and I know you (wont be around)

Дорога, мы и сами знали, вела в школу. Каждое утро мы шли вдоль неё по тротуару, иногда ехали на скейтах - раздражённые с утра водители сигналили нам вслед. Но сейчас был август, раннее-раннее утро, почти ещё ночь. Дорога была мокрой от дождя, совершенно пустой, а шаги по ней давались неуверенно. Голову как будто набили ватой. Джек засмеялся внезапно и коротко, завалился на меня, хорошенько поддав плечом. Я интуитивно оттолкнул его, а потом вцепился в его футболку, чтобы он не рухнул. Нам было по семнадцать. В башке ещё не развеялась алкогольная дымка, а глаза застилало фантомами пляшущих огней из той квартиры, где проходила вписка. Кажется, мы орали The Killers, а кого-то из девчонок стошнило из окна. Кажется, кто-то залил пуншем всю кровать в родительской комнате. Никогда не завидовал тем, кто устраивает такие вечеринки. После происходящего ночью пустующая улица казалась нереальной, призрачной, словно декорация к причудливому сну. Я огляделся. Глаза резало от недостатка сна, от холодного воздуха, от сигаретного дыма. Джек рядом что-то беззаботно насвистывал себе под нос. Я почему-то подумал, что именно таким запомню его надолго - кольцо в нижней губе, покрасневшие глаза и свежая царапина вдоль щеки. Какая-нибудь Кайли по-кошачьи полоснула его ногтем, когда он полез к ней целоваться, одуревший от алкоголя и адреналина. Так ему и надо, наверное. Я вдруг почувствовал себя безбожно легким. Ноги подкосились, словно в коленях стояли расхлябанные шарниры, и я уселся на влажный асфальт. Улица с нового ракурса показалась нелепой, и я рассмеялся. В этом было что-то странное и варварское, как будто пускаешь всю Вселенную на самотёк и освобождаешься от моральных оков. Ранним утром сидеть на асфальте и не думать о том, что позади может зареветь машина. Джек сгрёб меня за плечи и потащил на тротуар. Я брыкался, издавал смешки меж восклицаниями, и от всей этой нелепой ситуации чувствовал себя таким юным и глупым, что сердце билось в горле. Я хочу остановить время, мысленно заявил я. Последний месяц последних школьных каникул, солнце брезжило в ровной строке горизонта и разливалось светлым мёдом по привычным крышам. Я не хочу становиться взрослым. Джек отпустил меня, как только я упёрся задницей в бордюр. Голень горела огнём - я саданул её об асфальт. Я не сказал ничего об этом, только спрятал лицо в ладонях и начал рассматривать яркие вспышки. Слава богу, вертолетов не наблюдалось. Джек уткнулся лицом мне в плечо. От него пахло алкоголем и лимонным шампунем - взаимоисключающая смесь на рубеже между юностью и взрослой жизнью. Arctic Monkeys сочинили бы об этом запахе песню. Я подумал - сквозь алкогольную дымку, которая туманила и разносила мои мысли по разным углам разума, как нашкодивших детей; я подумал о том, каким я больше его не увижу. Серьёзным, склонившимся над партой, с сосредоточенной черточкой на лбу - сплошной театр для тех, кто не знает, что вся нога над острой коленкой исписана шпаргалками. Пускающим дым сквозь неровный ряд зубов, пока мы курили за школой - он держал сигарету между большим и указательным, затягиваясь глубоко, но в себя не вдыхая. Я вспоминаю его полосатый свитер, который мешал мне сосредоточиться, когда он сидел передо мной на истории. Желто-красные полоски рябили, плавали, шли косыми волнами, когда он потягивался и оборачивался. Я слишком много думаю, а в таком аховом состоянии мои мысли накладываются друг на друга и накреняются, как бруски в неаккуратной партии в Дженгу. Джек щипает меня за бок, и я против обыкновения даже не подскакиваю. Лениво приоткрываю один глаз и кошусь на прядь его волос. - Пойдём. *** Он льёт хлоргексидин мне на ногу. Мы сидим на кухонном паркете, его кот прижимается тёплым боком к моей руке. И этот утренний кусок времени словно выпадает из хронологии дней. Он не подходит общей картине, как бракованный кусочек пазла. Деталь, которая должна встать на своё место, согласно инструкции, но этого не происходит. Я позволяю себе растушевать его, смешать краски - это сон и ничего более. Джек льёт в родительский мартини апельсиновый сок, который купила для себя его сестра, и тем самым обрекает себя на двойную выволочку. Но его это не заботит. Школьная сладость отдаёт нотками не дозволенной ещё горечи. Все смешивается, но не становится однородным, как масло с водой. Джек смотрит на меня, жуёт сосредоточенно губу. Царапина на его щеке хоть и бросается в глаза, но выглядит бутафорской, подставной. Как деталь в повести, у которой нет какого-либо контекста. Он целовал её просто потому что хотел что-то сделать. Не то что бы хотел целовать её. Или было важно именно целовать. Он хотел чего-нибудь, что разорвёт цепи, что напомнит о том, что пульс бьется и стучит сердце. Он хотел поколебать привычную рябь, утомительный порядок вещей. Я хочу спросить его, как мы будем чувствовать себя живыми теперь? Он уедет в колледж через пару недель, четыре года проведёт в Нью-Йорке, будет встречать рассветы в огромном городе и тонуть в свете полуночных огней. Он будет далеко. Жжется горечь на языке, жжется кожа под хлоргексидином. Жжется что-то, что я в себе выжигаю и отрицаю, но в нынешнем дурмане пускаю из подсознания в сознание - факт, что размашистый пробел после того, как он уйдёт, заполнить никто не сможет. У нас о таких вещах говорить не принято. Мы будем колотить друг друга и таскать за волосы в шуточной драке, будем стебать друг друга жёстче и жёстче с каждым разом, но я не смогу сказать ему, не осмелюсь заикнуться о том, что он оставляет после себя невыразимое пустое пространство. Что я его от себя отрываю с кожей. И это не просто «я буду скучать, бро». Это тоска, которая не выражается словами: это мы, прыгающие с тарзанки в озеро, когда нам по четырнадцать, это его содранные об рампу ладони в моих руках, это невысказанность, недосказанность, которая бурлит во мне и клокочет, как лава. Это тысячный закат над Ванкувером, его острые локти, когда я говорю что-то не то, это невозможность о чем-то ещё думать, когда он не мне улыбается и не со мной хохочет. Это плохо, очень плохо, «ситуация выходит из-под контроля». Я щурю глаза и обвожу его черты, как по копирке, цепляюсь, хочу запомнить всё до мелочей. Как до боли выставлять пальцы на грифе, разводить по ладам в невообразимый аккорд, материться, а потом привыкнуть к нему и выучить наизусть. Так и с ним. Вспоминать его, когда он уедет - снова и снова восстанавливать его в памяти на этом кухонном паркете, в четыре утра, со стаканом в руке. Он опирается коленом о мое колено, глядит в пространство куда-то мимо моего уха. Солнце слепит его, заставляет прикрыть глаза.