мире не могло передать всеразрушающую горечь, а слова стали единственным, что хоть как-то отражало отчаянье. — Мне жаль, — утешительно сказала женщина, — Но ты уже не сможешь этого изменить. — Но ведь я не поступаю плохо, да? Ведь не делаю чего-то непростительного? Это даже не ошибка, а если и так, я смогу это исправить… Ответа не последовало. — Почему же ты молчишь? Элоиза стояла, натянув на себя маску безразличия, и девушка, пытаясь удержаться на кончике ножа, не заметила пылавший в ледяном сердце гнев. — Элоиза? — Мы ведь с тобой как две кошки, что бродят вокруг грязной лужи в поисках чистой воды. Я уже ответила тебе, и чем больше будешь задавать мне этот вопрос, тем меньше буду сочувствовать. Она протянула руки к крохотному свёртку, забирая малышку в холодные тиски. Девушка не сопротивлялась, обессиленно смотря на уснувшую дочь. — Умница, Реджина, — лукаво улыбнулась женщина, — Ты бы хотела попрощаться с дочерью? — Нет, — опустошённо ответил уже не принадлежавший ей голос. И в этот момент Реджине послышалось, будто сердце малютки трескается, как корочка льда при жестоком ударе. Возможность сказать «прощай» скрылась за горизонтом. Где-то, куда уехала на чёрной блестящей машине Элоиза. Мрачный переулок в секунду опустел, позабыв об этой встрече, как если бы её и вовсе не было. Прости меня, родная, прости…