На коротком поводке

       Когда ты впервые его увидел, он был в лисьем — оранжевой форме заключенных колонии для несовершеннолетних. Он сидел, прикованный наручниками к столу в комнате для свиданий, и по одному его положению рук ты знал, что, если ему захочется, он выберется из них за считанные секунды. Слишком много слухов о нем до тебя дошли. Что из них правда — никто не знал. Что он там делал — тоже.        Вы сидели с четверть часа в полнейшем молчании, прерываемым тихим гомоном чужих голосов, стуком шагов, звоном цепей наручников. Ты так и не спросил, зачем они были нужны, упустив свою единственную возможность. Ты смотрел на самого себя, чуть более загорелого, чуть более равнодушного, и не знал, что должен сказать, что сделать — и должен ли вообще. Он никогда не хотел тебя знать, не хотел тебя видеть, делать вид, что осведомлен о твоем существовании. Он молча разглядывал твое лицо, иногда напрягал скулы — ты понятия не имел, что у него на уме.        А когда ты ушел, он начал напрашиваться под опеку Тильды. Он так яростно за это боролся, будто ему действительно было важно провести время с родной матерью, будто от этого зависит вся его жизнь, и ты немного ревновал, ведь ему в итоге удалось всех обмануть, обвести всех вокруг пальца. Всех, кроме тебя. Ты знал, что он ее ненавидит, ты знал, что он никогда ее не простит, но то, с каким видом он врал, едва не заставило тебя самого поверить в искренность его намерений. И ты до последнего не знал, зачем ему это нужно.        А потом было поздно что-то менять. Она никогда вас не различала: за все пять месяцев, что вы втроем прожили под одной крышей, она ни разу не назвала тебя по имени правильно с первой попытки. У вас была разная длина волос, вы носили не похожую друг на друга одежду, вы по-разному разговаривали, но она не умела быть матерью двоих сыновей, и он не оставил ей возможности научиться. Тебя не было дома, когда это случилось: он заставил тебя сидеть за него в школе; но, когда ты его увидел, ты знал. Знал, что эти синяки и порезы он получил не во время аварии. Знал, что они предназначались тебе, что она в очередной раз вас перепутала. Ты знал, что он с ней сделал.        Первые лучи солнца нерешительно скользили между разбросанными в очередном приступе консервами, и когда они коснулись твоей голой ступни, ты лениво пошевелил пальцами, словно изучая, как работают суставы в человеческом теле. Ты лежал на полу, прислонившись затылком к холодному акрилу ванны и думал о том, что ничто больше не будет как прежде. Во всех фильмах крышки гроба всегда забивали гвоздями — ты боялся этого стука, знал, что будешь дергаться как от пощечины при каждом ударе. Гроб Тильды был дорогой: его быстро и беззвучно закрутили с помощью шести винтов. Лежа на жестком коврике в ванной, ты сжимал кулаки, будто в них все еще была мокрая земля с ее могилы.        Тебе было шестнадцать, когда твой мир кончился. Снова.        Ты не мог решить, было ли тебе так же больно, как когда ты узнал, что у тебя тринадцать лет был родной брат, как когда на твои попытки связаться с ним ты получил лаконичное и однозначное «Пошел нахуй», как когда ты неоднократно слышал, как сильно он тебя ненавидит, ни разу не встретив в реальной жизни, как когда вместо совместных каникул ты отправился на другой конец штата, а он на три года в колонию для несовершеннолетних. На четыре — вышел раньше, выбив себе год по УДО. А теперь в четырех стенах сидел ты.        Ты разбил в кровь кулаки, пока тщетно пытался выбраться из ванной, в которой он тебя запер. Неоднократно порывался вылезти через окно, но у тебя так сильно ломило, выкручивало суставы, что ты боялся не удержать равновесия и рухнуть головой вниз. Ники несколько раз в день прижимался ухом к двери с другой стороны, чтобы проверить, что ты еще жив, но, как бы ты ни просил, как бы ни угрожал, дверь он так и не открыл. Ты считал, что он тебя предал, что он испугался — большего ты от него и не ждал.        Ты лежал на полу, и вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар, и ты ненавидел Эндрю сильнее, чем когда-либо ненавидел самого себя. И пока ты до хрипоты срывал голос, пока материл все, на чем свет стоит, он ни разу не вспомнил о твоем существовании.        А потом он потратил все деньги, которые у вас остались со смерти матери, на самую дорогую машину, которую только сумел найти, — тебе оставалось разве что в очередной раз боксировать со стеной, выбивая на ней орнамент собственного отчаяния кровью из разбитых костяшек. Ты столько раз пожалел, что продолжал пытаться связаться с ним после того, как тебя каждый раз посылали с просьбой не возвращаться, что сбился со счета на третьей сотне в первый же день. А когда он запретил тебе общаться с другими людьми, ты знал наверняка, чего тебе это будет стоить. Эндрю не тот человек, который сперва пообещает вспороть кишки любому, с кем тебя увидит, а потом сделает вид, что этого не было. Ты знал: он вспорет. Что, впрочем, не помешало тебе проверить границы его терпения.        Он не умел разговаривать на человеческом языке. Любая его фраза в твой адрес была либо приказом, либо угрозой, и тебе повезло, что он совершенно не был в тебе заинтересован. Он куда-то шел, зная, что Ники потащит тебя за собой, и тебе всего-то и было нужно — продержаться до выпуска из старшей школы. Вы договорились держаться вместе, он собирался защищать тебя, и ты вовремя прикусил язык, чтобы не сказать, что единственная защита тебе нужна от него самого.        А потом была ночь, и приглушенная электронная музыка, доносящаяся из клуба, и едкое «Слышь, педик», и чьи-то руки на плече Ники, и чья-то кровь. Много крови. Ты не успел обернуться достаточно быстро, чтобы увидеть, что произошло, но кровь была везде, и ты видел лишь четыре лежащих на земле тела, и крепкие руки вышибалы, сжимающего поперек груди твоего брата. И был суд, и были таблетки, и Ники, трясущийся у тебя на руках — почему-то именно тебе выпала участь его успокаивать, приводить его в чувства. Ты совсем перестал понимать, что творится в голове Эндрю — Эндрю окончательно перестал с тобой говорить. Все контакты были через посредника.        Тебе с самого детства хотелось вырасти и стать врачом. Будучи совсем ребенком, ты никогда не боялся докторов, а лишь завидовал их белым халатам, и стетоскопам, и сумкам для оказания неотложной помощи. Ты ложился по ночам спать, высчитывая в голове, сколько осталось дней, и засыпал с убаюкивающими мыслями о хирургической практике. Ты хотел стать врачом, но так некстати пришел Дэвид Уаймак, и у тебя не осталось выбора, когда он положил перед вами три контракта, связывающих тебя по рукам и ногам еще на многие годы.        — Еще пять лет? — и ты даже не сразу понял, что он обращается к тебе, потому что не мог вспомнить, когда вы в последний раз разговаривали. Он говорил не о высшем образовании, а о вашем собственном договоре, и тебе пришлось уточнить, все ли еще ты не можешь заводить новых знакомых, прежде чем согласно кивнуть, сжимая зубы и душа в себе начинающую клокотать в горле ярость.        Чертовы «Лисы». Никому не нужные, бесполезные, отвратительные отбросы общества в ярко-оранжевой форме спортивной команды. Еще пять лет с ними на одном поле, еще пять лет в одной спальне с человеком, которому не понадобится причина, чтобы в одну из ночей от скуки перерезать вам с Ники горло.        А потом была Кейтлин, и ее улыбка стоила того, чтобы попытаться, но:        — Мы не можем быть вместе, — вжимая ее рукой в стену, чтобы не могла подойти. — Он убьет тебя.        — Ты боишься его?        — Я видел, как он... — И перед глазами четыре тела около клуба и три твоих бывших, которым не повезло попасться ему на глаза.        А потом было рождество, и за эти невыносимо долгие недели в компании разве что своего брата, который вряд ли вообще заметил, что вы жили вместе, ты понял, как сильно по ней соскучился. И были обещания держать все в секрете, обещания ждать столько, сколько потребуется, и, хоть ты знал, что он не следит за тобой, каждый раз добирался до ее комнаты такими запутанными путями, что сам не раз терялся на территории кампуса. Ты не знал, почему он так сильно ее ненавидит, но спрашивать бы никогда не стал.        Ты приносил ей конфеты, потому что, несмотря на замечания о вреде для фигуры, она всегда улыбалась, когда ты раскрывал перед ней ладонь. Ты целовал ее при встрече в висок и, закрыв глаза, заполнял легкие запахом ее грейпфрутового шампуня. Ты продолжал играть в осточертевший тебе экси только лишь потому, что она каждый раз болела за тебя на трибунах. В конце концов, вам с Эндрю оставалось быть вместе всего каких-то три с половиной года.        А потом был Дрейк. Был Дрейк, и был Роланд, которого ты считал своим другом, и был Нил, и ты не знал, почему последний до сих пор жив, ведь ты знал, знал наверняка, что нужно сделать, чтобы кто-то навсегда перестал дышать. Ты с такой силой сжимал от ярости кулаки каждый раз, как он заходил в комнату, как они заходили в комнату вместе, что у тебя на ладонях оставались отметины от ногтей. Тогда ты впервые понял, почему он убил твою мать. Сжимай ты зубы еще немного сильнее, они бы треснули — ты чувствовал привкус крови на языке.        У людей невероятно красивые глаза, когда они плачут. Заметил еще в самом детстве, когда умывался перед зеркалом перед сном. Голубая радужка будто становится выразительнее, становится ярче на фоне розовых мокрых век, слипшихся темных ресниц, влажного блеска в уголках глаза. Ты видел, как плачет Эндрю, всего один раз: это были слезы от смеха, когда ты одним ударом ракетки проломил череп его сводному брату. Эндрю смеялся так громко, что, даже приглушенный подушкой, этот звук пробирал до костей. От количества адреналина твое сердце должно было либо выбить себе путь наружу, проломив ребра, либо взорваться внутри. Тебе было жаль, что Дрейк умер так быстро, просто подумать — ты не успел.        А теперь ты стоишь, прижавшись спиной к колонне, и рассматриваешь под ногами пол, заплеванный и поцарапанный чужими каблуками. Твои руки немного дрожат, пуская мелкие волны в стакане, до половины заполненном коньяком. Кейтлин прижимается к тебе спиной, общаясь с подружками — они громко смеются, и ее светлые волосы щекочут тебе лицо, когда она запрокидывает голову. Твоя рука лежит у нее на талии, и ты рефлекторно гладишь большим пальцем мягкую ткань ее ярко-розовой блузки.        Несколько часов назад вы разбили «Бинторунгов», и у тебя до сих пор немного болят уставшие мышцы. В помещении душно. В помещении шумно. У тебя немного кружится голова.        Твой брат назвал твою девушку опухолью, которую надо было вырезать, пока она еще была доброкачественной. Ты гладишь ее по спине, словно это поможет синяку под ее лопаткой рассосаться быстрее — словно одних твоих извинений достаточно, чтобы забыть, что тебя не было рядом, когда он чуть не убил ее посреди книжных полок. Ты прижимал ее к себе, пока она тряслась, сидя на деревянном полу в библиотеке, и гладил по волосам, потому что слов у тебя не было. Ты лично потратил больше трех лет, чтобы найти их, понять, что нужно сказать самому себе, чтобы от очередной выходки Эндрю до судороги не сводило челюсть. Не нашел.        Ты прижимался губами к ее горячему лбу и слушал, как ее слезы капали на ее же джинсы. Кап. Ты едва удерживал баланс между клокочущей в горле яростью и слезами, собственными, от бессилия. Кап. Казалось, у тебя на губах вот-вот выступит пена, как у загнанной лошади, как у зараженного бешенством пса. Лисы. Кап.        — Прости, родная, прости меня. — Твой голос дрожал, потому что кислорода в легких не хватало на такие длинные выражения. Потому что норадреналин плохо сочетается с оголенными от рождения нервами. Потому что, как бы тебе ни хотелось обратного, вы с Эндрю были слишком похожи.        Кап. Ты не выдержал и со всей силы ударил кулаком об стену, другой рукой сильнее прижимая Кейтлин к своей груди. Кап.        — Я убью его. — Согласился с тобой участившийся до предела пульс.        Кап.        — Нет. — Кейтлин сжала твою руку своими тонкими дрожащими пальцами. — Аарон, нет.        — Что он сказал тебе?        — Пожелал нам быть убогими вместе.        Кап. Дрожь ее пальцев поднималась вверх по твоей руке, медленно подбираясь к горлу.        Ты отставляешь стакан с коньяком и свободной рукой убираешь волосы с плеча Кейтлин, чтобы положить туда подбородок, улыбнуться ее подружкам, вклиниться в разговор. Ты соскребаешь взгляд с двери, устремляя его на вот эту, такую же белобрысую, но далеко не такую же привлекательную, как девушка в твоих руках, и она улыбается не столько тебе, сколько потому что глупых девчонок всегда умиляли такие поступки. Ты знаешь, что твой брат не придет, потому что у него есть бутылка водки и потому что у него есть Нил, и тебе даже не надо спорить, чтобы знать, что между ними и тобой… что тебя он никогда не выберет.        Ники будет продолжать повторять, что он тебя любит, что Эндрю любит тебя так сильно, что сам едва может вынести это чувство, но ты не поверишь ни единому его слову. Ты будешь отмахиваться от своего кузена, позволяя ему самому выбирать, на какие вторичные половые органы ему стоит отправиться, чтобы ему там понравилось и ему не захотелось вернуться. Ники надует губы, обидевшись, а на твоих ладонях останутся новые отметины от ногтей. Эндрю тебя не любит. Эндрю только и делает, что всеми способами ломает твою и без того не самую счастливую жизнь.        А потом будет суд, и ты на минуту забудешь, как нужно дышать, когда он откроет перед прокурором рот и расскажет историю своей жизни. Его слова, как мяч для экси, нечеловеческой головной болью отрикошетят, столкнувшись с потрескавшейся побелкой высокого потолка, и ты поблагодаришь вселенную за то, что в этот момент сидишь на лавке. Когда его заставят признаться, когда ты узнаешь, что ради тебя он не побрезгует по кусочку взорвать весь мир, даже если в процессе ему оторвет руки, ты узнаешь, что он сделал, разбрасываясь громкими «Ненавижу», чтобы никто не догадался, чтобы никто не понял, что он делал все это ради тебя. Что все эти оборванные телефонные разговоры, и грубые письма, и три года колонии, и крест на могиле твоей матери, и крекерная пыль — ради тебя. Ты узнаешь, что все восемь лет, что он знал о твоем существовании, он не думал ни о ком, кроме тебя, и ты захочешь обнять его, но будешь знать, что, если приблизишься еще на шаг, он вспорет тебе горло с таким невозмутимым видом, что никто и не заметит, пока твое тело с грохотом не рухнет, содрогаясь в конвульсиях и заполняя помещение металлическим запахом.        Ты будешь слышать, как за твоей спиной всхлипывает Ники, с какой силой бьется сердце у тебя в груди, и больше ничего. В тишине зала суда ты впервые сам едва ли сможешь вынести «это чувство», ведь о его существовании раньше и не подозревал, а Эндрю будет стоять перед тобой с таким видом, будто ничто из сказанного им ничего не значит. Ты будешь видеть, что он сжал кулаки немного сильнее, чем обычно, что он стоит слишком ровно, как будто ему больно дышать, и с удивлением поймешь, что он ни разу никому не съязвил за все проведенное в суде время.        Твой брат ради тебя три года провел в тюрьме, но признался в этом лишь для того, чтобы уберечь тебя самого от ареста.        Но не смотря ни на что, ты так никогда и не скажешь ему этого простого «Спасибо», потому что Эндрю, Эндрю Джозеф Миньярд, как табличка на электрощитке: не влезай — убьет, потому что все это совершенно не в счет, если он не захочет слушать. Потому что через пятнадцать лет ты зайдешь к ним с Нилом в гости и отдашь Эндрю пирог, который испекла Кейтлин, и по неизменившейся мимике ты поймешь, как много для него это значит. И дело, конечно, не в пироге: он все так же будет ненавидеть твою жену, будто ваш детский договор о защите все еще в силе. Все дело в том, что ты придешь и позвонишь в звонок, а он откроет тебе дверь, пригласит войти, а ты примешь его предложение. Ты будешь иногда его навещать, приходя без приглашения, а он будет предлагать тебе чай, наливая вместо него коньяк или водку. Ты будешь к нему приходить. Не потому что тебе что-то от него нужно — просто у его кошек такие пушистые мягкие животы, что с последнего такого визита ты уже очень сильно по ним соскучился.