Платье

Альтаис прижимал к груди серое, совершенное безвкусное, явно ношенное кем-то и несколько раз перешитое платье, и ему казалось, что ничего ценнее в его жизни просто нет. Платье было колючим, скромным и некрасивым, с пятном на юбке, которое так и не удалось вывести, с маленькой дырочкой на воротнике и рукаве, а также полностью пропитанное запахом дешёвого стирального порошка, который использовали в детском доме. Такое платье выдавали каждой девочке, ничего нового, ничего необычного, платья ничем не отличались от таких же серых костюмов для мальчиков, кроме того, что платья, весьма логично, были п л а т ь я м и. Девочки носили их в интернате, в детском доме, в будние дни и в выходные, более взрослые девочки заботливо сами пришивали себе пуговички, аккуратно зашивали порванные рукава и гладили невзрачные юбочки. Альтаис завидовал им, мечтал оказаться на их месте, хоть на один день стать девочкой в этом ненавистном и уродливом для всех, но в таком прекрасным для самого мальчика, платье. И вот сейчас, он держит его в руках, чувствует тонкую ткань, — и не может решиться. Кажется, что он совершает что-то постыдное, что это самое большое и непростительное преступление, самый страшный его грех, за который ему не будет прощения, но Альтаис убеждает себя, что просто примеряет и после быстро вернёт платье на место, что никто даже не заметит пропажи, а соответственно — не накажет его. Кожа мальчика покрывается мурашками от холода и волнения, пока он медленно снимает тонкую, такую же уже кем-то раньше ношенную, рубашку, штаны и даже, зачем-то, обувь, а после с трепетом надевает платье, застегивает пуговки, поправляет воротник и чуть стягивает вниз юбку, чтобы платье лучше село. Когда он поднимает взгляд — из зеркального отражения на него смотрит уже не он, а кто-то другой, с красными от стыда щеками и блестящими от столь безрассудной шалости зелеными глазами, и этот кто-то, кто стоял перед ним в чужом платье, улыбался, искренне и широко, как Альтаис никогда не умел. Ведь не может быть, чтобы этот кто-то — был он сам? Мальчик неверяще проводит рукой по платью, поворачивается спиной к зеркалу и пытается разглядеть себя сзади, кружится, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться от лёгкости и от того, как красиво развевается юбка. Сердце стучит в груди быстро-быстро, будто готово выпрыгнуть, выпорхнуть, как птица из клетки, а Альтаис никак не может поверить самому себе и своему отражению, он кажется себе красивым, таким же красивым, как почти все девочки, и на секунду он думает, как было бы хорошо, надень он это платье сегодня на ужин или завтра в школу, или носи он его всегда, как и все девочки, с туфлями на небольшом каблучке, или если бы у него также были длинные волосы, как у Андромеды, или яркая насыщенного вишнёвого цвета помада, как у старших девочек, что всегда курили в коридорах, оставляя на сигаретах такие же ярко-красные следы, или всё и вместе, сразу, — каким же красивым он мог бы быть! А если бы… Альтаис закрывает рот руками, оглядываясь по сторонам, боясь, будто кто-то может подслушать его мысли. А что если бы у него было не только одно-единственное серое платье, а много, самых разноцветных, ярких, с узорами и вышивкой, с пышными рукавами и воздушными юбками, и какие-то корсеты, о которых говорили другие девочки, а ещё много украшений и много помад, и не только помад, а и самой разной косметики, и туфли на каблуке, и всё, что он пожелает, всё, о чём подумает… Альтаис ещё раз касается выцветшей ткани и она кажется ему шёлком. Он приходит на ужин в этом же платье и все правда смотрят только на него, кто с насмешкой, кто с отвращением и лишь несколько людей, которых можно пересчитать по пальцам одной руки, — с восхищением. Он чувствует себя по глупому счастливым, ровно до тех пор, пока его не выводят из комнаты насильно, больно схватив за руку и потащив за собой, чтобы оставить в спальне без ужина, и заставив переодеться. Альтаис не понимает свою вину и не хочет её признавать, потому что не верит, что совершил плохой поступок, хотя ещё днём ему казалось, что хуже преступления не совершал ещё никто, и ему грозят оставить его ещё и без завтрака, пугают тем, что запрут его в подвале и замахиваются для удара. Мальчик инстинктивно отступает, втягивает голову в плечи, закрывает руками лицо, но не может заставить себя произнести слова извинений и раскаяния. Его трясут за плечи, кричат что-то о позоре, о тупости, безмозглости или недалёкости, о психическом расстройстве и сукином сыне, о ненависти, и снова замахиваются, только в этот раз бьют, но Альтаис упрямо молчит. Ему обещают не кормить его, пока он не выбросит из головы подобные глупости о платьях и косметике, обещают сделать его «нормальным», а после уходят, громко хлопнув дверью. Альтаису не стыдно и не противно от себя, не страшно и даже почти не больно. Андромеда говорит ему, что они сбегут, стоит ему только захотеть, что они как-то отомстят, что они защитят друг друга — и неважно, что думают и говорят другие. Он кивает ей, слушая, и соглашается со всем, ведь знает — она умнее и хитрее, она права и ей стоит верить. Перед сном он думает о словах сестры, о поддержке и о презрении в глазах других сирот. Альтаис никогда не надеялся на их поддержку или понимание, знает, что в этом мире он может положиться только на самого себя и на Андромеду, а больше никому нельзя верить и не от кого больше ждать помощи. Но на следующий день он находит под своей подушкой помаду насыщенного вишнёвого цвета.