мальвовый букет

ёсано носит в волосах жёлтую заколку-бабочку, и это единственное, что выбивается из её чёрно-белого облика. люди удивляются этой заколке, слишком яркой и детской на фоне чёрных колготок, туфель, всегда начищенных до блеска, белой блузки, выглаженной и накрахмаленной. ёсано двадцать пять, но она уже профессионалка, каких мало. её с удовольствием приняли бы в токийских клиниках, вручили бы бразды правления отделением хирургии, но она намертво пришита к йокогаме самыми крепкими нитками. такие не порвать и не разрезать, и если вырываться из их хватки, если пытаться сбежать, то только теряя плоть и кожу, пропитывая путы собственной кровью. впрочем, ёсано сбегать не намерена. она привыкла к городу, к его тайной жизни и теневой стороне, к своей больнице среднего пошиба, к срочным вызовам среди ночи. постоянная опасность, риски, ужасы пронизанного преступностью города сломали бы кого другого, но ёсано лишь наслаждается ими. кровь бурлит, разум ясен и точен, как скальпель в её уверенной руке. а что ещё нужно для счастья такой, как она? только работа и трезвость ума. ёсано двадцать пять. за её спиной столько смертей, крови и боли, что многим старикам и не снилось. она никому не говорила о своём прошлом. о том, что идеальную хирургиню из неё выковали в горниле войны. что кузнецами её были мучительные смерти, операции под звуки бомбёжки и крики боли, когда пациент привязан к столу и единственное обезболивающее для него — потеря сознания. у ёсано нет кипы медалей и благодарностей. не важно, сколько жизней она спасла, не важно, сколько раз брала в руки автомат, помогая защищать госпиталь. один её проступок перечеркнул всё, и теперь ей нельзя и словом обмолвиться о том, что ей пришло пережить. а иногда так хочется! ёсано часто снятся кошмары. с воем сирен, вибрирующим рёвом самолётов над головой, запахом гниющих трупов. пусть иногда и подмывает напиться и плакаться в жилетку первому попавшемуся незнакомцу, она держится. никому не нужны её слёзы и тайны. её благодарят за спасённых родных, за то, что руки и ноги, собранные по кусочкам, двигаются как новенькие, а опухоль, годами впивавшаяся в тело, осталась лишь на старых рентгеновских снимках. благодарят и уходят, навсегда забывая лицо и имя своей спасительницы. для них она не человек. она — функция, иллюзия, живущая только в белоснежном свете операционной и исчезающая, стоит ему погаснуть. ёсано и чувствует себя исключительно функцией. приходит в себя только на работе, когда накидывает на плечи белоснежный халат. стоит выйти за пределы больницы — и в её глазах что-то гаснет, мир вокруг блекнет и становится пустым. ёсано — врачиня. она спасает людей. но стоит ей убрать скальпель, как из врачини она превращается в обычную ёсано акико. женщину, живущую в одинокой пустой квартире. ёсано отлично знает, как быть хирургиней, хладнокровной и талантливой, но она не умеет быть кем-то другим. просто не знает как. она заваливает себя работой, берётся за самых безнадёжных пациентов, остаётся ночевать в больнице, но рано или поздно оказывается дома, где её не ждёт никто, кроме медленно увядающих фиалок. она старается ухаживать за ними, чтобы хоть чем-то заполнить пустые вечера. может, ей следовало бы влиться в общество, сойтись с кем-то? хотя бы подсмотреть, как живут те, в чьём сердце никогда не было войны, а сознание не заключено в рамки стерильного кабинета, но это слишком сложно. люди не любят ёсано: то ли за прямоту, то ли за отчуждённость и давящее чувство идеальности в каждой её черте, в каждом жесте. конечно, есть те, кто сочувствуют её одинокой жизни. они пытаются сблизиться. ёсано их не отталкивает. позволяет быть рядом, расспрашивать о планах на жизнь, таскаться с ней в курилку и приглашать посидеть в кафе после работы. они уходят сами, когда понимают, что их слова не находят отклика, когда на длинную эмоциональную тираду им отвечает пустой взгляд, когда они осознают, что у ёсано просто нет сил на то, чтобы быть удобной и приятной. для большинства ёсано — пустышка. стерильная и безжизненная. манекен, в котором за внешней строгостью прячется звонкая тёмная пустота. она ни добрая, ни злая, ни бессердечная, ни эмоциональная. в ней нет веселья и раздражения. она словно деревянная кукла, ожившая по воле насмешливой богини, брошенная в чужой непонятный мир, о котором она ничего не знала. но всё становится иначе в операционной. многие говорят, что больницы одинаково скучны и безлики. люди видят только белые стены, чувствуют запахи боли и болезни. для ёсано всё иначе: больница для неё ярка и жива, как ничто другое. стальной холод инструментов, тёплый безжалостный свет ламп, запах хлорки и спирта, мягкий белый цвет кафельной плитки на полу. здесь всё всегда на своих местах, всё понятно и просто, всё имеет своё назначение и цель. в больнице ёсано оживает. да, она всё ещё хладнокровна, но в ней есть доля ехидства, уверенности и искреннего желания помочь. ёсано лечит людей не потому что должна, а потому что может, потому что это — единственное, для чего она живёт. ей без разницы, кто лежит на столе, что он сделал, как попал сюда. перед ней человек. его нужно спасти. это всё, что имеет значение. ёсано не смеет судить людей. она сама далеко не ангел. сколько крови на её руках? умерших от её усталости и неопытности, не дождавшихся лекарств, не выдержавших боли… и не важно, что вслед ей частенько шепчут проклятия, что её коллеги с радостью бы отключили очередного мафиози от аппаратов жизнеобеспечения, если бы не её протест. ёсано плевать на их мнение. для неё они не больше чем незнакомцы. она с трудом вспоминает их имена. жизнь каждый день приносит новые лица, тасует слишком быстро и часто, чтобы привыкнуть и привязаться хоть к кому-то. их так много, что она давно оставила попытки запоминать. медсёстры менялись одна за одной, то сбегая от её тяжёлого характера, то не выдерживая бешеного напора работы. коллеги тоже не задерживались надолго: в йокогаме быть врачом опаснее, чем полицейским. налёты на больницы, попытки вызволить тех, кого после палаты отправят за решётку, украсть что-то из ценных препаратов… даже приятные ёсано люди слишком быстро исчезали из её поля зрения. и, конечно, по иронии судьбы, рядом задерживались лишь те, кого она с удовольствием бы похоронила заживо. например, мори. давний друг. когда-то давно — наставник и коллега, сейчас — защитник и наниматель, но что в мори неизменно, так это его истинное лицо. он наглый, опасный, бесчестный крысюк, за манерами и ужимками которого стоит холодный расчёт — был, есть и всегда будет. узнав, что он возглавил портовую мафию, ёсано порядком удивилась. от говнюка можно было ожидать роли приспешника, советника, скрывающегося в тени, но не предводителя. особенно такого разумного и властного, умудрившегося закрепиться в городе прочнее, чем его предшественник. он даже переманил ёсано в штат своих врачей, прикрыв от старых недругов и обеспечив неприкосновенность для мафии. ёсано почти не жалела, что согласилась. конечно, если бы она знала, что после мори к ней заглянет фукузава, глава местного детективного агентства, она бы вряд ли так быстро кинулась в сети мори. как минимум потому, что, в отличие от старого крысюка, фукузава внушал совсем другие чувства. «акелла», — подумала ёсано, когда впервые увидела его белую спутанную гриву и гордую стать, но что бы ни говорил этот по-своему благородный и внушающий уважение волк, какие условия бы ни предлагал, ёсано уже выбрала сторону. балансируя между мафией и официальными властями, ёсано чувствовала себя невероятно живой, настоящей, сбросившей с себя шелуху нюансов. она лечила всех, кто попадает на её стол, она спасала людей. и никто больше не смел открыто ненавидеть её за это, не кричал в спину, что она лечит убийц. никто не смел поднять руку, зная: эту руку тут же отгрызут, отсекут, раздробят на мелкие клочки. безропотно лечить мафиози за защиту и деньги — приятное дело, особенно если сам процесс лечения доставляет тебе невероятное удовольствие. ёсано откликалась на любые вызовы, если это только не мешало ей лечить кого-то ещё. потому, когда к ней в квартиру в час ночи ввалился очередной перепачканный пацан в порванной куртке, она лишь проверила телефон — так и есть, короткое предупреждение от мори, — и потянулась за чемоданчиком с инструментами. парня звали тачихара мичизу. ему могло быть как девятнадцать, так и двадцать шесть: конечно, он не собирался показывать свои документы, если они вообще были. плевать. пока на его боку зияла ужасная рваная рана, ёсано это не заботило. ей нужно было продезинфицировать руки, надеть перчатки и маску, спрятать волосы под шапочкой. потом инструменты… вокруг не белые стерильные стены палаты, и она немного путалась, пытаясь вспомнить, где что лежит, но это не важно. волосы у тачихары огненно-рыжие. цвет заметен даже со всей этой грязью и пылью. по белой майке плывёт неестественно-алое, яркое пятно, словно кровь киношно-бутафорская, разбавленная скупым реквизитором. под тяжёлой от крови тканью кое-как наложена повязка из рукава чьей-то рубашки. наверняка такой же пропылённой и грязной, как одежда тачихары. устроив пациента на специально подготовленную высокую кушетку, ёсано равнодушно отбросила рукав в подготовленную корзину и тут же зажала рану, пытаясь остановить кровь. неудобное место. неудобная рана. раны. словно пёс вырвал зубами кусок мяса, основательно покромсав кожу вокруг. ёсано зажгла стащенную со стола лампу, направив свет на искромсанный бок. кровь смешалась с грязью и нитями из небрежно отрезанного рукава. плохо. распоров и стянув с пациента майку, ёсано обработала кожу вокруг раны, сначала просто стирая грязь, потом дезинфицируя. она успела заметить, что в ране было что-то постороннее. удастся ли извлечь? не придётся ли мчаться в больницу? выдержит ли пациент операцию? он на вид был щуплый, худой, похожий на побитую жизнью дворняжку, но не настолько, чтобы скончаться прямо на кушетке от потери крови. да, не качок, но жилистый и подтянутый, сумевший прийти к ней на своих ногах. всё-таки верно ёсано назвала его дворняжкой. не породистый бойцовский пёс, а уличная шавка. тощая, быстрая, живучая. та, что ловко вывернется из любой хватки и вцепится в горло. будто услышав её мысли, тачихара глянул на ёсано исподлобья. её прошибло холодной дрожью. взгляд у него тяжёлый, холодный, острый, как скальпель. хотя такой и без взгляда убийцы не похож на добряка: лицо бледное, осунувшееся, с острыми чертами и, даже в такой ситуации, презрительно-ехидным выражением. сперва тачихара спокойно терпел все манипуляции, лишь морщился от уколов обезболивающего — на иглу по-детски старался не смотреть, — но зашипел сквозь зубы, когда ёсано чистила рану, выравнивала края, отрезая покорёженную и порванную кожу. — чем же тебя так, — пробормотала ёсано, вытаскивая щепку пинцетом. тачихара что-то ответил, лихорадочно шаря рукой по простыне. вот он схватился за край и сжал пальцы так, что кушетка заскрипела. ёсано покачала головой: неужели мало обезболивающего? или не успело подействовать? — упал на леса, — повторил тачихара, понимая, что его не услышали. Голос хриплый, слова еле проговаривает до конца. — бочиной на доски. — с большой высоты? гвозди в досках были? — метра два. не было вроде… — ответил тачихара отрывисто. Ёсано посмотрела на него и усмехнулась под маской: как и многие другие пациенты, тачихара, бледный и вспотевший, не сводил глаз с её лица, как будто умрёт на месте, если увидит раны или окровавленные комки ваты. ёсано цокнула языком и ещё раз внимательно осмотрела рану, доставая щепы и крохотные кусочки коры. она не спрашивала больше ничего, полностью сосредоточившись на ране. её руки, как всегда, двигались быстро и почти невесомо. в такие моменты она чувствовала себя не человеком, а роботом. машиной, собранной умелыми мастерами специально для того, чтобы оперировать. когда обезболивающее наконец-то подействовало, тачихара откинулся на кушетке и прикрыл глаза. он даже не дёрнулся, когда ёсано принялась сшивать рану. то ли из-за лекарства, то ли из-за её мастерства. многие отмечали лёгкую руку ёсано, удивляясь безболезненности уколов. «тачихара наверняка не из тех, кто будет благодарить», — подумала ёсано. после трёх часов операции под местным наркозом у него наверняка в голове только ругательства и проклятия. ну и пусть. ещё одна мафиозная бродяжка, ещё один ноль к сумме, которую ей выплатит мори в конце месяца. вот это действительно желанная благодарность. а про тачихару и его рыжие волосы она вскоре забудет. когда ёсано закончила, рану стягивало восемь ровных, надёжных швов. поверх была наклеена повязка. комната пропахла антисептиком, кровью и потом. тачихара протяжно вздохнул. — долго ещё? — всё уже, но ты полежи пока, — ответила ёсано. её голова лёгкая и пустая, глаза саднило, руки действовали сами собой: выбросить, закупорить, убрать. наконец-то можно снять маску, скинуть перчатки и шапочку, выпить залпом воду в заготовленной бутылке и умыть вспотевшее лицо. тачихара, неугомонный, сел на кушетке, с интересом разглядывая повязку и пытаясь приподнять её, чтобы увидеть швы. цыкнув на него и наказав лежать, ёсано отзвонилась мори и высунулась в окно с сигаретой. есть в этом что-то до боли неуловимое и прекрасное: курить, глядя на встающее солнце, когда ноги еле держат, а голова не способна концентрироваться на чём-то дольше двух секунд. тачихара бесцеремонно высунулся рядом с ней, жадно затянулся. ёсано по привычке предупредила о том, что курить сразу после операции нежелательно, да и двигаться-то в целом нельзя, но тачихара отмахнулся от неё, одолев сигарету в пару затяжек. ёсано краем глаза отметила название на пачке, когда тачихара достал вторую сигарету: дорогие, не чета её дешёвке. она такие терпеть не могла. они курили вдвоём, разглядывая встающее над горизонтом солнце, и если бы ёсано не была такой уставшей и вымотанной, точно отметила бы острый взгляд тачихары, который бегал от её лица к жёлтой бабочке в волосах. но она могла думать только о мягкой, холодной постели и будильнике, который поднимет её через три часа. лицо и имя тачихары выветрились из её памяти в тот же день.

***

через два дня после визита рыжего ей прислали цветы. что странно, не букет, а горшок с пучком цветущих насыщенно-синих лобелий (недоброжелательность, затаённая злоба). в слоях упаковки пряталась короткая записка с инициалами «т. м.». ёсано поставила горшок на балкон, разбавив единолично царствующий полк фиалок, захвативших почти все открытые поверхности. ей частенько дарили что-нибудь в благодарность. рыжий коротышка в котелке обычно присылал вино, остальные, как будто сговорившись, цветы и шоколад. однако личной встречи никто не искал, пропадая из поля зрения ёсано до следующего ранения. несмотря на это, тачихару она всё же умудрилась встретить. спонтанно, снова по работе. на этот раз, правда, уже на территории портовой мафии, да и лечить нужно было не его. у неё было приподнято настроение из-за присланных лобелий, но оно тут же ухнуло вниз, когда она увидела четверо тяжелораненых на подготовленных к операции столах. в импровизированной палате, когда-то бывшей подвальным складом, толпились доктора в белоснежных костюмах. даже сам мори присоединился в кои-то веки: в позёрской чёрной маске и чёрном халате. надо же ему как-то выделиться, куда ж без этого. ёсано в подопечные досталась девушка с длинными чёрными волосами. она достала из её живота — боги, ей же на вид лет семнадцать, — три пули, бегло осмотрела глубокие колотые раны. девушка была без сознания, еле дышала, на её лице привычная маска из грязи и крови из рассечённого лба. ёсано оперировала, сосредоточенная. ей казалось, то ли от суеты вокруг, то ли от духоты подвала, что она снова на войне. что где-то поодаль гремят бомбы, кричат люди, и она в палатке, продуваемой раскалёнными ветрами. на зубах скрипит песок, вокруг толпятся врачи, вымотанные, в грязных халатах поверх формы, а на грубо сколоченных столах лежат ещё совсем мальчишки с безумными от боли глазами и прокушенными сухими губами. ведь только на войне такие дети, как она, получают пули в живот, правда? в мирное время такого быть не должно. ёсано закончила одной из первых. она позволила себе мгновение передышки, медленно проходя мимо остальных пациентов, готовая броситься на помощь. перед глазами чуть плыло, взгляд резко выхватывал незнакомые лица. вот светловолосую девушку заканчивают бинтовать. её запрокинутая голова обнажает пропитанные кровью повязки на горле. мори успокаивающе гладит её по плечу и та, несмотря на раны, дёргается, сбрасывая руку. двое женщин суетятся вокруг смутно знакомого паренька («акутагава рюноскэ, неизлечимая болезнь лёгких, консультация через три дня», — щёлкает в её голове). одна вводит что-то в вену на руке, вторая бинтует ногу. ещё один стол в стороне, над ним не горит свет, не суетятся врачи. лицо пациента накрыто простынёй, окровавленной и сбитой. ёсано потянулась, стащила маску. всё тело ныло от напряжения. сколько часов она так простояла? четыре? пять? нужно выйти. сбежать на свежий воздух, подальше от духоты и напряжения, ломающего ноющие от усталости плечи. она поднялась. вылизанные коридоры, стенды на стенах. типичный офис. правда, в комнатах не столы и компьютеры, а пыльные коробки. в конце каждого этажа маленький балкончик. неплохо. лифт унёс её на шестой этаж. на первом и втором балкончики забиты серьёзными людьми в чёрных костюмах, и все они курят, говорят, ругаются, а ей больше всего на свете нужны тишина и хотя бы иллюзия одиночества. на этом балкончике только один человек, смутно знакомый, и он молчит, сгорбившись над покрытым ржавчиной ограждением, что ёсано вполне устроило. иди куда-то ещё было лень. к тому же, здесь нашлась башня из пластиковых пляжных стульев, припорошённая пылью. можно расслабиться, сесть, вытянув ноги… наконец-то, отдых. ёсано посмотрела вниз. море. грязное, взрывающееся возле бетонной стены искусственного берега фонтаном пены. вода серая, с плёнкой бензина и стаями — нет, не рыбок, а покорёженного мусора. вид моря под ногами разнёс по телу приятную опасную слабость. ограда у балкона тонкая, чисто символическая: кованая решётка чуть выше метра. такую перешагнёшь и… мотнув головой, ёсано бессмысленно засунула руку в пустой карман халата. надо же. забыла. так мчалась на вызов, что не взяла ничего, кроме экстренного чемоданчика. внизу, одновременно опасно далеко и слишком близко, шумело море. ёсано слушала его раскаты, загипнотизированная отблесками садящегося за горизонт солнца. она не сразу отреагировала, когда ей протянули длинную сигарету. в мозгу тут же щёлкнуло название марки. дорогие. — зажигалка есть? — невнятно сказала она, удерживая сигарету губами. на бумаге тут же отпечатался след тёмной помады. парень — рыжий, щуплый, с пластырем на носу, кивнул и помог ей прикурить, прикрывая хрупкий огонёк ладонями. руки у него были со следами почти заживших царапин и содранными костяшками. пальцы — длинные и худые, кожа бледная, натянутая, как ткань на скелете. затянувшись и картинно выпустив густую, пышную струю дыма, ёсано попыталась вспомнить, как его зовут. видела же его. недавно. или всё же нет? точно. рыжая дворняжка, порезвившаяся на строительных лесах. — как твой бок? шов не гноится? — нет, — коротко ответил рыжий и тут же спросил, — вы же из подвала… ну, госпиталя? ёсано кивнула, медленно выдохнула дым, с удовольствием наблюдая за тем, как ветер уносит его в океан. густые белые клубы таяли в воздухе, как сладкая вата в воде. — вы не видели там пацана? лет семнадцать на вид, волосы чёрные, длинные. смазливый, бледный, лицо острое, девчачье немного. призадумавшись, ёсано постучала пальцем по сигарете, стряхивая пепел. рыжий выглядел так, как будто уже пожалел о своём вопросе. ёсано затянулась, едва не закашлявшись — слишком горький привкус, нет, она такие не любит. под её ногами шумело море, шумело не волнами, а пластиковым мусором, раз за разом то притягивая его к берегу, то пытаясь оттолкнуть подальше. какие люди всё-таки засранцы. рыжий — надо бы припомнить его имя, — неуверенно позвал, и она силой заставила себя вернуться в реальность. девочка, которую она оперировала, была единственной с такими волосами. может, правда, парень, о котором спрашивал тачихара, лежал под простынёй, но почему-то ёсано была уверена, что это не так. к тому же, с девочки пришлось стащить маску и пропитанную кровью рубашку мужского кроя. да и черты её лица походили на описание. — жить будет, — сказала она, — но восстанавливаться придётся долго. столько пуль в брюхе — это не шутки. рыжий — такахаси? исихара? — выдохнул, потёр бледное лицо руками. ёсано снова вперила взгляд в мусор, с которым игрались волны. неплохо мафия устроилась. резиденция прямо на берегу моря. или, точнее сказать, склад. да, видок не из лучших, конечно… там, дальше, доки, и всё здание пропитано запахами мусора и масла, но всё равно неплохо. — с кем вы хоть сцепились? — спросила ёсано. — видимо, всё серьёзно, раз сам мори соизволил взять в руки скальпель. кто такой наглый, что попёр на портовую мафию? и такой сильный, что умудрился порядком её потрепать, — но это ёсано решила опустить. — русские. — русские? откуда в йокогаме русские? — спросила ёсано удивлённо. рыжий пожал плечами и устало потёр переносицу, явно слишком вымотанный, чтобы поддерживать беседу. интересно, что у него там, под пластырем? раз так легко касается, значит, не ранен; может, родинка или родимое пятно? вот ведь цирк: мафиози стесняется пятна на лице! ёсано рассмотрела рыжего повнимательней, отмечая порванную куртку и наливающийся цветом синяк на скуле. когда он стоит так, спокойно, позволяя ей рассматривать свой усталый профиль, он почти красив. его лицо кажется почти добрым, впервые за время их знакомства не искажённым болью или волнением. кого же он ей так напоминает?.. ёсано почти решила спросить, не встречались ли они раньше, когда на балкончик ворвался один из помощников мори и доложил, что в подвал доставили ещё восьмерых тяжелораненых.

***

после операции в подвале ёсано получила роскошный дорогущий стетоскоп от коё, ассорти шоколадных конфет, от примерной цены которых глаза лезли на лоб, и маленький, но изящный букет лаванды (сомнение). не решаясь даже прикоснуться к шоколаду (на донце коробки коротко выведено «спасибо за исцеление, г.»), ёсано с удовольствием нюхала лаванду и решила засушить букет. из-под тугой ленточки она достала записку с уже знакомыми инициалами — «т.м.». тачихара мичизу. Вот как его зовут. русские и вправду появились в йокогаме, и из-за них у ёсано много работы. в хирургии прибавилось пациентов, половина из них — полицейские или члены агентства. мафия вызывала её по нескольку раз за день. ёсано выдержала в таком ритме неделю, а потом поняла, что скоро полезет на стенку от усталости и безнадёги. из-за сонливости, смыкающей веки, она не замечала ничего вокруг. не помогло ни кофе, ни энергетики, ни даже переданный с предупреждением — «два раза нюхнёшь — прочно подсядешь» — порошок от мори. она была слишком вымотана, и потому, когда к ней в кабинет вломился незнакомец с пушкой на перевес, успела подумать только о том, что из-за нападения опоздает в операционную. вторженца тут же скрутили наблюдатели, приставленные мафией ещё с начала эпопеи с русскими. когда ёсано кричала на мори — ей никто и словом не обмолвился об охранниках, — он выглядел почти виноватым (вот уж актёришка). после случая с нападением охрана за ней ходит в открытую. каждый день — новые лица, угрюмые и сосредоточенные. ёсано шутила, что чувствует себя особой королевской крови. охранники были забавными: например, коротышка накахара, с которым они выпили не одну бутылку вина. и озаки коё, одна из подвальных пациенток ёсано, острая на язык, но слишком величественная и прекрасная, чтобы это можно было заподозрить с первого взгляда. и молчаливый акутагава, который чуть не умер под дверьми операционной, когда к ёсано на стол попал белобрысый мальчишка из агентства. акутагава потом долго ворчал, что только он может убить накаджиму ацуши, а ёсано сочувственно кивала и подливала ему в кофе коньяк. на вкрадчивый тон и осторожные вопросы ёсано о белобрысом мальчишке акутагава реагировал неизменным румянцем и раздражением. смешной. в какой-то момент охранники перестали меняться. заглянувший в последний раз накахара украдкой сообщил ей, что имеют место быть какие-то интрижки внутри мафии, связанные в том числе и с ней самой, но они слишком уж незаметные и лёгкие, чтобы даже он мог что-то раскопать. так и вышло, что ёсано почти месяц проходила под неусыпным присмотром тачихары. он был милым парнем, на самом деле. после долгих препирательств согласился таскать пакеты с покупками и делился сигаретами, к которым ёсано успела привыкнуть. конечно же, он не мог не строить из себя плохого парня, постоянно фыркал, закатывал глаза, но ёсано не впервой было осаживать ершистых подчинённых. если поначалу тачихара истекал ядом в ответ на любое её действие и слово, то к концу второй недели взял в привычку носить с собой пачку винстона с вишнёвой капсулой и поливать фиалки, если ёсано сваливалась на кровать без сил. единственная ссора была связана с тем, что тачихара назвал её «тупой тёлкой с забитой шмотьём головой» в ответ на просьбу подержать пакеты с новыми блузками: незаметно пихнув его локтем в живот так, что рыжий согнулся пополам, ёсано отчеканила: — прикуси язык, иначе мне придётся его вырвать. У меня, конечно, есть магистерская степень в медицине, и клятву я давала, но я бывшая военная врачиня, и знаю, что иногда для благого дела можно выбить кое-кому пару зубов. в общем, можно сказать, что под конец месяца между ними установился прочный мир. ёсано была не против: ей нравилось чувство юмора тачихары, его манера ядовито комментировать всё подряд и то, что он частенько подсовывал ей цветы. не букеты, бесполезные и быстро вянущие, а только-только расцветшие растения в горшках. благодаря ему коллекция ёсано значительно пополнилась. бесчисленные одинаковые фиалки разбавляла поначалу гортензия (холодность, безразличие, бессердечность) и кустик розмарина в кадке (память, воспоминания). ёсано приноровилась добавлять его в еду: поначалу тачихара терпел её кулинарные извращения, страдальчески глядя на сгорающую в духовке курицу и разбухший, переваренный рис. потом как-то раз вышел из себя, отпихнул ёсано от плиты, рявкнув что-то про жалость к ни в чём не повинному куску говядины, и сделал такое жаркое с розмарином, что ёсано торжественно нарекла его своим семейным поваром и полушутливо пообещала платить за готовку. платить не пришлось, но игривый розовый фартук в сердечко она ему всё-таки купила. тачихара лишь фыркнул, с удовольствием напялил фартук и отправился колдовать над рататуем с тимьяном, розмарином и цукини. на следующий день он принёс ей маленький, но пушистый букетик иссопов (смирение) и предложил засушить. ёсано послушно повесила его в кладовке рядом с уже высохшей лавандой. иссопы, надо же! и где только нашёл? ёсано не была разочарована: она не ждала роз, вообще ничего не ждала, если быть честной, но эти маленькие голубые цветы её почему-то растрогали. в этом был весь тачихара: снаружи быдловатые повадки и ехидство, внутри — незаурядный ум, интересные взгляды на мир и даже чувство прекрасного, позволившее ему рассмотреть красоту даже в том, что многие считают сорняком. было, правда, в тачихаре то, что её пугало. иногда он казался ёсано по-странному родным, смутно знакомым. в редких улыбках, в серьёзном сосредоточенном лице, в голосе, который иногда заставлял ёсано вздрагивать, проступали черты человека совсем иного, чем он хотел казаться. более добродушного, даже нежного, может быть. но, когда он думал, что ёсано не видит, мог смерить её взглядом, полным ненависти и презрения. ёсано терпеть не могла, когда он держал в руках оружие, и старалась не поворачиваться спиной, когда тачихара, к примеру, брал нож. её интуиция вопреки всему вопила об опасности, иррационально и беспричинно. ёсано душила её, списывая всё на нервозность и усталость. слишком приятным оказалось чужое присутствие рядом, слишком быстро покорили её постоянные беседы и компаньон, с которым можно было неспешно выкурить сигарету-другую, любуясь закатом. несмотря на все предупреждения подсознания, тачихара стал тем, кого ёсано пустила в свою одинокую квартиру переночевать, а не просто посидеть на кухне. высший уровень доверия. правда, какими бы дружескими и неожиданно тёплыми не были их неожиданные отношения, была между ними некоторая холодца: ёсано частенько игнорировала слишком личные вопросы в свой адрес, а тачихара никогда не рассказывал о том, куда он идёт и что собирается делать. иногда он пропадал подолгу, на неделю-другую, однажды — почти на месяц, а когда возвращался, подолгу молчал и предпочитал сидеть где-нибудь поодаль от ёсано, сонный и бледный, наблюдая за тем, как она возится с цветами или бумагами. — тебе не мерзко? — спросил он как-то раз, сидя в кабинете ёсано на кушетке. сама ёсано была по уши в документации и напевала что-то себе под нос, пытаясь не сойти с ума среди башен бумаг. один и тот же ритм: подписать, шлёпнуть печать, вклеить. и так больше шестидесяти раз. — честно? просто отвратительно. не для такой работы предназначены мои руки. когда-нибудь эти чёртовы бюрократы поймут, что компьютеры можно использовать не только для раскладывания пасьянсов, и я начну заниматься реальными делами, а не подыхать в… — я не про то, — отмахнулся тачихара. — тебе не мерзко работать с мафией? ты с виду вся такая правильная и справедливая. рыцарка в белом халате. спасаешь людей. — вы тоже люди, — пожала плечами ёсано. подпись, печать, клей. подпись, печать, клей, — и не мне решать, кого спасать, а кого бросать умирать. я просто делаю свою работу. лечу всех, до кого получается дотянуться. может, когда я умру, боги скажут, что я ошибалась и вся моя жизнь была попыткой осветить ночное небо одной маленькой лампой, а может, и нет, и я поступаю правильно. кто знает? — ты так говоришь… как фанатичка, — фыркнул тачихара. он пытался держать свой обычный ехидный тон, но голос его срывался на резкие, почти обвиняющие интонации. ёсано была слишком занята, чтобы это заметить. руки её двигались почти что сами по себе. подпись, печать, клей. росчерк ручки на грубой бумаге, шлепок печати, шорох листов и резкий запах клея, пропитавший её руки. на подушечках сохла неприятная плёнка клея, выливающегося из старого, с трещинкой, флакона. — неужели ты всегда поступаешь так… правильно? настоящий ангел без греха за душой. ёсано нахмурилась. чёрт, кажется, это не нужно было подписывать, а отправить на заверение главврачу… — ты меня вообще слушаешь? — неожиданно громко и зло сказал тачихара. — да, конечно, — рассеяно ответила ёсано, со стоном откидываясь в кресле и потягиваясь, чувствуя, как хрустят шея и спина. вот она, старость… и теперь ей, бедной старушке, придётся плестись к бумагомаракам, терпеть их вздохи, просить всё переделать… блядская бюрократия. — я не всегда поступаю правильно. и если я и ангелица, то ангелица смерти. так меня называли. — за что? ёсано прикрыла глаза, поискала вслепую чашку остывшего кофе на столе и допила оставшееся одним глотком. может быть, это та самая возможность выговориться, о которой она так давно мечтала. тачихара точно не из тех, что осудит за такое… правда ведь? — я уже говорила, что была военной врачиней. начинала с первых же дней, правда, только медсестрой: совсем ещё мелкая была. сколько же мне было? тринадцать? четырнадцать? не суть важно. я была не совсем глупышкой, никогда не думала, что война — это мундиры, марши и доблестные солдаты с ворохом медалей, но… всё-таки для меня было потрясением узнать, что война — это потоки крови, слёз и дерьма. она помолчала, расслабившись и позволив себе передышку. если восстановить ровное дыхание, то и голос не будет так дрожать. дыши, ёсано. — у батальона, к которому меня прикрепили, было два врача и три медсестры. я училась всему на ходу. к началу войны я только поступила в медколледж и попала в самый эпицентр по своей глупости. вызвалась доброволицей. так или иначе, у меня неплохо получалось. когда к третьему месяцу из батальона остались только три солдата и я, нас объединили с другими ошмётками войск. на пятьдесят человек были только я и мори. неосознанно ёсано взяла в руки заколку, сняла её, осторожно поглаживая дрожащими пальцами. — я старалась. правда старалась. тогда было совершено много прорывов в медицине, знаешь… обезболивающие, препараты, улучшающие регенерацию. мы ставили людей на ноги в рекордные сроки. попал осколок в плечо? день, и ты снова в строю. эти люди… они обожали меня. называли солнцем. ангелом. и я правда хотела им помочь, пока… ёсано сжала руку. заколка впилась в ладонь, но она почти не чувствовала боли. — пока не поняла, что они этого не хотят. там были десять парней… тогда для меня они казались совсем взрослыми. им было по восемнадцать лет. остатки какого-то разбитого батальона. они возились со мной, как с младшей сестрой. сейчас я понимаю, что сами они были ещё дети. и они не выстояли. не смогли пережить ужасов войны. если раньше они рвались в бой, шутили, пока я бинтовала их, то после смотрели на меня с неприязнью, ведь я была той, кто ускоряла, ужесточала их пытку. их ранят — они попадают в госпиталь. я лечу их — они возвращаются в бой. тачихара, казалось, даже не дышал, внимая её словам. если бы ёсано открыла глаза, то увидела бы заряженный пистолет в его руках. курок введён. дуло направлено на неё. руки его дрожали. — и однажды… они попросили меня об услуге. я отказала. один из них… говорил со мной. долго. умолял. упрашивал. я спрашивала: разве нет у него причин жить? разве нет ни одной причины вытерпеть этот ад? он сказал, что раньше они были. что раньше он мечтал вернуться домой. к своим родителям, к своему младшему брату, по которому очень скучал. тачихара судорожно вздохнул. палец его скользнул на спусковой крючок. — но после всего пережитого… это всё потеряло смысл. он сказал, что не смог бы вернуться. потому что его больше не было. война убила его. осталась лишь агонизирующая оболочка. и я согласилась. я усыпила их, всех десятерых. потом были разбирательства, но военная суматоха сделала своё дело, и мори мне помог… в общем… ёсано закрыла лицо руками и глухо сказала, сдерживая слёзы. — я не вижу другого выхода из ситуации, сколько ни думаю над ней, сколько ни пытаюсь понять. могла ли я поступить иначе? нет, но был ли мой поступок ошибкой? да. она вздрогнула и с удивлением огляделась, когда тачихара вылетел из кабинета, едва не выбив дверь. после этого разговора он не появлялся несколько дней, а когда наконец-то явился, такой же ехидный и смешливый, как и всегда, ёсано решила не вспоминать о произошедшем. к тому же, тачихара принёс ей ветку солнечно-жёлтой мимозы, а она была слаба к мимозе (чуткость). в комплекте с ней шла рута (горе, раскаяние), больше похожая на случайный сорняк, что натолкнуло ёсано на мысль. мысль притаилась и не высовывалась порядочное количество времени. ёсано не решалась её высказать: не теперь, когда их отношения с чего-то, что почти можно было назвать дружбой, откатились к колко-напряжённому временному перемирию. но когда тачихара притащил увенчанные фиолетовыми соцветиями прутики гелиотропа (преданность, увлечение), не устояла и спросила в лицо: — ты знаешь язык цветов? тачихара замер, побагровел, как будто пойманный за чем-то непристойным, и сунул руки в карманы куртки. — нет. ну, я слышал, что он существует, но не разбираюсь в том, какая трава что значит. я что, случайно наплёл какой-то чуши? ёсано скрыла смешок за покашливанием и успокоила тачихару, мол, она и сама-то ничего не знает, просто было бы интересно разобраться. впервые за долгое время она ему солгала. — но к чему тогда меня спрашивать, — пробормотал тачихара себе под нос. — неужто я похож на человека, который смыслит в таких вещах? — ты даришь интересные цветы. необычные. не розы, не орхидеи и не тюльпаны. мне показалось, ты можешь что-то знать о таком. к тому же, ты слишком упорно таскаешь мне букеты, дорогой, и так же упорно отнекиваешься, отказываясь называть это ухаживаниями. я просто пытаюсь найти в этом смысл, только и всего, — пожала плечами ёсано, мысленно умиляясь смущению тачихары. в некоторые моменты, то ли из-за времени, проведённого вместе, то ли из-за вещей, о которых ёсано предпочитала не задумываться, он казался ей таким близким и родным, привычным, что она не могла устоять, не поддразнить его. заварушка с русскими закончилась, а тачихара остался. не прервалась череда их встреч, долгих разговоров, пропитанных дымом сигарет, и ёсано не думала ни о чём, пустив ситуацию на самотёк. она игнорировала нарастающее напряжение между ними, лишь иногда поддразнивала тачихару, да так, что искры летели. а когда на день рождения он притащил ей огромный дорогущий букет из нарциссов (кротость, смирение, безответная любовь), калл (высшая степень уважения) и тюльпанов (признание, восхищение), багряный от смущения, то не устояла и расцеловала в обе щёки. тачихара ещё долго демонстративно оттирал с кожи помаду, настолько красный, что ёсано начинала подозревать внутреннее кровоизлияние. букет. тачихара сказал, что не смыслит во флориографии, однако ёсано с каждым часом верила в это всё меньше и меньше. цветы она поставила в вазу в прихожей и иногда посматривала на них, гадая, и вправду ли всё это лишь череда занятных совпадений, или тачихара, боясь говорить с ней вслух, не вытерпел и пытался высказаться хотя бы так. и эмоции выразил, и не сказал ничего: мало кто ведь знает язык цветов. к коктейлю смятенных чувств всё ещё примешивалась тревога. ёсано не могла избавиться от чувства нависшей опасности. она чувствовала себя как под дулом пистолета, и это слишком выматывало, не давало по-настоящему отдохнуть, выбивало из колеи. строгая, идеальная ёсано внешне оставалась такой же, но явственно ощущала, что на деле ей не удаётся оставаться всё той же безупречной машиной, что и раньше. нервы ни к чёрту. тачихаре пришлось опробовать это на собственной шкуре. он редко подходил близко, никогда не прикасался. но однажды, когда они коротали вечер за вином, будто бы случайно потянулся убрать волосы с её лица. чёлка и вправду назойливо лезла в глаза (давно пора постричься), а руки ёсано были заняты бутылкой и бокалом, но, во-первых, ёсано была на сто процентов уверена, что это абсолютно не в его духе, а во-вторых, в ней внезапно заиграла тревога, ещё сильнее, чем обычно. как будто, не шарахнись она от него, разлив вино, произошло бы что-то ужасное. — боишься меня? — спросил он, отдёрнув руку. интонация полушутливая, но взгляд настороженный. ещё бы: ёсано рванулась так, что едва не опрокинула стол. — до ужаса, — проворчала ёсано, пытаясь вытереть вино. — видишь, седина уже проступила? — а если серьёзно? — а если серьёзно, — ёсано вздохнула, — не суй руки людям в лицо, когда они этого не ожидают. я задумалась, не обращала ни на что внимания, а тут ты. аккуратней с таким, в следующий раз я ещё больше перепугаюсь и ты останешься без руки. — откусишь, что ли? — хмыкнул тачихара. — попробуй — узнаешь, — ехидно ответила ёсано и клацнула зубами. в этот раз ей удалось отболтаться, отшутиться, но вопрос остался открытым. она сама не понимала себя и ненавидела за это: неужели когда-то давно война сломала её, и она уже никогда не сможет быть нормальной? не сможет относиться к тем, кого подпускает ближе грани знакомого, как к друзьям, а не потенциальным врагам и убийцам? неужели никогда не позволит никому прикоснуться к себе? она стала ловить себя на том, что обращает внимание на рекламу психологических консультаций. но консультации пришлось отложить, потому что тачихара исчез, а вместе с ним и ощущение опасности. его не могла найти ни ёсано, ни мафия, и многие строили версии о том, что его тихонько убрали конкуренты мори или поймало правительство. акико бы могла поверить в одну из теорий, если бы за день до исчезновения тачихары не обнаружила у себя в гостиной мальвовый букет.

***

он был готов сломать ей шею собственными руками. это было бы просто: она по-своему сильна и ловка, но он — профессиональный убийца, не раз слышавший хруст шейных позвонков под пальцами. а как было бы просто застрелить? или задушить. вставить в глотку трубку и залить уксус или кислоту. выколоть глаза, проколоть барабанные перепонки, выдрать ногти. содрать кожу заживо. расчленить, повесить на её собственных кишках, утопить, разбить голову камнем… перерезать горло, чтобы горячая, тёмная кровь окропила его руки, принося долгожданное облегчение, смывая года ненависти и жажды мести. кто же мог предположить что она окажется… такой? тачихара ожидал увидеть жестокую, холодную, высокомерную женщину. скрытую маньячку с безумным блеском в глазах. безумную учёную, видящую в людях подопытных крыс. сумасшедшую, живущую только ради запаха крови, въевшегося в её холодные руки. но он ошибался. поначалу, из-за сдержанности и строгости ёсано, ему удавалось обманывать себя, находить в её лице жестокие черты, а в голосе — насмешку и ярость над пациентами. в равнодушии он додумывал ненависть, в пустом усталом взгляде — искры безумия. он хотел видеть в ней бездушную тварь, посмевшую перешагнуть через жизнь его брата, оборвав её одним уколом, а увидел… профессионалку, не чурающуюся помогать таким, как его альтер-эго? спасающую любого, кто попадался ей под руку, просто потому, что она считала это верным? внушающую уважение и интерес этим сосредоточенным, уверенным лицом, и до трогательности неловкую, стоило ей оказаться не в стенах больницы, а дома, в её пустой холодной квартире, где её ждали только цветы и запылённая мебель? ему хотелось прокричать ей в лицо. ударить. заставить признаться в том, что вся её помощь пропитана ложью и лицемерием. что её внешняя вежливость и строгость скрывают уродливое чудовище, а не ангелицу, как можно подумать. что она может сколько угодно сетовать на ужасы уличных стычек и мимолётно улыбаться его натянутым, кое-как выдавленным шуткам: он не поддастся, он не поверит, он видит её насквозь. он видит за её спиной армию трупов, а в их главе — брат и его сослуживцы. тачихара узнал имена каждого из них. их было десять, тех, кто попал в руки ангелицы смерти, то ли совершившей врачебную ошибку, то ли испытывающей новый препарат. версии разнились, и все они были слишком безосновательными, слишком пустыми. у самого тачихары было два варианта, и оба приводили к одной единственной мысли: такой твари незачем существовать на свете. маньячка она или просто криворукая недоучка, её нельзя подпускать к людям ни на шаг. тачихара достал всю информацию, до которой мог дотянуться. он знал, что ёсано судили. что она чудом спаслась, что её вытащил ставший влиятельным человеком мори огай, бывший наставник и покровитель. что некоторое время она работала исключительно на мафию, а потом, вырвавшись из её лап, закончила университет — только для того, чтобы снова связаться с преступниками. его руки дрожали, когда он держал листы отчётов, дрожали от ярости и ненависти. прирождённая преступница. убийца. он хотел подобраться к ней как можно ближе. узнать все тайны, потаённые страхи, чтобы наказать — убить жестоко и кроваво, болезненно, так, как она боялась бы больше всего… а в результате мучил только себя самого. в её голосе, лице, в том, как она двигалась, как смотрела на него — было что-то такое… сила? уверенность? шарм? тачихара не знал, как именно следует назвать это, но знал только, что это чувство прорастает в нём, опутывает душу, вызывает во снах туманные ужасные образы. почему именно она должна быть той самой ёсано акико? почему она, такая родная и близкая, такая понятная? почему именно она, та, кого тачихара понимает, кого хочет утешить, с чьих рук хочет смыть кровь, у кого хочет попросить прощения за свои ужасные мысли. может быть, она в самом деле не виновата? может, она была слишком молода и неопытна? может, дело в ужасах войны, что не могли не сказаться на ней? раньше он хотел очистить её душу через боль — теперь мог думать только о том, чтобы подарить ей покой, без работы до потери пульса и самобичеваний, боли в её глазах, мимолётных фразах и шутках, показывающих, какого низкого о себе она мнения. только вот, похоже, покой был ей не нужен. она жила, яркая и сильная. из-за тачихары — он позволял себе так думать, — она стала больше улыбаться, шутить, увлеклась цветами и готовкой. когда он впервые услышал её искренний смех, то понял, что влюбился. а когда заметил, как она избегает его прикосновений, как настороженно следит опасливым взглядом, стоит ему подойти ближе обычного, осознал, что со своей любовью ему придётся справляться самому. может, интуиция ёсано распознала его намерения ещё тогда, когда он искренне планировал её убийство, и до сих пор била тревогу. а может быть, он просто ей не нравился. тачихара прекрасно понимал, каким выглядит со стороны: шестёрка мафии, воришка и преступник без будущего и без настоящего. рыжая дворняжка с побитой мордой. как иронично. в его настоящей ипостаси, в ипостаси военного, он бы чувствовал себя куда уверенней. может быть, тогда у него даже появился бы шанс. может быть, они смогли бы сойтись, может, он бы смог защитить её куда лучше крысюка мори, может, смог бы стать опорой, избавить от груза вины. может быть. но не в этой реальности. покупая мальвы и собственноручно составляя изящный букет, тачихара спланировал своё исчезновение. он добыл все сведения, что были необходимы его начальству, а значит, пора возвращаться в родные пенаты. вернуться — и начать операцию по очистке йокогамы от мафии. ему придётся хорошенько поработать, чтобы она не затронула ёсано, но… он должен. просто не может иначе. может быть, потом, как-нибудь в другой жизни, он попытается снова, уже не как мафиозная шестёрка, а как бывший военный, решивший уйти на покой. может быть потом, в другой жизни, они станут опорами друг друга, в которых так нуждаются. тачихара подарил ей этот букет, перед тем как исчезнуть. он ушёл, готовый больше никогда не увидеть её, с тяжестью на сердце, навалившейся вдвое сильней, чем раньше, с тоской и тянущим чувством вины. он уверял себя в том, что сделал всё верно. не стал досаждать. решил защищать из тени. этого достаточно. а букет… глупо, конечно. но она всё равно не поймёт, что значат эти цветы.