Лекарство

Она молчит, а я не слушаю. Потом я молчу, а не слушает уже она. Такая нелепая, неинтересная, безумно раздражающая игра, закончить которую никто из нас не в силах. Или сражение, в котором не будет победителя. Тарелка с жидким супом плюхается передо мной на стол. – Ешь, пока горячий, – мрачно требует Ира и отходит прежде, чем я успеваю отреагировать. Она все время так делает, а потом злится на меня. Впрочем, нет, неправда. Злится она тоже все время. Я даже не помню, видела ли ее когда-нибудь счастливой или улыбающейся. Ложка уже довольно уверенно держится в плохо гнущихся пальцах, я склоняю голову, чтобы не упустить ни капли. Они не бросили меня. Я заперлась, я молила, чтобы все они ушли, требовала спасаться, надрывалась, кашляла и выла, раздирая ногтями щеки. Но Сергей был рядом, потом этот врач, Павел… Паша… Что он сделал? Как вылечил меня? Никто не говорит, не рассказывает, словно это какое-то сакральное знание, которое ввергнет меня обратно в пучину болезни. Я поднимаю взгляд и щурюсь, всматриваясь в далекое, покрытое мутными разводами, зеркало, висящее на стене напротив. Не узнаю своих глаз, своего лица, саму себя. Будто это призрак всматривается в меня, пытаясь напугать. Вот только я не боюсь. Забыла, как это делается. Разучилась. – Ешь! – рявкает невесть откуда взявшаяся Ира, и я вздрагиваю от неожиданности. Может, и она тоже хочет меня напугать. – Я думала, ты ушла. Она всегда уходит. Приносит мне еду и не остается ждать, пока я с ней управлюсь. Тарелки забирает, когда приходит снова: три раза в день. Готова спорить, по ней можно сверять часы, вот только их у меня все равно нет. Дни тянутся и тянутся, я сижу на карантине и не вижу никого, кроме Иры, которая словно и не боится заразиться. Так странно: я отчетливо помню, как яростно смотрела она на меня, стоило мне кашлянуть, как требовала, чтобы я держалась подальше, как… – Почему ты? – впервые спрашиваю я, когда на дне тарелки супа остается для пары ложек. Но руки устали и бессильно падают на стол. Ожидаю ли я, что Ира возьмет ложку и скормит мне остатки? Конечно, нет. Но она именно так и поступает. Я мотаю головой, а она с упорством, достойным лучшего применения, сует ложку мне в рот: раз, другой, третий. Наконец тарелка пустеет окончательно. Я откидываюсь назад, с облегчением чувствуя спинку стула. Поднимаю глаза. – Почему ты? – повторяю я. У нее поджимаются губы, становятся такой тонкой ниточкой – сухой и готовой порваться. Я почему-то слежу за ними, будто знаю, что они вот-вот разомкнутся, чтобы ответить. Но Ира забирает посуду и уходит, а я снова остаюсь наедине с собой и брожу какое-то время по пустому дому и повторяю про себя: «Почему ты, почему ты, почемуты, почемутыпочемуты…» Я не жду ее – никогда не жду, – но всегда дожидаюсь. – Ты же ненавидишь меня, – говорю я сразу же, как Ира возвращается вечером. Не кидаюсь к ней, сижу в своем углу, обхватив колени. Я уже спокойна. Я нашла ответ. Пусть она только его подтвердит. – Ты ненавидишь меня и хотела бы, чтобы меня не было. Тогда Сережа вернулся бы к тебе. Так? Так. Она приходит сюда, чтобы однажды убедиться, что я подохла. Чтобы не подпустить ко мне Сережу. Запретить ему вспоминать. Заставить забыть. Она не смотрит на меня, гремит посудой. Зато я смотрю. У нее длинная тонкая шея, торчащая из растянутого свитера. Туго стянутые старой резинкой светлые волосы. Ноги в пока еще не протершихся джинсах. Я смотрю, как она несет мне опостылевший суп – почему только он? У них кончилась еда? – и присаживается рядом на корточки, протягивая тарелку, словно я не могу подойти к столу. – Ешь. Я не могу понять, какого цвета у нее глаза. Зеленые? Серые? А у меня? Запах супа забирается в ноздри, и я вдруг выбиваю тарелку из рук Иры. Горячая, исходящая паром, бесценная жидкость проливается на пол, пара капель обжигает мне запястье. Среди внезапной апатии я выхватываю удивленную мысль: как она всякий раз умудряется принести мне еду такой горячей? В какой-то момент мне кажется, что сейчас она ударит. Выдаст такую пощечину, что я закричу от боли. Ира смотрит на меня совершенно темным нечитаемым взглядом, а потом говорит едва слышно: – Дура. Встает и уходит, не забирая ничего, оставляя меня наедине с опустевшей тарелкой и запахом консервного супа. Я верю, что она больше не придет. Зачем она вообще приходит? Я все еще могу быть заразной. Я все еще могу заразить ее сына – их с Сережей сына. Она ведь так пеклась о его благополучии, так пыталась избавиться от меня!.. Я не понимаю ее. Силюсь понять, но не получается. Она ненавидит меня – но все равно приходит. Кому она мстит? Кому она пытается сделать плохо? Ира возвращается утром. Молча ставит бидон на стол, рядом ставит тарелку и привычно наливает суп. Я выхожу из сплетения теней у окна – сама будто одна из них. Вчера я смотрелась в зеркало, подошла близко-близко, достаточно, чтобы увидеть свои глаза. В них не осталось белка, как во мне – эмоций. Что еще забрала у меня эта болезнь? Мне надо спросить о Сереже. О Мише. О папе. О всех, о ком я не спрашивала за эти дни, словно забыла про их существование. А может, это Ире и надо? Чтобы я забыла о них, а они – обо мне? И поэтому сюда приходит она? Что она говорит им? Чем объясняет происходящее? Врет, что я не хочу их видеть? Что я все еще опасна? А она – героиня, которая рискует собой? Я подступаю к ней со спины, смотрю в затылок, в привычно собранные хвостом волосы. И не двигаюсь с места, когда она оборачивается. Ложка тихонько звякает, сползая в тарелку. – У тебя страшные глаза, – говорит Ира. А потом вдруг склоняется и целует меня, и это совсем не то, что я могла бы от нее ожидать. У нее сухие, твердые губы, они царапают мои, и поначалу в этом поцелуе нет ничего приятного. А потом я приоткрываю рот и впускаю ее язык. Это не то, что должно происходить с нами. Между нами. Но это происходит. Она кладет ладонь на заднюю поверхность моей шеи и сильнее притягивает к себе, целует жадно, грубо, будто ждала этот поцелуй очень долго. Все те дни, что приходила сюда. У нее напряженное, натянутое, как струна, тело. Она прижимается ко мне, и можно подумать, будто ей нравится то, что творится. Будто она делает это не для того, чтобы сильнее уязвить меня. Я не думаю о том, что она – женщина. Я не думаю о Сереже. Я думаю, что ничего не чувствую. Ничего, кроме давления губ и чужого дыхания во рту, которое пахнет мятой: прошло слишком мало времени, чтобы кончилась зубная паста, захваченная из дома. Ничего. И это толкает меня на поступок, который я не совершила бы в обычное время. Но раз уж мы продолжаем сражаться… Я беру Иру за руку и проталкиваю ее ладонь за ремень своих джинсов, надеясь, что хоть это заставит меня что-то ощутить. Ремень затянут туго, Ира коротко хмыкает, разрывает поцелуй и опускает голову, возясь с моей ширинкой. Я смотрю на ее лоб, вижу старый блеклый шрам, вижу каплю пота, ползущую вниз, и… Мне становится не по себе. Я хочу ощутить хоть что-нибудь. Страх, неловкость, стыд, желание, боль, обиду, гнев… Когда Ира пытается войти в меня, я не позволяю. Сдвигаю ноги и качаю головой, продолжая напряженно прислушиваться к себе, пытаться уловить хотя бы отголоски чего-то. Ира на секунду замирает, потом сдвигает руку, и пальцы ее ложатся мне на клитор. Конечно, я чувствую их. Конечно, мне нравится их чувствовать, но… Но это все не то. Она ласкает меня, гладит, размазывает влагу, попутно целуя припухшие губы. Моя спина прижимается к стене, и я не помню, как так вышло. На что же я отвлеклась? Она снова целует меня. У нее больше не сухие губы, а язык не рождает гадости. Мне нравится ощущать его в своем рту. Я целуюсь так, будто не делала этого вечность. Так и есть. Я никогда не целовалась с женщиной. И это затронуло бы меня больше сейчас, будь я в состоянии испытывать настоящие эмоции. Ира тяжело дышит. Я знаю, что она честно пытается заставить меня кончить, знаю, что это неплохо, знаю, что мне обязательно понравится, но… Я пропускаю оргазм. По всем законам он должен взорваться, но ничего не получается, и мне кажется, что прошло уже слишком много времени. Только поэтому я разрешаю себе схитрить – кто из женщин не умеет так делать? Моя дрожь вполне натуральна, как и выдох, похожий на стон. Я могла бы гордиться собой. Ира верит мне – или делает вид, что верит. Пару мгновений она еще прижимает пальцы, потом осторожно сдвигает их. Свободной рукой она продолжает обнимать меня за талию, а губы касаются моей щеки. Наверное, надо что-то сказать. Но я не успеваю. – Я трахнулась с ним, пока ты ждала его там, за стенкой, – произносит она так скучно и обыденно, что я даже не сразу понимаю, что именно она говорит. А потом добавляет так же скучно: – А теперь я трахнула тебя. Она отступает за мгновение до того, как я ударяю ее. Вернее, пытаюсь ударить, потому что рука пролетает мимо, и меня отшатывает в сторону, разворачивая. Едва устояв на ногах, едва притушив взыгравшую бурей кровь, я глухо говорю, не глядя: – Убирайся. Пошла вон. Вжимаюсь лбом в стену. Зачем она выбрала этот момент? Почуяла, что я не кончила? Что я обманула ее? Решила, что раз так, то самое время? Она остается стоять. Пол не скрипит. Я не вижу ее, не хочу видеть, но знаю, как это выглядит. Как она вытянулась во весь рост, как ухмыляется, сверля меня взглядом, как довольно блестит глазами. Как ждет, что я брошусь на нее, затею драку, из которой она, конечно, выйдет победительницей. А может быть, она ждет, что я закричу, заплачу, затопаю ногами и спущу на нее самые страшные проклятия из тех, что мне известны. В какой из моментов они сделали это? Тогда, когда я умирала? Как долго она хотела мне это сказать? Я не делаю ничего. Мне не больно. Мне не страшно. Мне просто хочется, чтобы все это закончилось. А когда я поворачиваюсь, то вижу, что и Ире тоже этого хочется. И вот уж у кого больные, страдающие глаза, так это у нее. Она пытается выглядеть триумфатором. Она вздергивает подбородок и скрещивает руки на груди, таким нехитрым способом отстраняясь от меня, воздвигая стену. А я теперь отлично понимаю, что заставляло ее все это время возвращаться сюда, в этот больной дом. Ко мне. Я расправляю плечи и подхожу ближе. Смотрю в чужие глаза, вижу там все то, что разучилась чувствовать, и будто бы что-то передается и мне – самую малость, по капле. Проникает под кожу и смутно тревожит. Я кладу ладонь на щеку Иры, она дергается, явно намереваясь отстраниться, но отчего-то остается на месте. Кончиками пальцев я глажу ее лицо, пользуясь моментом. Я обманула ее, будто мужчину. И это вдруг рождает что-то далекое во мне, похожее на стыд. Я прислушиваюсь к себе, понимая: чувства возвращаются, медленно, неохотно, будто после долгой болезни. Впрочем, почему «будто»? Теперь мне кажется, что больны мы обе. И тот, кто заразил нас собой, ждет за стенами этого дома, даже не подозревая, что мы готовы вылечиться. Готовы помочь друг другу. Ира не отталкивает меня. Она напряжена, но ждет, что будет дальше. А дальше… Дальше я продолжаю гладить ее щеку, и какое-то тепло, какая-то энергия вливается в меня, бежит по пальцам, от кончиков к запястью и выше, пробирается к сердцу. Что тому виной? Я думаю, что это Ира. Мне нравится так думать. Нравится верить, что ее стыд, что ее вина – передо мной – оживляют меня, по капле возвращая к жизни. На этот раз я целую ее сама, и поцелуй мало похож на предыдущий, пусть даже в нем участвуют все те же губы. Он теплый, он нежный, он какой-то доверительный. А когда я вспоминаю Сережу, то испытываю болезненное удовольствие от собственной вины перед ним. – Уходи, – говорю я Ире гораздо мягче, чем минутой раньше. – Иди. Они тебя ждут. Беги, хочется сказать мне ей. Беги от меня. Как можно дальше. Кто знает, чем я захочу тебя заразить. Но я молчу. Она еще какое-то время дышит в меня, и плечи ее под моими ласкающими ладонями чуть подрагивают. А потом уходит, не говоря ни слова, не пытаясь обернуться. Бидон с супом забыт на столе. Я возвращаюсь в свой угол, по пути зацепив взглядом зеркало. Стало ли меньше красного в моих глазах? Я прикрываю их, когда понимаю, что сон близок. Пережитое накатывает мягкими волнами памяти. Я думаю об Ире. Она вернется. Теперь я тоже стану ее ждать.