Я мог бы ласково взять тебя, не выпустить больше из рук. Я мог бы баюкать твой взгляд; тебя охранять, и быть лесом вокруг. Я мог бы единственным знать об этом, - что ночь холодна была. И слушать вечер, печалясь о лете, сгорающем с нами дотла. *
Она говорила, и ее голос был похож на перезвон колокольчиков, на песню арфы в райском саду, на дуновение свободного ветра, и на все счастье мира, которое я мог себе вообразить. Она была самим счастьем. — И что это значит? — спрашивал я, пряча свое благоговение в ухмылке, а она продолжала смотреть на звезды и едва уловимо улыбаться. — Кто знает, что он имел в виду, беря в руки перо? Этот Рильке — он загадочный. Впрочем, как и все люди. Но я думаю, что он все же хотел сказать о времени. У них его так мало, понимаешь? Так невыносимо мало, что мы даже понять этого не можем. Ее серебристые волосы переливались в лунном свете. Эта крыша была чем-то вроде нашего убежища, куда я приходил полюбоваться ею, а она делилась тем, что узнала о людях и почитать мне стихи. По сути, набор фраз, которых я никогда не мог понять. Она восхищалась своими людьми и хотела стать подобной им. Но она не могла отступиться от своего дела. Она — Ангел-Хранитель. Мало их осталось на земле, но она — чудо среди них. Она лучшая. А для меня она просто идеальная. И вот сейчас я смотрю, как за окном этого тесного домика она склоняется над спящим ребенком, которому уготовано великое будущее. Может, он принесет вечный мир человечеству, а может, разрушит его. Но он — важен, и поэтому под ее покровительством. Она всегда так любила своих подопечных, что мне было больно смотреть, как она расстается с ними. А боль — далеко не ангельское чувство. Она приводила меня на их похороны, когда ее подопечные умирали. Всегда. Она хотела научить меня видеть людей так, как видела она. Они не просто скидывают трупы своих старых друзей в землю, или сжигают их. Не просто плачут, потому что нужно плакать, чтобы тебя не посчитали невежливым. Слезы — не то, что можно вызвать мановением руки. Они боятся, что больше некому будет оберегать их, что больше некого будет оберегать им. И еще они боятся забыть. Потому что верят в то, что память — несокрушима. Пока человек живет в чьей-то памяти, он продолжает жить. Они хотят помнить, потому что хотят остановить смерть. Это были единственные мгновения, когда на губах у нее не играла привычная полуулыбка. Если бы не это, можно было бы подумать, что губы у нее намеренно такой формы — вроде, вот она, улыбка, а вроде бы ее и нет. — Видишь? Это горе. Это человечно. И это одна из причин, почему люди бывают жестокими. Они больше не хотят чувствовать горе и скорбь, поэтому они ставят защиту, как стену, о которую разбиваются все чувства. И остается только ничто, медленно превращающееся в жестокость. Господи, наверное, именно в тот момент я почувствовал, как сердце рвется через ребра к ней. Я смотрел, и не мог поверить, что она — настоящая, что мы стоим на одной и той же земле. Она — мечта. Эфемерная и прекрасная, всегда будет где-то впереди тебя, а ты будешь тянуться к ней сквозь пространство, разделяющее вас, и никогда не дотянешься. И, в конце концов, ты упадешь, споткнувшись обо что-то незначительное, а она исчезнет впереди, так и не став твоей ни на секунду. Ее белоснежные крылья изящно сложены за спиной, и вдруг она поворачивается, и ее взгляд падает прямо на меня, глаза, словно острые копья, пронзают меня. И я понимаю, что мне не спрятать черноту своих крыльев, не замазать никакими чувствами, потому что нельзя. Нельзя и все. Нельзя быть ангелом и любить одновременно, потому что это противоестественно. Она ведь сама научила меня нарушать законы естества. — Хотела бы я быть человеком, — сказала она мне однажды, на той же нашей крыше, подставляя лицо холодному солнцу и притворяясь, что ей больно на него смотреть. Она любила щуриться, вздыхать, кашлять и делать еще некоторые свойственные людям, но совсем ненужные нам вещи. — Зачем? Это больно, ты сама говорила, — ответил я ей, а она уже устала от подобных ответов, но повторила еще раз. — Потому что в этом прелесть. Тебе больно, и ты надеешься, что в следующий раз болеть будет не так сильно. Надежда — вот что заставляет тебя каждый день вставать с кровати и переставлять ноги, — прошептала она так, будто это величайший секрет, который я ни в коем случае не должен никому рассказать. Надежда. И она толкает людей к самоубийствам? — А потом, когда она заканчивается, что наступает? — спросил я, провоцируя ее сдаться. — Потом появляется кто-то, кто зажигает в тебе ее снова, — теперь она уже не щурилась на солнце, она смотрела вниз, и показывала пальцем в пару людей, держащихся за руку. Ей около тридцати лет, ему ненамного больше. Он вытирал ей слезы свободной рукой, а она что-то быстро шептала, захлебываясь воздухом. Мы в тишине наблюдали за парой несколько минут, пока женщина, наконец, не успокоилась и не улыбнулась. А потом мужчина обнял ее и поцеловал, и что-то такое свежее наполнило меня, что на секунду я даже потерял способность дышать. Вот оно, подумалось мне тогда. И почему мы не можем быть как люди? Как люди, только… лучше. Чище. И почему не можем испытывать те же чувства, только в сто крат сильнее? Теперь я понимаю, каким был дураком, именно теперь, когда она смотрит на меня своими большими серыми глазами сквозь оконное стекло. Взгляд ее блуждает по моим плечам, за которыми я нелепо складываю свои ужасные, отвратительные, уродливые черные крылья. Падшему не место рядом с тобой. Но, позвольте, я расскажу, почему стал Падшим.Бремя мира - любовь. Под ношей одиночества, под ношей недовольства бремя, бремя, что несём мы - любовь. **
— Бремя мира — любовь, — повторил я, словно пробуя слово на вкус, и она повернула голову, потому что это первый раз, когда я повторил строчку из ее стихов, а не просто саркастически поинтересовался значением слов. — Это значит, всего мира? И нашего тоже? Она прищурила глаза, глядя на меня с очаровательным недоумением. — Не знаю, наверное, всего. Но, тот, кто писал это, точно не знал о существовании нашего, но думаю, что предполагал. Так что, да. Всего. Мы все состоим из любви и несем ее, как тяжелую ношу. Я думаю, что именно тогда понял, что не смогу больше держать это в себе. Какое-то наполовину чудовище, наполовину небесное создание, рвущееся к ней, рвущееся в мир, требующее, чтобы его распознали, почувствовали, показали. Тогда я задал вопрос, и это стало началом разрушения: — А что любишь ты? Она задумалась и сморщила нос, будто задумывалась об этом уже тысячу раз, но никогда не хотела, чтобы ее спросили. — Я люблю жизнь. Человеческую, ангельскую. Любую. Я люблю жить и находить тысячи объяснений этой жизни. Я любил, когда она так говорила. Быстро и уверенно, словно знала все на свете, и даже ее «не знаю» всегда звучало убедительно, словно так и должно было быть. — А ты что любишь? Тогда я принял решение за долю секунды. Я решил, что чувства — это то, что нужно ей для объяснения жизни, что моя любовь подарит ей то счастье, которое она ежедневно дарила мне. И я поцеловал ее. Притянул к себе и коснулся губами ее губ. Даже не поцелуй, его отголосок. — А я люблю тебя. И если это бремя, я готов умереть, с счастьем неся его. Я молил небеса, чтобы с ней не случилось ничего. Но это было лишним. Наверху всегда все всё знают, и они знали, что она — не виновата, что это я, все я и только я. Я — испорченный, я — порочный, я — Падший. Итак, я Падший, потому что позволил себе чувствовать. Я только надеюсь, что это не станет ее горем, после которого она выстроит стену, и все ее прекрасные чувства разобьются об нее. Я только надеюсь, что она найдет в этом надежду. На меня. На себя. На свободу, не дарованную нам. Я первым отвернулся и побрел прочь, а потом улетел, далеко, прочь от этого места, прочь от себя и от нее. Потому что Падшим, наверное, только поэтому крылья и оставляют. Чтобы они улетали и никогда не возвращались. Любовь — это бремя, но я буду счастьем нести его до самой смерти. * Стихи Райнера Марии Рильке, перевод А. Дитцеля. ** Стихи Аллена Гизенберга, перевод М. Гунина.