Улица Культуры, 9. Дом «Слово»
2 ноября. 1937 год
Внутри апартаментов было тяжело дышать. На стене — ковёр, под ногами — ковёр, даже в личном кабинете висел ковёр, пока неравнодушные товарищи не помогли вынести его оттуда. И всё годами вбирало грязь квартирки: где-то крошки после пряника, где-то опрокинутый сладкий компот с раздавленной сушкой, а может, даже чернила кое-где попали на ярко-красный вышитый узор. Не стоит забывать и о пыли! Иногда, сидя здесь, именитый писатель мог видеть, как её наименьшие крупицы разлетаются по гостиной и оседают на столе, на печатной машинке и любимом проигрывателе виниловых пластинок. Деревянные часы с маятником пробили пять раз — почти рассвет. Тихое цоканье сменилось на гнетущее «БАМ», от которого стыла кровь и кости пробирало холодом. Мужчине казалось, что даже эти часы говорят ему самодовольным хриплым голосом: «Правосудие ещё придёт». И он верил. Верил, что убежать не выйдет и спрятаться не получится. Рука Союза прихлопнет тебя раньше, чем ты ступишь за порог этого дома, и подтверждение тому — надгробия над тысячами и тысячами могил. Да, всё действительно было так. Каждый, кто вдыхал воздух в этом месте, несомненно, скажет, что дыхательные пути — глотку, гортань, трахеи, а потом и сами легкие забивает трупный запах. Он крутил стеклянный пузырек, тот был уже пустой, в своей черствой ладони с корявыми пальцами. Если судить о судьбе человека по рукам, словно старая гадалка, не сложно представить пролетариата, чьи мозоли после работы в шахте загрубели и теперь носили хронический характер. К сожалению или к счастью, литератор заселился в дом «Слово»* вместе со всеми остальными коллегами и никогда не бывал у станка, не держал ничего тяжелее фужера полусладкого вина. К тому же, день его преимущественно начинался в полдень, и только после крепкого, дорогого кофе мужчина мог приступать к работе. Зачем они все повелись на столь очевидную уловку? Сыны и дочери рабочих, что не видели ничего богаче родительского дома, быстро поверили в чистоту намерений партии. Ванная комната и туалет, солярий с душевыми кабинками и телефонные аппараты в каждой квартире — непозволительная роскошь. Теперь не приходилось ютиться на кухнях сталинок, прижиматься локтями друг к другу, чтобы как-то уместиться между холодильником ВНИХИ*и деревянным столом с цветастой скатертью. В собственных кабинетах и писалось, если можно так сказать, легче. Из-под руки одни за другими возникали стихи, новеллы, а когда было совсем хорошо — мемуары. Успевать бы только складывать всё добро в тугой переплёт и относить в издательство на оценку. Многие даже готовы были мириться с тем, что придется забыть о лишней романтике и наивности, уступая на бумаге место напыщенному соцреализму. Он тоже так думал: «Лучше с целой головой». Не каждый силён настолько, чтобы спокойно представить своё тело болтающимся на виселице или с простреленным затылком, вот и мужчина не был таковым. Не мог вообразить глаза матери, когда та прочитает в газете заголовок с именем сына, а после и её отчаянный плач и мольбы Богу, чтобы тот не судил строго за все «преступления». Никто и не успокоит старую, не скажет, что ложь всё это. Каждый из жильцов был далеко не заурядным человеком, а ведь какими глупцами оказались в итоге. Куда те смотрели, когда их товарища, Ивана Багряного, как провинившуюся собаку — так любили обзываться некоторые из высокопоставленных — забрали из собственной постели? Не испугало ли их обездвиженное тело Николая Хвылевого, рваная дыра в его виске и море крови, выплеснувшееся на вымытый недавно им самим паркет? А вспомнить бы теперь последнюю улыбку Остапа Вишни, имя которого зазря пытались осквернить люди, назвавшие честного патриота террористом и преступником. Подумать только, убийцей! Все как один, творцы готовы были отдать жизни за только одну возможность прокричать о противоправных деяниях, тех искалеченных учёных и голодных детях, чьи животы вздулись прежде, чем последнюю крошку хлеба забрали на благо страны и её процветания. Поплатятся ли они за это телом, или их волю будут стараться сломить в лагерях, количество которых уже сложно было сосчитать здравому человеку? Их увели вчера. Десятки жильцов квартиры покинули родные стены, считай, голых, их поставили лицом к лицу коммунистическому правосудию. Тогда часы дребезжали не в одних апартаментах, да все спали — беспечные, сытые пташки в своей личной клетке. Ни у кого не было ключа, потому и этот писатель не бежал с остальными. Некуда. «БАМ». От этого звука чашка едва заметно затряслась на столе, но под сильной рукой публициста быстро застыла на прежнем месте. Там ещё оставалась пара капель кофейного напитка, но мужчина больше не мог заставить себя проглотить и малую часть жидкой смерти в ожидании обещанного правосудия. Перед собой он разложил письма: несколько матери и отцу, второе сестре, которую не видел несколько лет, а третье для партии — со стихами. Какое теперь дело, думал писатель, разорвут их или бросят в огонь к остальным? Человек встал из-за стола, опасаясь, что вскоре будет не в состоянии даже мочиться по собственной воле, не то что дойти и лечь в постель, накрывшись одеялом с головой. Перед глазами появлялись яркие вспышки, всё уплывало, а тело раздирало изнутри болезненными спазмами. Он разделся, но почти моментально покрылся потом. Появлялись первые столбняковые судороги, о которых мужчина знал только из уст старого аптекаря, дарившего шанс на достойную смерть — стрихнин. Ранее он мог читать об этом только в книгах Агаты Кристи, не подозревая, что совсем скоро сам станет жертвой, пожалуй, самого подлого яда. Всё, что он любил, отняли — родину, свободу и веру. Веру в коммунизм, славного вождя, социалистическое строительство… в себя, как шестеренку чего-то большего. Осталось только тело. Тело неизвестного человека, память о котором, как и о множестве других, будет стерта. Кто станет называть его родным именем и фамилией? Кто расскажет, где он родился и почему любил свой виниловый проигрыватель в углу зала? Он не больше, чем кто-либо другой из прошлого, скрытого, таинственного и похожего на какую-то дурную жестокую шутку. Не больше, чем кто-либо другой из Расстрелянного возрождения.***
— Где он? — человек в шляпе с широкими полями переступил порог опустевшей квартиры. Двое в военной форме только пожали плечами, осматриваясь вокруг. Погодя они уже шагали по квартире, дотошно заглядывали в комнаты и перебирали бумаги. Удивительно, как долго гости бродили кругами, не ощущая трупного запаха вокруг себя, который уже успели вобрать в себя ковры и белые простыни. Наверное, к такому они привыкли. — Посмотрите! — один из них перебирал письма, оставление тут хозяином пару дней назад. — Это стоит уничтожить. Каждое из них. Другой же, в шинели, наклонился над телом писателя и пристально рассматривал его, будто пытался уличить в обмане. Удостоверившись, что тот всё-таки мёртв, направился к остальным коллегам. Часы больше не пугали, стены не давили, и свет казался уже не таким противным и ярким. Стражам порядка нечего, да и некого было бояться в опустевшей мышеловке. Немолодой человек в головном уборе подошел к плите, включив газ, зажег спичку и поднес письма к невидимому пламени. Конфорка загорелась, а за ней многочисленные конверты с множеством разноцветных марок со знакомым каждому лицом. — Не успели, — цокнув языком, сказал он.