Дымящийся в чашке чай отчего-то казался ей едва теплым, Цуко делала глоток за глотком, не различая вкуса, и вздрагивала каждый раз, стоило маме произнести ее полное имя. Савада Емицу тоже говорил о ней, и Цуко казалось, будто она не понимает ни слова, слушает какой-то незнакомый язык и витает в облаках, давно потеряв ветвистую нить повествования. Суетящаяся Нана-сан радовалась встрече и подкладывала в тарелку исчезающее со скоростью света печенье, но и она тоже, это было решительно очевидно по затуманенному взгляду и широкой улыбке, ни слова не понимала. Или не хотела понимать, потому что разговор все больше сворачивал, уходя от школьных будней к будням мафиозным, в которых смерти тянутся одна за другой.
Может быть, стоило догадаться, что с этим человеком мама вместе училась, вот только он выглядел на десяток лет старше с заросшим щетиной лицом и в растянутой майке, а Нана-сан рядом с ними ощущалась такой маленькой, будто была почти одного возраста с Цуко. Их нелепый разговор Цуко слушала краем уха, цеплялась за отдельные фразы и все размышляла, кому мог принадлежать тот гроб в будущем. В кабинете она оказалась в свое самое первое путешествие в будущее, сидела за массивным дубовым столом и больше ни на что не обращала внимания, потому что взрослый Тсунаеши-кун говорил ей какую-то ерунду, а потом с мыслей ее вовсе сбил Гокудера Хаято. Иногда Цуко думала, что ей стоит смотреть и слушать внимательнее, а потом снова терялась в собственных размышлениях, будто оказывалась заперта в той самой комнате с книгами и разрисованным птицами потолком. Откровенно говоря, Цуко не нравилось повышенное внимание к ее персоне, она любила наблюдать и слушать, а не вращаться где-то внутри, так что теперь сердце неприятно стучало в висках, а мысли лихорадочно цеплялись одна за другую, выстраивая какую-то уж больно сумасшедшею для ее привычного мира теорию.
В будущем, пожалуй, было слишком много подсказок, созданных специально для нее, но Цуко упрямо отмахивалась от них, закрывалась ладонями от слепящего солнца и высматривала рисунки на листьях. Взрослый Тсунаеши-кун почти всегда был рядом, а теперь посреди кабинета стоял заполненный белыми цветами гроб, и Цуко побоялась разворошить их, сунув поглубже загребущие руки. Кея, пусть и старшее ее обыкновенного брата, впервые в жизни выглядел в чем-то перед ней виноватым, но Цуко не завалила его вопросами, а трусливо отвела взгляд и пожала плечами, будто все это вовсе ее не касается. Логично было предположить, что она появляется в будущем вовсе не в случайном месте, тем более Тсунаеши-кун говорил, что происходит обмен с будущей версией, так что одно его первое появление должно было все ей по-настоящему рассказать. Реборн велел ей не выбрасывать подарки, а теперь Цуко хотела стащить с себя все чужое, сунуть в руки маме или кому-то еще и сбежать куда-нибудь на Хоккайдо, где ни один мафиози никогда ее не найдет.
– Ну так что, – оборвал ее размышления Емицу, которого мама повелительным тоном разрешила звать просто по имени, – не хочешь выйти замуж за моего сына?
Тарелка с печеньем грохнула по столу, голова Емицу мотнулась вниз и немного в сторону, и он взвыл почти так же, как выл от обиды Тсунаеши-кун. Мама и Нана-сан переглянулись, отсалютовали друг другу пострадавшими от чугунной головы Емицу ладонями, и каждая как ни в чем не бывало вернулась к своим делам. Мгновение спустя к печенью добавился стакан сока, будто горячего чая все еще было мало, и мама шустро поменяла с ним пустую чашку. Цуко фыркнула и скривила губы, мотая головой из стороны в сторону, и только-только поднявший голову Емицу стукнулся лбом о столешницу. Со стороны их нелепые отношения могли казаться забавными, однако было в них нечто, из-за чего у Цуко табунами по телу проходили мурашки и вставали дыбом волоски на предплечьях. Начинавшаяся, как детская сказка, история постепенно окрашивалась в зловещие краски, и теперь Цуко была уверена, что белый от снега Хоккайдо непременно ей подойдет.
– Мне вообще-то пятнадцать, если вы не в курсе, – буркнула Цуко, морщась от сладости.
Она все-таки сунула руку в тарелку с печеньем, постучала им о бортик, чтобы стряхнуть лишний сахар, и теперь делала глоток за глотком, чтобы перебить приторный вкус. Емицу глядел на нее насмешливым взглядом, а Нана-сан вдруг сунула под руку еще одну чашку. Все вокруг выглядело бы до боли нелепо, если бы не витающая в воздухе серьезность, такая же яркая, как мамины алые волосы. Десятилетнее будущее подкрадывалось к ней осторожно, а Цуко упрямо делала шаг назад, уворачиваясь от холодящего затылок дыхания.
– Плохо, конечно, что ты старше Тсуны, но год кажется вечностью только в детстве, – Емицу философски пожал плечами, а потом вдруг похлопал проходящую мимо Нану-сан по бедру, – в конце концов, я хочу, чтобы моего сына окружали надежные люди.
Что-то было в его словах не терпящее возражения, такое отвратительно властное, будто Емицу не уговаривал ее на сущую глупость, а просто-напросто отдавал приказы. Глаза его были холодны, глядели точно Цуко между бровей, точно он мог копаться в мыслях, ворошить ее разум и добавлять собственные установки одним только неправдоподобным нелепостью словом.
– А Тсунаеши-куна вы не забыли спросить? – Цуко фыркнула, принимая игру.
Если уж на то пошло, ее собственная мать была такой же до нелепости властной, так что сдаваться так просто Цуко не собиралась. Емицу она видела первый раз в жизни, а он уже страшно не нравился, и Цуко бы непременно сказала что-то еще, не помешай ей внезапно повисший на ноге маленький Ламбо.
Мальчишка пролез в приоткрытую дверь, распростер руки так, будто готов был обнять само небо, и намертво прилип к опешившей и оттого не успевшей увернуться Цуко. Слезы текли из его глаз градом, смешивались с соплями и слюнями и снова пачкали цветные колготки. Бурчал Ламбо нечто невразумительное, захлебывался в собственных словах и тряс пушистой макушкой, из которой сыпались шелестящие обертками леденцы. Цуко хотела было сбросить его, но дыхание застряло в горле, когда вместе с леденцами на пол посыпались фиолетовые осколки игрушечной детской базуки, из-за которой, по ее мнению, происходили все на свете несчастья.
– Цуко-ча-а-ан! – причитал Ламбо едва различимо, проглатывая слова и размазывая сопли по ее ноге. – Ламбо-сан не злится на Цуко-чан, так что Цуко-чан может забрать конфеты обратно! Ламбо-сан простит Цуко-чан все-все на свете, только пусть Цуко-чан больше не плачет!
Цуко понятия не имела, когда это она плакала, совершенно не имея, в отличие от устроившего настоящую истерику Ламбо, подобной привычки, но ребенок говорил так убедительно, что она и сама на мгновение поверила и прониклась. Когда спрятанные в волосах конфеты и пластиковые осколки закончились, Ламбо пробурчал что-то еще вовсе невнятно, дернул с себя пятнистый комбинезон и бросил его Цуко под ноги. Все это время лоб его не отрывался от колготок Цуко, уже напрочь испорченных, так что даже сквозь ткань она ощущала исходящий от него жар. Ламбо рыдал искренне и заливисто, как умеют рыдать только дети или могла бы орать сирена скорой помощи, и все вокруг него выстраивались в линию, пропуская мимо себя направленную не на них бурю.
– Когда это я плакала? – спросила Цуко, краем глаза наблюдая, как Емицу выводит прочь обеспокоенную Нану-сан.
– Ламбо-сан велит сестрице Цуко больше не плакать! – топнул ногой не желающий униматься мальчишка. – Цуко-чан нельзя плакать!
Разговор между матерью и Емицу Цуко слушала вполуха, но все еще умела складывать два и два. Пока они говорили о прошлом, речь несколько раз заходила об отце и некой Леоноре, то ли его младшей сестре, то ли какой другой родственнице, и в какой-то момент Цуко стало решительно очевидно, что именно она была матерью маленького Ламбо, заботу о котором зачем-то скинула на чужую по сути женщину и еще более чужую семью. Цуко, в общем-то, не было до их родства никакого дела, но Ламбо все еще обмазывал соплями и слезами ее колготки, уже насквозь пропитавшиеся, и отчего-то не желал верить, что плакала она последний раз примерно четыре года назад, когда перебинтовывала разбитые руки подравшегося с кем-то Кеи.
Настоящие волосы Ламбо, не скрытые дурацким капюшоном костюма, оказались на удивление мягкими. Кудряшки облепляли его заплаканное лицо, липли к рукам и едва скрывали красные уши, и Цуко зачем-то еще раз провела по ним пальцами. Она понятия не имела, как правильно обращаться с детьми, только трепала Ламбо по волосам и, вздыхая, обещала никогда больше не плакать, хотя сама готова была разрыдаться от отвращения и смущения. Взгляд матери, любопытный и снисходительный, она ощущала затылком, и оттого краснели ее собственные, тоже едва ли прикрытые короткими волосами уши. Хуже всего было то, что Савада Емицу тоже все еще был где-то здесь, и было в нем нечто такое расчетливо зловещее, из-за чего Цуко с легкостью поверила бы, что все события последнего года вовсе не были совпадением. Но вместо того, чтобы думать, она уговаривала Ламбо перестать рыдать, лично встав на заполненную фигурами доску.
Пожалуй, Цуко либо стоило слушать разговоры взрослых внимательнее, либо вовсе не совать нос дальше собственного маленького двухэтажного дома. В детстве мама учила их с братом итальянскому, постоянно приносила домой какие-то странные штуки и была неуклюжей настолько, что сыпалась со стен штукатурка. В детстве Цуко забиралась матери на колени, слушала ее рассказы и хлопала в ладоши, обещая тоже стать самой умной на свете. Цуко помнила, как мама трепала ее по макушке и советовала поменьше слушать, и вместо этого Цуко смотрела, широко раскрыв глаза, и видела звезды сквозь нависшую низко листву. Это была ее маленькая тайна, как рыжее пламя, греющее руки, и колючие фиолетовые искры, прожигающие ковер в гостиной, и мама знала о ней тоже, уходила куда-то, сколько бы Цуко ни цеплялась за ее рукава. Мама приносила ей разноцветные игрушки, а Цуко болтала ногами и ела конфеты, потому что кто-то смутно знакомый велел ей закрыть глаза. Сладкое Цуко разлюбила несколько позже, когда вместо игрушек и мамы ей остались только книги и разрисованный птицами потолок. И, думала Цуко, все-таки было бы лучше, перестань она и вправду слушать, потому что тогда у нее остались бы только звезды, а вовсе не книги, и дурацкие подарки не нашли бы своего получателя.
Взобравшись к ней на колени, Ламбо теперь тихо сопел, причмокивал и все еще просил никогда больше не плакать, сжимая кулачками плотную ткань ее пиджака, а Цуко гладила его по вихрастой макушке монотонно задумчиво, совсем потерявшись в собственных действиях. Раньше ей никогда не нравились требующие внимания шумные дети, и теперь Цуко ни за что бы не сказала, что все изменилось. На ее коленях сейчас сидел полуголый ребенок, измазавший ее слезами и соплями с головы до ног, и от отвращения к собственному нелепому виду у Цуко подергивалась нижняя губа. Но, вот удивительно, Ламбо был теплым и прижимался так доверчиво, что Цуко готова была позволить ему просидеть с ней в обнимку еще немного, пока ее собственное терпение не обратилось бы в пыль. Потом он стал бы для нее прежним раздражающим карапузом, размахивающим опасными игрушками, требующим конфет и не имеющим к ее семье никакого отношения.
– Вообще-то у меня к тебе другое предложение, – возник будто из пелены голос Емицу, и Цуко поспешно замотала головой, – даже выслушать не хочешь?
Когда-то в детстве мама велела ей перестать слушать и только смотреть, и сейчас Цуко глядела прямо перед собой на чернявую макушку заплаканного ребенка, цепляющегося за нее изо всех сил, и вовсе не могла его отпустить. Она никогда не приветствовала решение конфликтов с помощью силы, ругала ввязывающегося в драки Кею и подслушивала чужие разговоры, чтобы иметь на обидчиков брата влияние. Цуко умела за себя постоять, разучивала удары и носила в кармане электрошокер и газовый баллончик, так что ей вовсе не нужно было смотреть дальше собственного носа. Все дома на их улице казались ей одинаковыми, но отличались занавесками или стоящей возле калитки лейкой, а еще были цветы и деревья, ухоженные, выстриженные газоны и дурацкие садовые гномы. У Цуко были любимые серые с черными звездочками колготки и резинка для волос с оранжевым с фиолетовой серединкой цветком, и все это, пожалуй, было бы абсолютно бессмысленно, не разгляди она бегущего в одних трусах мальчика с рыжим пламенем на лбу, из-за которого улыбка сама собой расцветала на хмуром вечно лице.
Любопытство, будто запоздалая искорка отгремевшего фейерверка, зародилось в ней позже, когда вспыхнула на небе неестественно яркая луна и россыпью заблестели звезды. Впервые они шли вдвоем с мамой молча, и отчего-то Цуко казалось, что сейчас было самое время засыпать ее вопросами, выслушать каждый ответ и выбросить из головы все, что она до этого знала. То, что велела ей мама, обычно не относилось к ней самой, так что Цуко, пригладив взлетающую от вечернего ветра юбку, отвернулась в сторону, только чтобы не видеть реакцию на собственные слова:
– Ты знаешь, что это было за другое предложение?
Напрочь испорченные Ламбо колготки остались валяться в ближайшей к дому Савада урне, а сам мальчика какое-то время тащился за ними, пока не начал засыпать на ходу. Удачно подвернувшийся под руку Емицу утащил ребенка домой, но не забыл напомнить Цуко о предложении, детали которого она снова отказалась слушать. Теперь же мама насмешливо фыркала, разглядывала удивительно ясное для Намимори небо и не спешила с ответом.
– Емицу руководит отделом внешней разведки Вонголы. Сам себе босс, но действует в интересах семьи, – мама рассмеялась как-то мечтательно, точно предавалась воспоминаниям о далеком прошлом, – полагаю, он хотел сделать тебя своей преемницей…
Она замолчала, оборвавшись на полуслове, и Цуко вопросительно вскинула голову. Мамины ярко-красные волосы совсем растрепались на вечернем ветру, и теперь, будто впервые в жизни взглянув дальше собственного короткого носа, Цуко увидела некрасиво отросшие черные корни. Всю ее жизнь мама была яркой и неуклюжей, а теперь оказывалось совершенно иначе, и оттого мурашки обосновались на шее, заставляя ежиться и смотреть внимательнее.
– Твой отец терпеть его не мог, а Емицу постоянно над этим подшучивал, – Цуко хотела было спросить, почему, но мама уже продолжала, и так отвечая на не прозвучавший вопрос, – говорил, не понимает, что творится в этой безумной голове. Я же всегда угадывала мысли Емицу без слов, мы даже встречались какое-то время…
Цуко скривилась, пропустив несколько следующих слов, представила держащихся за ручки маму и Емицу и закатила глаза. Она, пожалуй, тоже не понимала намерений отца Тсунаеши-куна, и оттого в груди неожиданно теплело. Связь, которой никогда не было, постепенно выстраивалась из разорванных звеньев, а звезды на небе перемигивались лукаво и заговорщицки, словно это они подговаривали ветер виться вокруг и подслушивать.
– Как его звали? – вопрос сорвался с языка до того, как Цуко успела его осознать.
Не то чтобы она когда-нибудь стыдилась собственного любопытства, однако мама отчего-то всегда избегала разговоров о папе, так что Цуко привыкла молчать и воображать, добавляя выдуманное, похожее на ее собственное лицо, на немногочисленные совместные фотографии. В какой-то момент несколько лет назад Цуко решила, что папа бросил их, и лелеяла эту мысль до сих пор, заталкивая глубже собственный интерес, и теперь он рвался наружу дрожащими пальцами и прилипшим к небу языком, так что не оставалось решительно никакой возможности оставаться немой.
Мама глянула на нее сверху вниз поначалу недоуменно, склонила голову набок и поджала губы, точно раздумывала, пытаясь вспомнить одно-единственное простое слово. Ветер кружил вокруг, шелестел листьями и путал дорогу, и складывалось ощущение, будто они ходили кругами, только чтобы не завершать преждевременно разговор. В другой раз, думала Цуко, она струсила бы и не раскрыла рта вовсе, и мама бы снова уехала, оставшись в образе неуклюжей почти незнакомой женщины, изредка приезжающей на какой-нибудь праздник.
– Линдор, – Цуко икнула от неожиданности, и мама понимающе хихикнула, – Бовино Линдор, о, как я хохотала, когда впервые это услышала!
Образ отца вырисовывался у нее прямо перед глазами, превращался из эфемерного слова в настоящего человека, и Цуко, прыснув, все-таки рассмеялась. Колючие искорки щекотали в груди назойливо, как игривый котенок, а губы сами собой тянулись и складывались в улыбку. Дурацкое непонятное слово имело теперь реальное, пусть и глупое, имя, и оттого одиночество, тоже загоняемое обыкновенно в самую глубь, било в затылок, склоняло голову вниз и лупило в висках так, будто репетировал где-то рядом целый оркестр. Глаза у Цуко слезились, но она все еще улыбалась, исподтишка глядела на отвернувшуюся зачем-то маму и думала, что у нее, наверное, вместо оркестра взлетно-посадочная полоса.
– Все говорят, – Цуко вжала голову в плечи, сглотнула тугой комок и зажмурилась, словно так ее следующие слова могли стать чуть менее обжигающими, – он умер из-за Девятого Вонголы…
Вопрос застрял в горле, и Цуко даже перестала дышать, ожидая отчего-то, что что-нибудь тяжелое вот-вот упадет ей на голову. Но ничего не случилось, и даже ветер вокруг затих, оставляя им с мамой на двоих лишь смазанное дыхание и грохот биения сердца. Цуко ожидала какой угодно реакции, криков и ругани или непрошенных слез, но вместо этого получила ответ на вопрос, который даже не задавала.
– Я сказала, что сделала базуку десятилетия для тебя, но это неправда, – мама шумно вздохнула, собрала растрепавшиеся волосы ладонью, – скорее это было для меня. Я так боялась за тебя и Кею, что не придумала ничего лучше, чем построить машину времени и поговорить с тобой из будущего. Со многими вариациями тебя, потому что, как оказалось, базука выдергивала тебя не только из будущего, но и из параллельного мира.
– Была ли ты удовлетворена этими разговорами? – каркнула Цуко, не узнавая собственный голос.
Горячая ревность полоснула по горлу, заставляя жмуриться и проглатывать вздохи, иррациональная и алчная, будто бы был в ней в самом деле какой-нибудь смысл. Цуко ревновала к самой себе свою же собственную мать, как бы нелепо это ни выглядело, потому что так у них было всегда: мама беспокоилась и исчезала, а потом исчезала Цуко, и все заволакивало дурацким розовым дымом, и пять минут делались вечностью. Цуко не помнила об этом ни капельки, словно кто-то намеренно стер ее память, а мама продолжала молчать, разглядывая неправдоподобную, точно нарисованную кем-то луну.
До дома они дошли молча, разошлись в разные комнаты и заперлись там, отгораживаясь друг от друга тонкими стенами. Кея пропадал где-то, и без него дома было отчаянно тихо, будто исчезло нечто жизненноважное, и Цуко заперлась в ванной, только там позволив себе разрыдаться.
***
Тсуне было отчаянно страшно. Не так привычно, по-обычному страшно, как было с тех пор, когда в жизни его появился Реборн, а совершенно иначе, так, что сводило пальцы и подкашивались колени. Его отец, глупый, постоянно пропадающий на работе папа оказался самым настоящим мафиози, и это, пожалуй, шокировало куда сильнее предстоящего конфликта. Человек, с которым ему предстояло сражаться за место Десятого босса Вонголы внушал ужас, и Тсуна решительно отказался бы в первую секунду, если бы не одно осознание – его убьют сразу, стоит стать бесполезным. Сейчас Тсуна был жив благодаря тренировкам Реборна и друзьям, однако имел ли он право и дальше прикрываться их спинами? Реборн говорил, что он должен защищать еще и Ацуко-сан, но Тсуна, пожалуй, вовсе не был уверен, что выживет в предстоящей заварушке сам.
Он шел по вечерней дороге, едва переставляя от усталости ноги и засунув в карманы изрезанные ссадинами руки, и думал, что стоило бросить все и сбежать после того первого взрыва, когда жизнь его разом перевернулась с ног на голову. Теперь уже за его спиной стояло слишком много людей, но, может быть, думал Тсуна, они все отстанут, стоит ему одному умереть? Не то чтобы он всерьез хотел умирать, просто так, почему-то, Тсуне казалось более справедливо. Он был и оставался всегда Никчемным, ни на что не способным Тсуной, а теперь ему предстояло доказать собственное призрачное право на жизнь, отобрав его у людей, отнявших уже столько чужих жизней, сколько ему и не снилось. Сегодня должен был состояться первый бой, сражаться предстояло старшему братцу, пусть самому сильному из них, но, наверное, стоило перестать верить в хороший исход и отмахиваться глупой игрой в мафию. Все было с самого начала реальным, и теперь, когда на кону стояла не только его собственная жизнь, Тсуне было отчаянно страшно сделать хотя бы еще один шаг.
Вперед маячил черный школьный забор, четыре этажа зияли черными окнами, и даже темнота неба казалась сегодня какой-то особенно черной. Звезд совсем не было видно, луна тоже скрылась за густыми сизыми облаками, и не предвещала эта темнота ничего, кроме очередного кошмара. Тсуна отчаянно хотел встретиться с Ацуко-сан, рассказать ей об отце и конфликте колец, выговориться, а потом посмеяться, потому что смеяться с Ацуко-сан было так же легко, как разговаривать. Но у Ацуко-сан были свои дела и проблемы, а Тсуна считал, что уже достаточно втянул ее в мафиозное безобразие.
Осознание собственной отчаянной беспомощности перед этими страшными монстрами било не хуже стальной пластины по кулаку. В какой-то момент, казалось, Тсуна и сам ощутил, как с хрустом ломаются пальцы и как выгорают напрочь глаза под ядовитым искусственным светом. Они вроде как победили, старший брат собрал свое кольцо целиком, но, что куда хуже, очутился в больнице, едва способный и дальше размахивать кулаками. В какой-то момент Тсуна готов был спрятаться, притвориться сумасшедшим или придумать что угодно еще, однако острый взгляд, впившийся в спину, останавливал не хуже привязанной к ошейнику цепи. Для полного отчаяния не хватало понимания, что на тот свет следом за ним отправятся все, кого Тсуна успел втянуть. Черное здание школы, маленькое и одновременно огромное в темноте теперь возвышалось за его спиной, накрывало тенью и скрывало своим неуклюжим боком странную конструкцию-клетку с рассыпанным под ногами битым стеклом. Ноги у Тсуны вовсе не двигались, идти домой не хотелось, но и оставаться было невыносимо, словно некто все еще прожигал его насмешливым, полным презрения взглядом, от которого кровь стыла в жилах. На завтра уже был назначен следующий бой, и Тсуна никак не мог придумать, куда бы сбежать, потому что сбегать одному было решительно некуда.
Вялые, едва слушающиеся ноги в конце концов привели его на детскую площадку в парке, где когда-то, словно очень-очень давно, Тсуна искал для Ацуко-сан потерянную резинку. Почти не осознавая собственных действий, Тсуна коснулся ладонью лба, потер переносицу и растрепал волосы, потому что надо было куда-то деть руку. Следующий бой должен был состояться между хранителями Грозы, и за ним бы неизбежно последовал еще и еще один, пока не придет его собственная очередь. В самом конце, думал Тсуна, перебирая в пальцах кольцо с неровными острыми гранями, он должен будет защитить то, что осталось, но отчего-то все еще отчаянно сомневался, что хоть что-то останется. Они были простыми школьниками против взрослых наемных убийц, и выглядел их навязанный кем-то конфликт наверняка как схватка букашки и цапли, в которой заведомо известны все проигравшие.
Тсуна мог бы спросить у взрослого Ламбо об исходе конфликта, потребовать у него каких-нибудь объяснений, записать все и придумать стратегию, но в голове все равно не укладывалось, не желало рассортировывать факты по полочкам охватившее его чувство ужаса, пробирающее жаром глубоко изнутри.
– Что бы ты тогда сделал?
Низкий голос Ацуко-сан вырвал его из раздумий, и только тогда Тсуна осознал, что бормочет себе под нос одно и то же без остановки. Скрип качелей смешивался со стуком крови в ушах и шелестом гравия под ногами, так что он едва ли заметил ее присутствие рядом. Ацуко-сан сидела, слегка отталкиваясь мыском, на соседних качелях, смотрела, не отрываясь, куда-то на темное беззвездное небо, а Тсуна, словно умалишенный, твердил, будто должен во что бы то ни стало расспросить о будущем взрослого Ламбо.
– Что бы ты сделал? – повторила Ацуко-сан, не поворачивая к нему головы. – Если бы Ламбо рассказал тебе о будущем, каким бы оно ни было?
Одинокий фонарь мутно высвечивал бледное пятно ее лица, голые ноги и рыжие кеды, и Тсуне отчего-то казалось, что щеки ее блестели будто от влаги. Ацуко-сан держалась руками и точно лениво отталкивалась ногами, то взлетая, от падая вниз, и голос ее тоже то и дело делался выше. Ответа на ее вопрос Тсуна не знал, но и Ацуко-сан, кажется, он вовсе не требовался, так что она продолжала раскачиваться, говоря о чем-то своем, а он глядел на нее сбоку и оставался на месте.
– Ты бы перестал сражаться? Поверил бы его словам и пустил все на самотек? – Ацуко-сан говорила медленно, тщательно прожевывая слова, словно собеседником ее оказался маленький несмышленый ребенок. – Если все будет хорошо, то все хорошо. Стоит беспокоиться только если все будет плохо. О каком будущем ты бы хотел узнать?
Она не ждала ответа, но Тсуна все равно каркнул, точно оправдываясь перед судом:
– Я бы хотел быть уверен, что из-за меня никто больше не пострадает.
– Тогда сделай так, чтобы никто больше не пострадал, – эхом откликнулась Ацуко-сан, взлетая вверх.
Звучало просто, до одури примитивно и настолько жалко, что Тсуна хохотнул и тоже оттолкнулся пяткой. Воздух в груди взметнулся, прохладный ветер мазнул по щекам, а затем сердце ухнуло и осталось висеть, так что пришлось отталкиваться снова, чтобы его поймать. Ацуко-сан отчего-то захихикала тоже, и Тсуна отчетливо увидел, как заблестело влагой ее лицо. Она скрылась позади, стоило Тсуне достичь вершины, и он вывернул шею, толкнулся назад и вдруг уперся взглядом в ее чуть ссутуленную спину. Короткие волосы Ацуко-сан разметались черным пушистым пятном вокруг ее головы, и из-за того лицо ее казалось еще более белым, словно единственная сверкающая звезда на черном затянутом тучами небе. Тсуна оттолкнулся снова, силясь ее настичь, но снова упустил и вывернул шею, разглядывая всего мгновение тусклый в желтом фонаре силуэт.
Ацуко-сан проносилась рядом, и порыв ветра обдавал его плечо, а затем они вместе исчезали, падали вниз, когда Тсуна видел впереди только темное ночное небо, и тот же ветер лупил его с размаху в затылок. В груди поселилось чудное искристое чувство, из-за которого хотелось смеяться и одновременно сжаться в комочек и спрятаться под кроватью, и тогда Тсуна тормозил пятками, поднимая столб серой пыли, а Ацуко-сан взлетала вверх, сливаясь с шелестящими на ветру деревьями. Она хохотала, точно никак не могла остановиться, а Тсуна раскрывал рот, как выброшенная на берег рыба, давился ветром и не отрывал взгляд от ее светящегося в свете фонаря лица.
– Что я должен делать? – наконец спросил Тсуна, упираясь взглядом в ее затылок.
Он хотел как-нибудь подбодрить Ацуко-сан, утешить ее, а вместо этого снова заговорил о себе. Впрочем, Ацуко-сан, совсем не придав значения его неверным словам, ответила легко и быстро, но даже не повернула головы, пролетая мимо:
– Не знаю. Я даже не знаю, что теперь делать мне.
Голос ее звучал зачаровывающе в ночной темноте, так что Тсуна в ответ лишь понимающе пискнул. Тсуна был уверен, что ему нужны план и четкие инструкции, потому что сам по себе он всего лишь никчемный парень из средней школы, а еще потому, что он никогда на самом деле не делал ничего по собственной воле. Всю жизнь его будто вели по протоптанной дорожке, обходя шипастые кусты и овраги, и даже с появлением Реборна удерживающая его рука всего лишь превратилась в поводок и ошейник. Тсуна никогда не знал, что ему стоит делать, ничего не хотел и послушно хватался за протянутую ладонь, потому что так было проще, но теперь его затащили в самую чащу и бросили, так что выбираться предстояло самостоятельно.
От эгоистичного решения, вспыхнувшего в голове ярким фейерверком, зазвенело в ушах, и Тсуна сделал несколько шагов назад, подпрыгнул и оттолкнулся, улетая далеко вперед и оставляя Ацуко-сан позади. Холодный ночной ветер мазнул по щекам, заскрипели плохо смазанные петли, и чувство полета обрушилось на него темнеющим небом. Тсуна давно уже был не один, за ним гуськом шла целая вереница подпевал и помощников, так что он мог бы просто ухватить их всех за руки и дернуть на себя, и тогда хоть кто-то нашел бы дорогу назад. Завтра, пожалуй, Тсуна стал бы корить себя за подобное решение, но сейчас, после ужасающего первого боя он наконец-то осознавал, что не один втянут в дурацкую историю с мафией. И что ему нужно найти человека, который просто-напросто потянет его дальше вперед.
– Если ты не против, завтра состоится бой Хранителей Грозы, – Тсуна выплюнул это, едва опустившись вниз, а потом снова взлетел, потеряв Ацуко-сан из виду, – не хочешь прийти посмотреть?
– Нет.
Ему, должно быть, послышалось, почудилось в скрипе петель и шорохе гравия под ногами, а еще в свисте ветра в ушах, но Тсуна все равно резко затормозил, моргнул слезящимися глазами. Одинокий фонарь освещал детскую площадку пучком тусклого желтоватого света, в котором черное казалось еще более черным, а белое выделялось неестественно ярким пятном. Лицо Ацуко-сан, окруженное ореолом черных волос, было белым и блестящим от влаги, словно она только что ужасно отчаянно плакала, а Тсуна как обычно по собственной дурости все пропустил. Она смотрела куда-то вперед, сидела на качелях, ссутулившись, упиралась локтями в колени и вертела в пальцах нечто маленькое и блестящее, увенчанное угловатым ярко-зеленым камнем.
Подозрение шарахнуло еще одним фейерверком, настолько громким и ярким, что напрочь застило глаза и заложило уши. Реборн рассказывал ему о типах пламени, и у Ацуко-сан, он видел собственными глазами, оно было совершенно другим, чем-то похожим на его собственное, но какая для кого была разница?
– Ламбо отдал мне его вместе со всеми своими конфетами, – Ацуко-сан будто ладонью прихлопнула начавшую разрастаться во все стороны панику, – он, оказывается, мой кузен, представляешь?
Мягкий смешок ударил застывшего Тсуну в лоб не хуже пули Предсмертной воли. Мысли его совсем спутались, так что Тсуна в ответ всего лишь икнул и замотал головой, словно отвечая, что нет, ни капельки не представляет. Надоедливый плакса Ламбо никак не вязался у него со спокойной Ацуко-сан, похожей на японку настолько, что можно срисовывать идеальный типаж. Хотя еще больше, пожалуй, у него в голове не укладывался пятилетний Ламбо-Хранитель Грозы, которому завтра предстояло драться со страшным убийцей за какое-то дурацкое разломанное на две части кольцо, такое же бесполезное, как принадлежащий Тсуне учебник по физике.
Поддавшись порыву, Тсуна взвыл и схватился за голову, подвернул ногу и едва не рухнул с качелей на землю. Все его гениальное решение пошло трещинами, не успев обрести полноценный вид, и теперь непременно нужно было придумывать новое, включающее в себя куда больше людей. Тсуна, вообще-то, все еще должен был защищать Ацуко-сан, так что она стояла за его спиной одной из многих бесплотных теней, которые извечно следуют по пятам.
– Верни его обратно, ладно? – Ацуко-сан похлопала его по плечу, сунула в сжатую ладонь кольцо и исчезла, оставив Тсуну разбираться с собственными потрясениями в одиночестве.
Кольцо оказалось теплым и гладким, в отличие от его собственного будто разрезанным на две равные половины. Зеленый камень поблескивал в свете фонаря пугающей точкой лазерного прицела, нарисованного у Тсуны на груди. Собственное кольцо он засунул в коробку и спрятал под кроватью, затолкал к самой стене и задвинул старыми сумками, а на следующий день обнаружил на собственном пальце и в точности повторил ритуал. Ученик отца теперь обучал его владению пламенем, а Тсуна ощущал себя все еще бесполезным, никчемным безвольным мальчишкой. Ничего не менялось, он все еще шел вперед под чутким присмотром, а сделать шаг в сторону попросту не хватало храбрости.
***
На бой Цуко все же пришла, сама не зная зачем, заявилась в самом начале, когда маленький Ламбо уже стоял посреди сооруженной для него арены на школьной крыше. Из-за барабанящего ливня было плохо видно и слышно, вода заливала лицо несмотря на дождевик и зонтик, так что черные силуэты людей на другой стороне представлялись ей ужасающими чудовищами. Драки Цуко никогда не любила, предпочитала всегда иные средства воздействия, так что от открывшейся картины и вовсе хотелось плевать и ругаться. Сражение пятилетнего ребенка с шилом в заднице и хмурого верзилы в цепях могло иметь один лишь исход, и, наверное, Цуко пришла затем, чтобы в нем убедиться. На запястьях ее позвякивали скрытые дождевиком браслеты, крупные капли дождя падали под ноги и разлетались брызгами, пачкая новые колготки, а Цуко стояла, скрывшись в тени надстройки, и считала громоотводы.
Объяснение правил вместе с началом боя Цуко пропустила, очнулась только когда крышу всего на мгновение заволокло едким розовым дымом. Из-за дождя дым осел моментально, выдал Ламбо-подростка, сидящего в нелепой позе с поднесенными ко рту бамбуковыми палочками, а тот лишь захлопал глазами и усмехнулся. Даже в таком виде он выглядел слишком юным и хрупким по сравнению с противником, и Цуко неожиданно поймала себя на мысли, что не отказалась бы выставить вместо него взрослого Тсунаеши-куна. Так по ее мнению было бы справедливо, потому что взрослый Тсунаеши-кун был старше их всех, а еще производил впечатление по-настоящему сильного человека.
Впрочем, мнение спрятавшейся за надстройкой Цуко никто не спрашивал несмотря даже на то, что она ощущала на себе пристальное внимание некоторых присутствующих. Любопытные взгляды скользили по ее фигуре, впивались иглами в кожу и пробивали насквозь острыми дождевыми каплями, рассыпающимися под ногами хрустальными искрами. Система громоотводов то и дело искрила, освещая черные фигуры яркими вспышками, но даже тогда сложно было разглядеть что-то, кроме кривящих лица усмешек. Они были разными, совершенно непохожими друг на друга, и все же было в них нечто общее, отчего застывало дыхание и цепенело в груди. Каждый из них мог убить Цуко одним-единственным щелчком пальцев, а она разглядывала их как ни в чем не бывало, словно они были знакомы как минимум несколько лет.
Это, пожалуй, походило бы на смешную детскую игру, если бы не смешавшаяся с дождем кровь и прорезавший раскаты грома крик. Ламбо-подросток рухнул на пол, подхватил брошенную маленьким Ламбо базуку десятилетия и выстрелил в себя, исчезая вновь в заполнившем арену розовом дыме. Из-за дождя было плохо видно, но Цуко все равно показалось, будто взгляд появившегося мужчины был полон ностальгии и жалости. Плечи его были слегка ссутулены, черные волосы падали на один глаз, а руки безвольно болтались по бокам, но ощущение ленивой искрящейся силы окутывало яркими вспышками молний. Он видел Цуко, смотрел на нее всего мгновение, но и его хватило, чтобы в животе завязался узел, а тошнота подступила к горлу. Ламбо из двадцатилетнего будущего смотрел на всех, словно на призраков, улыбался чему-то своему и говорил нечто непременно дурацкое, как делал в далеком детстве. Он был сильным и был одиноким, воспринимал, должно быть, свое перемещение в прошлое как развлечение и собирался помочь себе маленькому остаться в живых. Ламбо из двадцатилетнего будущего больше не одаривал Цуко и взглядом, а она ощущала, как с каждым ударом проваливалось глубже сердце. Он готов был победить, вырвать собственную жизнь из грубых рук, убить в отместку, если потребуется, и все же грустная улыбка не сходила с его лица, словно все вокруг было маленьким и незначительным, таким мучительно обыкновенным, что больно дышать. Для Ламбо из двадцатилетнего будущего обыкновенным было их сумасшедшее настоящее, и Цуко даже представить боялась, какие события могли к этому привести.
Маленький Ламбо вернулся куда быстрее, чем кто-нибудь ожидал, отбросил собственную победу прочь и рухнул поломанной куклой. Цуко рванулась вперед, поддаваясь порыву толкнувшего ее в спину ветра, и зонтик вылетел из ослабевшей руки. Еще мгновение, один неосторожный удар, и Ламбо, надоедливый шумный Ламбо, который отдал ей все конфеты, лишь бы Цуко больше не плакала, мог умереть. Цуко видела это в глазах его противника, делала быстрее, чем думала, и не успела моргнуть, очутившись посреди расчерченной сети громоотводов. Она не участвовала в состязании, но это было неважно: маленькое тельце обмякло в ее руках, прижавшись доверчиво и опустив голову на плечо. Маленький Ламбо был ее двоюродным братом, подросток – едва знакомым ровесником, а взрослый смотрел так, будто когда-то не смог защитить. Будто не сделал для нее то, что Цуко сделала только что, и на всю оставшуюся жизнь скорбный плач поселился в глубине его глаз.
Едва ли Цуко обратила внимание на собственное вспыхнувшее вокруг искристое пламя, не заметила даже рванувшего к ней Тсунаеши-куна. Взгляд ее оказался прикован к единственному человеку, с ухмылкой направившему ей в лоб пистолет, и Цуко казалось, что стоит хотя бы моргнуть – она сама легко распрощается с жизнью.
