тишина и чай с бергамотом

Не слышать ничего было странно, непривычно, но Юра, страшно даже подумать, начал... привыкать? Нет, Паша продолжал утешать его словами врача о возможном (неполном!) восстановлении слуха, но в душе оба осознавали — это конец. Абсолютный, блядь, неповоротный конец для музыканта. В какой момент его жизнь превратилась в бесконечные поездки по врачам и просмотр видео исключительно с субтитрами? Музыченко задавал себе этот вопрос снова и снова, благо почти полная потеря слуха делала его мысли еще громче. А они, к слову, не отличались оптимистичностью. Все иногда задумывались, что бы сделали, если потеряли руку, например. Или глаза, или вообще пол тела. Однажды бухущий в стельку Паша начал филосовствовать на эту тему, за что был обсмеян половиной коллектива, которым виски ударил в голову весельем, но, лежа в кровати и слушая мирное дыхание моментально вырубившегося Личадеева, Юра в шутку подумал, что легче было бы спрыгнуть с крыши, чем постоянно жить с мыслью, что ты только мешаешь, в первую очередь самому себе. Один только опыт сонного паралича, пережитый в подростковом возрасте, показал, что жить, не ощущая своего тела полностью — говно еще то. И вот, Юра оказался в ситуации, в которой он бы поставил на себе крест еще год назад. Первый месяц за ним наблюдали каждую секунду, не выпуская из вида. В основном Паша, который и обнаружил его в таком состоянии однажды утром. Свой диагноз Музыченко не запомнил, да и не стремился, мало кому это было действительно интересно, а уж ему тем более. Просто потерял слух, вот так, в раз. Проснулся, поражаясь удивительной тишине (хотя стройка, начавшаяся пол месяца назад прямо под их окнами начинала работать каждый день в семь, мать его, утра, и Юра честно не мог вспомнить, когда их день начинался не с протяжного «сука-а-а-а, да когда вы сдохните уже!», доносившегося из кровати.), прошел на кухню, потягиваясь, включил чайник для Паши и засыпал кофе в турку уже для себя. Только через пару минут понял, что его так смутило — он не слышал характерного шума воды, от которого часто Личадеев и просыпался. Вздрогнув от резкого осознания, ошпариваясь горячим металлом турки, Музыченко быстро снял ее с огня и подбежал к крану. Вода лилась как обычно, обжигающе холодная, но не проронила ни звука. В панике Юра дернулся за пультом, включая телевизор дрожащими пальцами, но прилизанная девушка, рассказывающая про последние новости, просто глотала воздух, не извлекая из своего рта ни слова, сколько бы он не нажимал на кнопку громкости. В голове у Юры сложилась почти полная тишина, перемешанная с легким белым шумом. Пульт падает прямо на пол, разбиваясь, наверное, в щепки, а Музыченко не может успокоиться и в панике бежит к Паше, трясет его за плечи:  — Паша, Пашенька, господи, скажи что-нибудь! — Собственный голос бьет по окончаниям как молотком по наковальне, и Юра еле удерживается, чтобы не вскрикнуть — после абсолютно стерильной тишины, любой звук кажется грому подобным. Естественно, он не слышит ни голос сонного Паши, бормочущего отстать от него, ни чайника, ни слова врача, обреченно разводящего руками.  — Так, о чем ты хотел поговорить? — Паша входит в комнату с кружкой чая в руках, сначала быстро машет рукой где-то в поле зрения Юры, а уже затем, заручившись его вниманием, начинает говорить. Музыченко учится быстро, хватило пару месяцев чтобы научиться читать по губам и не привлекать бумагу и ручку для какого-нибудь обычного вопроса.  — Сядь, пожалуйста, — и чуть меньше времени, чтобы научиться лучше контролировать свой голос. Первое время, после нескольких часов тишины, Юра, как рассказывал Личадеев, чаще всего говорил очень тихо, или наоборот, орал как резанный. Музыченко, наверное, почти даже повезло, что он всю жизнь имел дело с музыкой и звуком — сейчас это помогало не забыть речь и контролировать ее громкость. А научиться читать по губам получилось даже быстрее, чем ожидалось. Немного сложнее было понимать людей с дефектами речи, неправильным прикусом или бородой, например, легче всего — Пашу. Кажется, что и до глухоты Юра понимал его с полуслова, поэтому научиться разговаривать с ним, не слыша абсолютно ничего, было даже почти легко. От нéчего делать Музыченко даже начал по немногу учить язык жестов, хотя практиковать его было не с кем. Главные сложности возникали, когда собеседник забывался и начинал говорить, не привлекая к себе внимания или находясь за спиной — Юра его просто не замечал. Сначала было даже как-то неловко просить человека пересесть или подойти ближе, но со временем все его окружение привыкло к новым вынужденным правилам.  — Ну так что?.. — Паша выглядит так комично с искренним непониманием в глазах, что вызывает только желание обнять и завалиться с ним в кровать, но отступать некуда, Юра и так затянул донéльзя.  — Я хочу, чтобы ты уехал. — Паша давится чаем, кашляет и бьет себя по груди. Что-то в груди Юры больно закручивается, но своего решения он не поменяет. Говорить это больно, но не больнее наблюдения, как Паша потухает с каждым днем все сильнее. Юра все-таки не дурак, понимает ведь. И что мужчина без слуха — обуза, и что к музыке он не вернется, даже если очень сильно захочет и врачи совершат прорыв в лечении глухоты одновременно. И, хочется надеяться, Паша тоже это осознает, не маленький. Младше, конечно, но точно не глупее. Юра же не из блядского железа, иногда забывается, берет в руки скрипку с желанием поиграть. Потом, конечно, бьет себя по голове и смеется обреченно, но Паша-то все видит и глаза покрываются пленкой слез, как трава после дождя.  — Что? Нет! — Личадеев ставит кружку, и с агрессией смотрит прямо в глаза. Он чаще начал завязывать волосы, думая, наверно, что так Юре будет легче его понимать. Музыченко, честно говоря, плевать, особенно сейчас, но распущенные волосы Пашеньки он любит и не позволит обстригать не при каких обстоятельствах.  — Слушай, я все обдумал, честно. Я не хочу делать тебе больно, но это буквально единственное, что я делаю и буду делать постоянно. Уйди сейчас, пожалуйста, — Юра поднимает глаза на Пашу, даже если он что-то говорил секунду до, тот не видел. — Я прошу тебя. Я не хочу видеть, как ты страдаешь, а ты именно это и делаешь. И не надо спорить, мы вместе сколько?.. два года, три? Поверь, я знаю тебя. Давай разойдемся как взрослые люди.  — Да как?! Все же было хорошо, ты учишься жить без слуха, я быстро привыкаю ко всему, врачи не ставят на тебе крест, еще все возможно. И шляпники тебя поддерживают, а Даня, Эльдар, Илья? Все ведь хорошо, — Паша в панике бегает глазами по комнате, руки его ощутимо подрагивают.  — Ничего хорошо уже не будет! — говорит Юра слишком громко, но Личадеев даже не морщится как обычно, только смотрит испуганно, куда-то в пустоту, на плиту, на потолок и вытяжку, на ложку на столе и доску для хлеба на крючке, но точно не на Музыченко. — Я никогда уже не возьму скрипку в руки, понимаешь? Даже если очень захочу, даже если, блядь, сам Иисус спуститься с неба и дарует мне лекарство от всех болезней. Мой максимум — если я хотя бы низкие звуки начну воспринимать, и то, бухнем как в последний. А сейчас, я прошу тебя, уходи, я серьезно. Не хочу видеть тебя. Паша смотрит на него долго своими огромными глазами, наполняющимися влагой. Пашенька всегда чувствительным был — плакал в кинотеатрах на грустных фильмах, да и не на грустных тоже, от плохих новостей и неудачных репетиций; Юра абсолютно другой. Даже после первого похода ко врачу он позволил себе заплакать только на кухне, в утешающих объятиях Паши, и то, только после того, как по привычке хотел взять наушники глянуть что-нибудь на ютубе. А потом привыкнул потихоньку. Когда шляпники узнали — терпел, когда весь клик клак стоял на ушах и каждый подходил утешить — и там вытерпел, не дал волю эмоциям, хотя хотелось свернуться и заскулить как собака от жалости к себе. Но все это время за спиной находился Пашенька, поддерживал и брал за руку, когда чувствовал, что Музыченко не выдерживает. А сейчас пришло время его отпустить.  — Не поступай так со мной… — Паша говорит невнятно, краснеет, почти уже плачет, наверное, даже шепчет. — Я не страдаю, меня все устраивает, и единственный раз, когда ты делаешь мне больно — это сейчас. Я уйду, только потому что ты сам об этом просишь.  — Прости, Пашенька, — Юра опирается на стену за спиной, смотрит на потолок, лишь бы не видеть Пашу, а затем вообще закрывает глаза, — но я все уже для себя решил. Уходи. Говорить Шляпникам о проблеме было больно, почти так же больно, как ему сейчас. Две недели Юра умудрялся избегать их, не отвечал на звонки (об этой функции телефона можно было сейчас вообще забыть, он справлялся переписками), просил Личадеева ничего не говорить. Потом уже и он не выдержал и заставил поговорить со всеми:  — Мы все одна семья, Юр. Они переживают, — Музыченко тогда только учился приспосабливаться в новом для себя мире, где кто-то выключил звук. Учился понимать речь по губам, привыкал к полному отсутствию музыки в его жизни, даже видео на ютубе приходилось выбирать то, в котором есть субтитры, благо в онлайн-кинотеатрах они имелись. На следующий день они поехали на студию и рассказали им все. Анечки начали плакать еще не дослушав его рассказ до конца, а затем кинулись обнимать Юру и оставлять следы от красной помады на обеих щеках, заливаясь слезами. Потом каждый подошел, не зная, что сказать, лишь обнимая крепко. Все таки они были семьей, даже с учетом, что группа «the hatters» развалилась прямо у них на глазах. Когда Юра открыл глаза и огляделся, Паши на кухне уже не было. Он подождал для верности еще пять минут и пошел по комнатам — там Личадеева не оказалось тоже. Как и вещей в шкафу, и кед в прихожей — Паша ушел. В его положении даже дверью хлопать бесполезно — Юра не услышит. Его уход был ожидаем, конечно, ведь Музыченко сам попросил об этом, но все-таки окончательное осознание потери самого близкого человека мучительно ударило в голову. Это уже не просто размышления поздно ночью на балконе за сигаретой, это уже четко и логично воплощенная в жизни мысль — Паши больше нет в его жизни. Его голоса, кстати говоря, нет там уже гораздо дольше. На балконе Юра мгновенно выкурил сигарету, буквально в пару затягов. Облегчения она, ожидаемо, не принесла, черт бы ее побрал. На улице запахло дождем, где-то вдалеке сверкнула молния — быть грозе. В комнатах резко потемнело, как ночью, воздух стал плотным, хоть сейчас ножом режь. Еле доползя до кровати, Юра упал на нее, понимая, что больше никогда не разделит ее с Пашенькой. Как и спокойные минуты на свежем воздухе на рассвете, после очередной бессонной ночи, и чай тоже можно выбросить — особенно с бергамотом, дрянь редкостная, но Пашеньке нравился. Никогда не увидит больше… Юра, резко вспомнив, поднял голову, вглядываясь в темный угол. Нет, аккордеон тоже забрал, засранец. Остается надеяться, что хотя бы такси вызвал, и не тащил все это на себе. Как он играет Музыченко и так не услышит уже никогда, а сейчас даже не увидит. Юра бессильно опускает голову обратно. Свернувшись в позу эмбриона, он забился тяжелым сном, стараясь хоть сейчас перестать жалеть себя. Так надо, блядь. *** Кажется, Паша впервые в жизни так долго отвыкал от человека. Они с Юрой общались уже несколько лет, большую часть которых находились в не особо скрытных отношениях, и Пашу, честно говоря, они избаловали. Вставать утром от того, что Юрка опять шумит на кухне, идти туда, театрально возмущаясь, хотя на самом деле эта домашняя рутина грела сердце. У них был похожий круг друзей, однако помимо группы и постели они пересекались довольно редко, хотя Паша всегда реагировал на любое упоминание Музыченко в разговоре, почти рефлекторно. Они ссорились и мирились почти в тот же день; репетировали до стершихся пальцев и ночевали в зале; придумывали песни, заперевшись в доме с месячным запасом алкоголя, а потом до утра трахались, и с рассветом снова садились за текст. Так было до одного отвратительного утра. А потом, как бы Паша себя не успокаивал, поменялось многое. Не поменялось, пожалуй, только его отношение к Юрочке — он любил его до беспамятства. В квартире почти всегда было тихо, Юра чаще сидел дома, смотрел фильмы (включал субтитры и всегда бесился, когда начинались сцены-размышления с одной лишь музыкой на фоне), чаще всего даже не включал звук — они проверяли однажды, может ли он слышать хоть что-то. Юра начинал слышать басы только когда громкость телевизора достигала пятидесяти, а у Личадеева почти глаза вываливались от громкости (у соседей, наверное, тоже). После этого Музыченко смирился и смотрел Нетфликс только с субтитрами и без звука. Теперь их квартира напоминала «тихое место». Юра не слышал ничего, но машинально двигался почти не издавая звуков, тише говорил, хотя Паша перестал обращать на это внимание уже через месяц. К ним иногда заваливались кто-то из шляпников или клик клака, Юра вел себя почти как раньше, но Личадеев морщился от обилия шума — со стороны они, наверное, выглядели как два обычных человека без проблем со слухом, но привычка всегда находиться в тишине оставалась. Поэтому теперь, сидя в одинокой квартире, снятой у знакомых, тишина не душила, и на том спасибо. Напрягала необжитость — на кухне нет турки, потому что Паша кофе не пьет, в коридоре одна пара обуви, никто не просит подойти, даже так тихо, как это делал Юрочка в последнее время. Он любит его. Действительно любит и это буквально единственное, что останавливает его, чтобы вернуться. Они взрослые люди, Юра не просто так попросил его уйти, он и сам может взвесить все «за» и «против». Но как же блядь его не хватало. Вдруг резко оказалось, что дел у него нет, шляпники, на чьих репетициях он раньше проводил почти все свободное время, почти официально развалились, а все друзья как-то неожиданно разъехались. Сил взять аккордеон, например, не было абсолютно, обида на мир наваливалась с тройной силой. Судьба, все-таки, сучка. Неясно, зачем Анечка решила посетить его скромную обитель, но, кажется, отсутствие сторис или любого другого признака жизни все-таки оказалось слишком заметным для друзей.  — Ты как? — Понятно, значит они все уже в курсе их, вроде как, официального расставания (это же так называется? С Юрой вообще сложно быть в чем-то уверенным), а значит успели обсосать эту тему вдоль и поперек. Ладно, знаем, проходили, хотя бы теперь понятно, почему Личадеев икал пол вечера.  — Я? Да все нормально, — по привычке Паша разворачивается к Анечке и убирает от лица волосы, а потом бьет себя по лбу — ну дура-а-ак.  — От тебя ни слуху, ни духу, там уже пол интернета встали на уши, готовы похоронить вас, — забавно, а ведь они так и не спалились, хотя первое время друзья даже ставки делали, сколько они продержатся. Палились, конечно, жутко — честно говоря, во время некоторых концертов Паша серьезно опасался, что Юрка не выдержит и просто трахнет его прямо на сцене, на потеху публике. А Паша что, сопротивляться Юрочке себе дороже, еще и по жопе получит, но до акта вуалеризма, слава богам, не дошло. Но парни тоже хороши — как бойко Поперечный защищал геев в подкасте с Юрой — Паша ржал как ненормальный, когда увидел это в первый раз. «У меня есть два друга гея», а этот долбоеб еще и поддакивает: «это наши общие друзья». Господи, это еще придумать надо, так спалиться. Про поцелуй на нашествии вообще стоит промолчать. Ладно бы на выступлении, похуй, списали бы все на адреналин и эйфорию, но нет же — надо полезть после, когда все уже более-менее успокоились, еще и так красиво, прямо на камеру, крупным планом, сразу в hd. «Каминг-аут» и лыбу дает, дурака кусок.  — Нет, все хорошо, правда, настроения просто нет, — ну да, а пересмотренное несколько раз «вечное сияние чистого разума» просто так о расставании, честно-честно, мам. И бахнуть волосы в синий тоже просто так захотелось. Сочувствие к Юре испарилось разом — теперь в глазах Личадеева он мудак.  — Ну-ну, я вижу, — Анечка, наверное, на чисто женских инстинктах обнаружила на столе несколько розовых ведерок мороженого baskinrobbins, а Паша чисто на инстинктах бриджет джонс их ел, — погнали я хоть тебя нормальной едой накормлю, а то совсем загнешься тут, дурак. Все таки Анечка — богиня. Афродита, Деметра, Персефона, кто там еще есть? Венера, но это уже из Рима.  — А сейчас давай серьезно, — ладно, он поторопился с выводами, Анечка продолжает его донимать. — Юрка с ума сходит в квартире, мы к нему Серговну отправляли, тот сознался, что прогнал тебя, но он загнется там скоро, я не шучу. Мы уже начали переживать, что он сделает что-нибудь с собой, ходим, как собаки, сторожим его. Откуда-то появляется почти флешбек из очередной пьянки, когда Паша сморозил что-то о инвалидах. Долбоеб, вот и не верь теперь в карму, сам пиздишь, а на невинного человека прилетает. Ладно, теперь Юрочку снова захотелось обнять, а называть мудаком язык не поворачивался вовсе.  — Он сам попросил уйти. Если ему так легче — пусть будет так. Мне самому не по кайфу, я его люблю, это изменить довольно сложно, но если он считает, что так лучше — пусть будет, я не хочу ему мешать, — Паша посмотрел на нее — после нормального ужина усталость резко накатила в полную силу, глаза слипались, а руки наливались свинцовой тяжестью.  — Ты! — Только Анечка переварила сказанное, она тут же вскочила и чуть не заехала Паше по голове хорошенько такой, тяжелой кружкой. Дай ей возможность, она бы впечатала «зашкварными историями» прямо по лбу Личадееву, чтобы на всю жизнь осталось, для профилактики. — Решите уже что-нибудь! Кикир к Музыченко вчера гонял — он, мудак такой, такого же умирающего строит, как ты сейчас. Только глухого! Ну, держитесь у меня. И рыже красным вихрем, Анечка вылетает из квартиры, благо на улице июнь. Посмотрел бы Паша на ее попытки пафосно уйти, попутно надевая объемный пуховик и завязывая ботиночки с мехом. *** Звонок в дверь неприятно ударил по нервам. Юрочка ушел из его жизни месяц назад, а привычка находится в тишине за полгода его болезни осталась. Паша заставляет себя встать с кровати, прервав марафон «блондинки в законе», идет открывать дверь. Это по-любому была Анечка, поэтому о своем виде он не беспокоится, но на всякий случай заглянул в зеркало, хотя лучше бы этого не делал — еще больше отросшие волосы (хотел же состричь к чертовой бабушке, но нет, как же. Мудак, к себе привязал, а как жить без себя — не сказал), синяки под глазами — вид, конечно, класс. За дверью оказывается не Анечка. И даже не Кикирон, будь он неладен. Там оказывается Юра, в своей вечной белой футболке.  — Пустишь? Паша сентиментальный, ничего поделать с этим не может, поэтому в сердце как нож воткнули — у Юры голос совсем слабый, тихий, охрипший, как после сна. Паша первый раз подумал о практической стороне своего нахождения с Юрой — окруженный только четырьмя стенами и тишиной, он ведь совсем мог потерять голос, и тогда ситуация стала бы в тысячу раз сложнее. Личадеев не отвечает, просто отходит, пропуская Музыченко внутрь. На кухне опять валяется несколько упаковок дошика, но Юре даже повезло — на плите стоит вчерашняя картошка с курицей в сливочном соусе, почти первое, что Паша научился готовить в своей жизни.  — Что пришел? — Привычки, оказывается, быстро возобновляются, и вот Паша сначала прикасается к Юриной ноге двумя пальцами, привлекая внимание, а затем четко говорит, не отводя взгляда, и только потом оборачивается, доставая тарелку.  — Я... Я устал, Пашенька, — Пашенька от такого обращения аж вздрагивает, чуть не роняя тарелку из рук. Его так зовут только бабушка, которая наверняка сейчас печет какие-нибудь пироги в их родном городе, и Юрка. Остальные его звали просто Паша, Анечка эксклюзивно называла его «долбоебом». — Я пытался, правда пытался, но, назови меня эгоистом, я не могу без тебя.  — Юр. — приходится развернуться.  — Нет, не говори ничего, я тебя все равно не услышу, а смотреть принципиально не буду, — Юра выглядит заебанным, и это сильнее всего видно сейчас, когда он опустил глаза вниз, не в силах их поднять, — Я очень много думал, потому что, ну, знаешь, сериалы на нетфликсе быстро закончились, а когда ты двадцать четыре на семь в тишине, складывается просто наиебанейшая атмосфера для мыслей. На кухне повисла уже родная тишина, Паша неотрывно смотрел на Юру.  — Я понял, что пиздец как скучаю по твоему голосу, — Личадеев вздрагивает. — У меня, кстати, слух немного улучшился, я теперь слышу, например, если машина рядом со мной просигналит. Плохо, конечно, как на дне двухметрового бассейна, но если постараюсь — услышу. Может, если так пойдет, смогу использовать слуховой аппарат. Но сейчас не об этом. Ты садись, не стой, мы тут надолго. Паша садится напротив, Юра все так же не поднимает взгляда. Очень не хватает кружки с чаем или лучше чего покрепче.  — Мне тебя пиздец не хватает. Назови это самолюбимием, я знаю, что только порчу тебе жизнь, но не могу ничего с собой поделать — ты мне нужен, — Юра поднимает глаза на Пашу, тот должен что-то сказать, но в горле резко пересыхает. Он встает, чтобы налить себе хотя бы немного воды, чувствуя на себе внимательный взгляд. Пьет холодную фильтрованную из стеклянного стакана, смотрит прямо в Юркины глаза. Дураки они все-таки, оба.  — А сейчас смотри на меня, и внимай тому, что я говорю, — Паша снова садится прямо напротив, подается вперед и придерживает Юрку пальцами под подбородком — чтобы точно взгляд не отвел, засранец. — Я без понятия, почему ты решил, что портишь мне жизнь своим присутствием, потому что это вообще не так. И все, чем мы оба занимались весь месяц — страдали по друг другу и, вот поверь уж, я не вижу проблемы. Вообще.  — А я ее не слышу, — Музыченко горько усмехается, — Мне трудно жить без тебя.  — Так мне тоже, долбоеб, — Паша уже не может скрыть усмешки, попутно прикидывая в голове, сколько ему займет собрать вещи и вызвать такси, — так что сиди здесь, жди меня. Турки нет, могу только быстрозаваримый замутить минуты за три.  — Так ты же не пьешь кофе, — Юра сдался. Это сразу заметно, как груз с плеч снял, ну точно — дурак-дураком. Правда что ли думал, что Паша его пошлет? Мда. Ну ничего, Личадеев ему еще устроит, когда они приедут.  — Ты исчез, а привычка осталась, вот и купил. Потом подумал — а нахуя, собственно, а он вот, даже пригодился, — договаривает Паша и отходит поставить чайник. Теперь Пашка с ним, а это ведь и все, что надо было. С ним и тишину пережить можно, и начинающуюся грозу за окном, и даже дурацкий чай с бергамотом.