Собачий кайф

      Все смыслы остались только в выбитых картинках на коже, в глупых знаках и метках, которыми себя сам покрывал столько лет: где-то ножом линии, ровные кружки от металлических палочек, зажившие ожоги. А в реальности, да что в реальности, в ней нет места ни смыслам прежним, ни привязанностям.       Собачьим глупым привязанностям. С горлом, передавленным ошейником; натянутой цепью, к конуре прибитой; и с бесконечным жалобным воем. С этим внутренним тянущим желанием следовать по пятам, лизать подставленные руки и просить прощения, лишь бы себе забрали, лишь бы по голове погладили, лишь бы...       В этой его новой реальности всё совершенно иначе. В ней глубоко плевать на то, что было когда-то, даже недавно, казалось бы, полчаса назад. Глубоко плевать на чувства, на свои чувства плевать, должно быть.       Плевать?       Мысли Цзян Чэна крутятся по ровному кругу, этот круг диодами разными светится. То почти кислотно-жёлтым, то глубоким красным. И это самый порочный круг в его жизни. Из которого не то что не выбраться, у него ни конца ни края нет, тут даже щёлкнувшей идеи о спасении не появится.       Он сам себя в это загнал и знает об этом прекрасно. Лучше всех остальных. Знает и дерёт ногтями кожу, в которой чернилами глупости молодости вбиты. Знает и пьёт почти не просыхая, забивая на учёбу, работу, обязанности, семью.       Семью. Да что там от той семьи осталось. Только тёплая улыбка сестры? Она далеко, к лучшему. Ей видеть не стоит, во что братец себя превратил. Ей не стоит рядом быть, когда он ночами не спит, когда сворачивается в клубок на полу у кровати и тихо воет. У неё своя семья, своя жизнь. «У всех своя жизнь, Цзян Чэн. Один ты этого понять не смог».       Понять смог, принять не получилось.       В голове, в мыслях не срослось. Не построилась связь между нейронами в той части, где должен был храниться ответ на вопрос, почему всё получилось именно так. Почему своя жизнь не сложилась, почему в разуме и сердце всё настолько сплелось, что отдельно не мыслилось совершенно. Почему всё нутро: все вены, все жилы и кости — вокруг одного человека обвиты.       Это неправильно, так глупо и нечестно по отношению к себе. Но так упоительно, чёрт. Так упоительно.       Ему в этом омуте тёмном хорошо, в этом одиночестве, будто в забытьи, в глухой беспросветной яме, и из неё нет даже смысла тянуться до звёзд. До его звёзд. До звезды. И это хорошо, это так хорошо. Ещё бы забыться, ещё бы не думать, и это было бы почти что счастье.       Не думать о ком?       О том, от кого хочется в землю спрятаться, себя зарыть заживо, себя выворотить наружу и пустить по воде. Хочется сбежать от того, кому не нужен, кому плевать столько лет. Столько лет абсолютно плевать.       Это пустое терзание, пустая трата всех сил. Вэй Ину плевать. Он просто не помнит, он тот, кто нашёл свою жизнь. Свою собственную, никак с Цзян Чэном не связанную. Вывел с кожи яркие пятна их юности; говорят, они не нравились его парню. Сменил номер, заблокировал везде, в каждой социальной сети и мессенджере. Вытравил его из своей жизни. «Так ли хуёво я поступал с тобой, чтобы ты это сделал?»       Когда-то у него было много вопросов, много аккаунтов, десятками раз засмотренные сторис, где у Вэй Ина улыбка счастливая, мокрые от моря волосы и в память только белёсый шрам на груди, на том же месте, где у Цзян Чэна постоянно исцарапанное солнце горит и жжётся.       По-хорошему, ему тоже бы всё вывести, так чтобы глаза за контуры не цеплялись. Но он не может, не хочет, не будет. Это его, его солнце, ясно? Его звезда, его боль. Его лишили счастья — кто посмеет лишить его боли.       Без боли тяжело и страшно. Случайно радоваться, случайно улыбаться внутренним предательством кажется. Под землёй не радуются, под землёй задыхаются, бьются в агонии, умирают. Под землёй нет света, нет счастья. — Цзян-сюн, ты бы видел себя, зелёный и бледный, — у Хуайсана ангельское терпение, страшные круги под глазами и собственная могила, о которой он говорить не станет, но спасти других попытается. Гиблое дело. — Плевать, ты обещал мне что-то крепкое.       Цзян Чэн, насквозь пропахший алкоголем и куревом, сам себе противен, сам в своём горе измазанный как грязью, сам выход не пытающийся найти. Это же круг, его порочный светящийся круг, какой же выход.       В своей яме, в своей боли хорошо. В ней не так страшно. В ней нет надежд, нет шансов, а значит ещё сильнее некому уколоть, ещё глубже нож в спину некому будет воткнуть.       Ещё бы забыться хоть ненадолго.       Цзян Чэн первый раз пробует на какой-то встрече, не то с одногруппниками, не то просто с Хуайсаном пришёл. Алкоголь через уши уже выливать можно, по вене... нет, слишком сложно.       Ему Хуайсан попробовать и предлагает, говорит, что где-то слышал, сам не пробовал, но как сделать — знает. Цзян Чэн на его шею смотрит, на руки трясущиеся, шёпот тихий слушает «сначала ты, потом я, идёт?» и в то, что не пробовал, не верит. Но это даже к лучшему.       Он тогда почти задохнулся, а потом хорошенько приложился об пол головой, у Хуайсана сил удержать его не хватило. Зато потом просто лежал на полу, пока слёзы глаза разъедали, пока в голове была пустота, почти счастье.       Полотенце, свёрнутая в жгут рубашка, так привычно. Горло передавленное, как ошейником и натянутым поводком, перед глазами всё белое. Ни одной мысли в голове.       Врёт — кроме одной.       Он каждый раз мечтает, чтобы переборщили, чтобы задохнулся к чертям. А он всё дышит. Сука, он всё дышит.       Лежит на полу, улыбается в стену, руку на груди — на солнце — сжимает, хотя самому улыбаться не хочется, улыбка — предательство собственного горя, ему бы орать. Ему бы злиться, ему бы ненавидеть. Чтобы так, как раньше: только он, его порочный круг и яма.       А по итогу слёзы сами из уголков глаз бегут, слепой взгляд в потолок и улыбка. Сам бы себе её кулаком стёр. Тело ватное. Если бы руки подставили, он бы их вылизал, он бы скулил тихо-тихо, под ласку подставляясь. Если бы.       Только себя ненавидел всё время — за слабость, за собачью верность, за разбитое одинокое солнце на груди; жаль, что понял так поздно. — Ещё раз, — сипло.