***
Занимался рассвет. Звонко ржали лошади, нашедшие верную дорогу. Зашевелилась Лиза, открывая сонные глаза: они были снова в пути. Миша рядом крепко спал, прислонившись к стенке кареты, и мертвенная бледность ушла с его щек. Где же они ночевали? Лиза тщетно пыталась вспомнить, но ничего решительно не шло в голову. Кажется, был постоялый двор на одной из станций... да, видимо так. Она потянулась было за пледом, укрыть Мишу потеплее, и вдруг увидела у себя на коленях мешочек с травами и тонкую, хрупкую свечку. Старушка в сторожке. Свеча за Алексея. Сбор для Миши. Куличи. Было или не было? Сон или явь? Коляска тряслась по бесконечным дорогам. Позже, она помолится за Алексея в первой же церкви. Поблагодарит его за этот дар — ее глупую, ничтожную жизнь. Увидит, как Миша с каждым днем оживает, становясь все более и более собой. Узнает, что ни он, ни кучер не помнят той ночи и старушки, как не помнят и того, что заплутали они в пути. Но это все будет позже, а пока она осторожно отложила все в свой саквояж и укутала Мишу понежнее, целуя его так, как он об этом мечтал еще много лет назад. Элизабет покидала Россию.Часть 1
15 апреля 2020 г. в 19:14
В моей сторожке было тихо, пахло колким сеном и пряными травами. Путников сегодня двое — бледная, худенькая, вся в черном девушка и не менее болезненный юноша, одетый совсем просто. На пальцах у них совсем новенькие, блестящие колечки: у нее на правой руке, у него — на левой.
Ишь ты! Иноверец, значит! Небось переменил колечко-то после венчания. И черты-то у него не русские совсем: волосы темные, всколоченные, щеки запавшие, а глаза дикие, темные. И говорит-то совсем не по-здешнему, когда сил хватает: вон как привалился к ней, и в чем душа держится...
— Миша, тебе надо прилечь... — голос у девушки тихий, измученный. — Мы в безопасности, не бойся за меня.
— Элизабет, я должен защитить вас, — горячий шепот с дрожащих губ. — Всегда... должен...
— Право же, добрый господин, — наконец вступила я в разговор, вставая с места и направляясь уже в соседнюю комнатку. — Женушка ваша не зря беспокоится. Будет совсем худо, если вы свалитесь здесь с лихорадкою. Ну же, пойдемте, я вам постелю. А ты сиди, деточка, горемычная моя. Скушай еще кулича... я уж наготовила так наготовила, чтобы путников привечать, а гостей совсем и нет в этом году, ну что за напасть... так вот пять дней с Пасхи прошло уже, Господи помилуй! Распутица...
— Благодарю вас, — она светло улыбнулась, и я обернулась на голос, — все очень вкусно. Наш друг был прав, когда послал нас северной дорогой, хоть мы и сбились теперь с пути...
— Не говори о нем... — усталый голос юноши едва шелестел, прежде чем он зашелся в кашле. — Он должен был помочь тебе...
— Ничего, Миша, ничего... все прошло, — я притворила дверь за собой, но успела увидеть, как бережно она целует его в щеку, как нежны ее руки... эх, молодость, молодость! Когда-то и мой Архип был жив, и мои руки могли гладить его по щекам и целовать...
Постелила постель, подложила пару грелок и вернулась к ним. Бедный мальчик пошатнулся, но упрямо встал, добредая до комнаты и притворяя за собою дверь. Мы обе слушали, как скрипят половицы под его ногами, как постанывает широкая лавка, пока он пристраивается на ней.
— Трудно ему пришлось, бабушка, — наконец заговорила она. — Петербургская зима не пришлась ему по душе. Ему бы обратно в тепло, в Италию... а едем в Польшу, к нему домой.
— Ничего, девонька. Скоро разойдется весна, поправится твой муженек. Давно ли женаты вы?
— Как только Пасха прошла, — щеки у нее наконец заалели, — Карл нам все устроил. Он и сам иноземец, поляк, как и Миша, они некогда дружили. Миша так на него обижен теперь... Карл предпочел было свои выгоды его дружбе, но в последнюю минуту он смог выручить Мишу из большой беды. Он бы погиб, бабушка, погиб из-за меня! Миша ведь пытался меня предостеречь, и весь путь прошел он со мной, с первого до последнего дня мук, но Карл спас его, вытащил из петли буквально...
Она закрыла лицо руками, но не заплакала.
— Вы уж никому не говорите, бабушка, поклянитесь мне... Я вам это расскажу, потому что нет сил моих терпеть одной это, понимаете? Да кому вы скажете. Деревня глухая, мы и то с дороги сбились...
— Обещаю, — сколько их таких? Заблудившихся? Обреченных? Скольким я клялась унести их тайны в могилу? И ни одну я не раскрыла. Говори, девонька. Говори...
В тишине слышно только утробный храп кучера из сеней.
— Меня должны были казнить, бабушка. Смерть... смерть была так близко. Я так любила другого, не Мишу, любила его всем сердцем, а он... он выдумал все, он все по приказу сделал. Как было велено "матушкой императрицей", то он и сделал. Сказано — брось ее в застенки, он и бросил меня одну, заковал в кандалы, запер глупую птичку в железную клетку. А потом он пришел, мол, Лиза, я же люблю тебя! Скажи мне, что зовут тебя не так, и не хотела ты зла никому, и мы будем вместе! Говорит — а сам весь дрожит, пьяный, глаза больные... и меня такой страх сковал! Я ему сказала, что не пойду я с ним никуда. Что грех этот не приму, и пусть не просит, что он может со своими бумажками провалиться пропадом...
Она крутила в нервных руках носовой платок и все еще не плакала.
— На следующее утро повели меня на эшафот. Вообразите, бабушка, идет снег, стоят по обе стороны гвардейцы, и я из окна это вижу, и меня ведут по темному коридору, а там — солнце, снег, а я умирать не хочу, но сил моих нет, я же не сильнее Миши тогда была. Трясло меня тогда, шагу не сделать. Упала я им в ноги, не молить, нет, просто не могу больше, не могу. Кто-то сказал, мол, воскресенье Прощеное, не следует им вешать меня сегодня, а я и знать не знала, что воскресенье... и думала только о том, как же я глупо умру. Меня отвели в какую-то комнату, велели ждать священника, чтобы исповедоваться и причаститься. Зашел мужчина, в рясе, и тут я смотрю, а лицо у него знакомое. Это же тот солдат, что меня сюда заточил! Он вынес мне приговор тогда, в Италии, он и привел того, другого, ко мне... Я обомлела, стою, к стене прислонилась, а он поманил меня жестом, говорит, пришел за мною, нет мочи смотреть, как умирает друг его без меня. Он мне сказал, что я лично ему противна, но пискну — пристрелит на месте.
Девушка помолчала снова, точно вспоминая и грубого вояку, и холодные кандалы. Я осторожно накинула ей на плечи пуховой платок и села рядом, чуть приобнимая ее за плечи. Бедная девочка... когда мне карты сказали, что приедешь ты, разбитая и потерянная королева, я и знать не знала, какою ты будешь.
— Дальше рассказывать нечего. Он привез меня к нему на квартиру, тот уже никого не узнавал: совсем бредил в горячке... слишком много хмеля, слишком много потрясений. Такой конец для такого великого, сиятельного человека. Ваня от него ни дня не отходил, все говорил, мол, Лиза ваша пришла, ваша светлость... ну и кончилось все быстро. Три дня Поста прошли — и преставился он, так и не придя в себя, чтобы проститься. Я на все это еле смотреть могла, сил так и не прибавлялось. Ваня все хотел меня голыми руками задушить, мол, все из-за меня, но постоянно словно не давало ему что-то это сделать, будто бы обещал он хранить меня покойному... Прошла неделя, он уехал, привез с собой Карла. Тот немало удивился, конечно. Так мы снова с Мишей свиделись...
Щеки ее вновь заалели.
— Я оправилась быстро, а вот Мише все хуже и хуже становилось. Сейчас хоть полегчало немного, так мы обвенчались наконец и едем к нему домой. Он все умирать думает, бабушка, но я думаю, дома он оправится...
Я положила ей руку на лоб. Какой белый... чистая, хрупкая, точно голубка.
— Я тебе травяной сбор с собою дам, пусть пьет его и вскоре забудет об этой хвори, — говорю ей, а сама все глажу эти волосы рыжие, такие дивные... Девонька, девонька, как многое ты не рассказала... не рассказала ты мне о том, что и бил тебя этот Ваня, и обзывал ведьмою... И как предали тебя горько, не рассказала ты. Ну ничего, не хочешь говорить о плохом — не надо.
— Как звали того, кто оставил тебя? Как звали его?
— Алеша... — шепотом, таким, что я не услышала бы, не зная ответа наперед. И — заплакала. Тяжко, горючими слезами, прощаясь с ним навсегда. Я встала, прошла к комоду, вытащила вместе со сбором травяным оттуда тоненькую свечку, что лежала полгода уже.
— Прошлой осенью проезжал здесь человек, — наконец сказала я. — Назвался он Алексеем. Сказал, что едет из Польши он, отвез ценное письмо и теперь возвращается в Петербург, да только заплутал он. Сказал, что виноват он перед той, что любит пуще жизни. Сказал, что ему ничего уже не нужно, пусть только свеча горит одна, чтобы хоть кто-то молился о нем, лишь бы жива она была, его любимая. И назвал он твое имя, девонька. Сказал, что коли увижу я Лизу когда-нибудь, так передать мне нужно ей, что он любил ее и любить не переставал ни на миг, но он слаб и глуп, как и все мужчины. Что всю жизнь свою он за твою свободу и счастье положит. И вот ты приехала, девонька, так что же, вот тебе свечка. Зажги ее за упокой души его, и ни о чем не сожалей. Будь же ты счастлива с Мишей своим, девочка... хоть и никогда не сможешь ты любить его столь горячо, как любила Алешу...
Глаза ее закрылись, голова потяжелела на моем плече. Тонкие пальцы свечку сжали, бережно, а с губ сорвалось робкое "Только ты — и больше никто...". Я вздохнула, погладила ее напоследок по щеке. Спи, девочка. Спи...