"Увидимся"

Я не знаю точно, когда это всё началось. В смысле, наши с Хароном странные отношения, опасно балансирующие на грани дружбы и не-дружбы — нет, вовсе не вражды, нормальной для смертного и беса, а… не-дружбы. Как вражда, только в другую сторону. Неважно. Так когда это началось?.. Уже и не вспомню. Хотя, кажется, каждая наша встреча, каждый разговор — даром, что немало их было за сорок два года — словно вплавлены в сознание, и сплав этот не ржавеет. И я закрываю глаза, всматриваюсь, вспоминаю. Силюсь понять: какой случайный взгляд, какой безмолвный разговор оказался чем-то, выходящим за грань дружбы; когда, когда же… Тогда ли, когда Харон, только-только заслуживший право носить юношеские, а не детские, одежды, целовал лезвие отцовского трезубца, и вложил потом этот трезубец мне в руки — так, что пальцы наши ненароком соприкоснулись? Тогда ли, когда я, не спросив позволения, принял чужое имя и занял чужое место — и стал не-чужим, стал Марцеллом? Тогда ли, когда я впервые пообещал Харону убить его, и увидел, как на долю секунды его глаза вспыхнули такой неземной, такой светлой радостью? Кто знает… Точно не я. Я зато знаю другое: когда лежишь в одной постели, укрывшись одним одеялом, с другом, размышлять о том, как вы оба дошли до жизни такой, выходит не очень хорошо. Совсем паршиво выходит, если начистоту. Образы далёкого прошлого путаются, накладываются один на другой, искажаются и растворяются в какофонии мыслей, и выуживать их оттуда нет никаких сил. Зато прошлое недавнее, только-только бывшее настоящим, стоит перед глазами с постыдной четкостью… *** От размышлений и воспоминаний меня отвлек чуть пошевелившийся Харон. Я напрягся было, но он пока не собирался просыпаться, просто повернулся набок, лицом ко мне. Во сне лицо его казалось спокойным, расслабленным, тёмные брови не хмурились, как бывало обычно, на губах играла едва заметная улыбка. Ланиста казался помолодевшим, сбросившим груз забот, оставившим тяжелые размышления. Жаль, что лишь казался, и жаль, что столь ненадежен призрачный утренний сон. Я только повернулся, чтобы удобнее было смотреть на него, только случайно, почти неощутимо придавил рукой разметавшиеся по подушке пряди седых волос — и дрогнули тёмные ресницы Харона, а улыбка испарилась в лёгкой предрассветной дымке. — Марцелл? — хриплым со сна голосом позвал он, не открывая глаз. Я промолчал — просто не знал, что положено в таких ситуациях говорить, — и поборол желание отвернуться, чтобы не встретиться взглядами. Ни к чему. — Марцелл? Ты не спишь? — Харон открыл наконец глаза, и, приподнявшись на локте, внимательно уставился на меня сверху вниз. Странно, но в черных его глазах я не видел ни страха, ни сожаления. Только легкое недоумение и… что-то ещё. Тот, который был я, попытался объяснить, нашептать, что это, но я пресек его попытки. Сам разберусь, премного благодарен. — Не сплю. Он коротко, сухо кивнул, и, вдруг тяжело, как-то отчаянно вздохнув, рухнул обратно на кровать и закрыл лицо руками. Я не трогал его, и ничего не спрашивал. Чего спрашивать, когда некоторые вещи попросту очевидны: солнце встаёт на востоке, дикари из племени Зу не чтят Право, Пустотники — неведомый ужас, а спать с лучшими друзьями — ненормально. Я и сам это прекрасно осознавал, но почему-то был спокоен и твёрдо знал, что и зачем делаю — будто не любовника в себя приводить собрался, а на арену выходить. Впрочем, первое поинтереснее будет. *** Я не помнил, из-за чего случился приступ в этот раз — и не помнил, что видел, пока в разуме моём властвовали шорохи и шелесты, и едва слышные голоса, и треск рвущихся страниц. Просто на каком-то моменте шум стал смолкать, пока не затих окончательно, и я провалился в спасительную темноту. Очнулся я, кажется, спустя всего несколько минут. Я всё так же лежал на полу в кухне, но что-то в моём положении изменилось. Измученный приступом разум долго не давал осознать, но наконец я сообразил, что голову мою удобно устроил у себя на коленях Харон. Чего это ему вздумалось на полу посидеть? Так волновался за беса припадочного, что на ногах не устоял? Как бы то ни было, такое пробуждение было скорее приятным, чем нет. — Эй, Харр? Ты живой? Ланиста дёрнулся, посмотрел на меня с укором, нахмурив тёмные брови, и зачем-то положил ладонь — холодную и сухую — мне на лоб. — Это мне стоило бы спрашивать. Но мертвые не разговаривают, следовательно, у тебе не всё так плохо. Я усмехнулся — скорее самой этой его попытке спрятать волнение за иронией. — Ладно тебе, ничего со мной такого не случилось. А куда делся Кастор? Плюнул на меня и спать пошел? — Не плюнул, я сам его прогнал. Чего ему тут два часа торчать было?Старенький он, ты же сам говорил. Два часа. А я-то думал, минуты. — А ты значит все два часа со мной просидел? — глупый вопрос. — Ну да. Думал тебя на кровать положить, но трогать лишний раз побоялся. Харон улыбнулся — наигранно, невесело, — и, убрав ладонь с моего лба, зарылся пальцами мне в волосы. Этот слишком домашний, совсем не бесовской жест подействовал на меня странно-успокаивающе. Я прикрыл глаза, чувствуя, как окончательно смолкают, покидают задворки сознания шорохи, шелесты и голоса. Благодарен я Харону был — и за ласку, и за то, что не бросил в одиночестве, — как никогда, и вместить всю эту благодарность в одном «спасибо» было попросту невозможно. Так что я просто перехватил кисть Харона и пожал прохладные пальцы, задержав руку, наверное, чуть дольше положенного — хотя не нам теперь рассуждать о положенном. Плевать. Он, я уверен, всё понял правильно. И правда. Он улыбнулся мне — в этот раз искренне, — и кивком указал на стол. — Выпей чаю. Кастор говорил, от него тебе должно полегчать. Я сел, нашарил на столе чашку с чудом не остывшей еще жидкостью, отхлебнул. Верно, стало будто бы чуть полегче. Попытался встать, но голова протестующе закружилась — долго же я в этот раз отходил, — и я от греха подальше вернулся в прежнее положение. Харон не возражал, только проворчал что-то и принялся осторожно — ласково — массировать мне виски. Вскоре боль отступила окончательно, прихватив с собой головокружение, но вставать в этот раз я не спешил. «Спасибо, Харр» — молчал я, прикрыв глаза. «Не за что, бес, мне не сложно. Жаль, ещё как-то помочь не могу» — молчал устало Харон. И что-то такое было в этом его молчании, в глазах — усталых, с залегшими вокруг тенями, — в дрожи родных пальцев, кажется, неосознанно оглаживающих моё лицо, путающихся в волосах. Что-то было, и противиться ему я не смог — привстал, опершись на руку, другой притянул к себе Харона, и поцеловал. Долго, медленно, надеясь только, что удастся передать этим поцелуем всё, что я чувствовал, всё то, о чём даже молчать не мог, не то что говорить. Я думал, он оттолкнет — из опасения, что на кухню кто-то может зайти, о брезгливости-то речи не шло, спали уже вместе, поздно нос воротить. Но Харон меня удивил: ответил, с неожиданной страстью ответил, и опрокинул меня на пол, нависая сверху. Я снова заглянул ему в глаза — и за расширившимися зрачками не увидел ни усталости, ни тоски. Что же, раз переспали, можно и во второй. *** Когда я увидел Харона там, на арене, меня обожгла безумная, бесполезная ярость — она звала выскочить на арену, и убить, разорвать, втоптать в грязь невысокого сутулого человека в блестящем плаще, который снова, одной пощечиной, сбил лучшего ланисту нашей школы с ног. Ага, бегу и падаю. Побежал, конечно, как иначе. Протянул Харону руку, помог подняться, не слушая бред, который он молчал — «А я тут лежу. Совсем.». Вот еще. Слишком дурацкая смерть, никому такой не пожелаю, и ему — особенно. Полежит ещё, успеет. Я провёл рукой по его волосам, стряхивая песок, заглянул случайно в глаза. воспалённые, больные какие-то, подёрнутые серой дымкой усталости. Я смотрел в эти глаза и понимал: ланиста не вернётся с арены. С такими глазами не сражаются, чтобы выжить и победить. И это было хорошо, это было правильно — мне ли не знать, мне ли не помнить, как ждал Харон своей смерти. И мне бы порадоваться за него, уходящего, реализующего наконец своё Право — но не было во мне радости, только тоска и обида еще. Не заслужил он такой смерти — ослабленный унижениями, усталый, в бою с тем, кто просто равнодушно втопчет его в песок… Но не мне решать. И даже не Харону, и не Пустотнику. Казалось, что всё уже давно решено — без нас и до нас. И я подал нетвердо стоящему на ногах Харону его меч, сжав напоследок прохладные пальцы. Он ничего не сказал, и ничего не промолчал. Только кивнул — и этого было достаточно. *** Из глаз Харона медленно, капля за каплей, уходила жизнь — и я ещё успел уловить, как едва заметно шевельнулись его губы, и почувствовать, потому что услышать уже было невозможно, то, что он хотел мне сказать. «Увидимся» — молчал Харон. И это было последним, что я от него слышал. Глаза ланисты остекленели, лицо замерло белой посмертной маской. Тот, который есть Я, тогда больше всего хотел упасть рядом на горячий песок арены, закрыть глаза, и больше никогда не открывать их. Только бы не видеть любимое тело, раздавленное в кровавую кашу, и любимое лицо, прикрытое прозрачным покрывалом смерти. Вот чего хотел — и не хотел — Тот, который есть Я. И это было недопустимо. Непозволительно. Ещё слишком много всего предстояло сделать, ещё хрипел на песке Пустотник Даймон… И Те, которые были Я, тогда завладели моим телом, моими руками взвалили на мои плечи тело Пустотника, моими ногами вышли на пыльную, душную улицу… Только одно еще смог позволить себе Тот, который есть Я. Приникнуть в быстром, прощальном поцелуе к холодным, ненормально ярким на белом лице губам. Прощай, Харр. Увидимся.