***
Прямо и сзади — скалистая тропа, на возвышении справа — сосновый лес, а слева — обрыв. Крохотная, пожалуй, даже слишком, девочка примерно десяти лет. Она обессиленная дорогой, непонимающая происходящего, хочет домой, к маме. Так банально, старо, как мир, — хочет к маме. Денна* ждала, будто вот прямо сейчас она придёт и заберёт её, напоит горячим ромашковым чаем, накормит ненавистной кашей. Чёрт побери, она готова была есть эту кашу до конца своих дней, пусть только придёт! А потом, ночью, расскажет ей выдуманную историю о выдуманном королевстве и долго будет гладить по голове, что-то тихо напевая. Её мать, Роуз, имела густую копну светлых волос, чистое лицо и грубые руки, привыкшие к работе. Она была лекарем и к ней постоянно приходили за помощью и лекарствами, которые хранились в небольшой пристройке у дома. Денна любила быть в том помещении, когда женщина работала; там пахло золототысячником, зверобоем и белладонной, а ближе к выходу, по правую сторону, пахло мятой — это было её любимое место. Роуз привели где-то спустя полгода. Женщина, которую когда-то она называла своей матерью, была болезненно худая, обгаженная и в грязной одежде, воняющей испражнениями. Она ползала у ног морд-сит, точно послушная собака, и покорно смотрела в никуда стеклянными глазами. Подумать только, когда-то это было разумным человеком. Когда-то это было способно мыслить о чем-то более, чем угодить своей госпоже. — Денна, — холодный голос «воспитательницы», — ты должна убить её.
***
Будь на то моя воля, я бы никогда не вспоминала подобное. Я никогда не была той, кому принадлежат эти воспоминания. Я — это я, морд-сит. А тот ребёнок — просто ребёнок, и он умер. — Изволь старику отдохнуть, — Зорандер протягивает это так, что я почти сочувствую его усталости. Вот только это почти, а его непонимание, что находится он в совершенно неподходящим для требований положении, вызывает у меня неоднозначную неприязнь. — Может, взять тебя на руки? — я бросаю это неестественно низким голосом и ловлю себя на мысли, что это можно принять за поддержания разговора. В подобных ситуациях я, как морд-сит, могла ткнуть его эйджилом и упиваться немым послушанием, но я так не делаю. Быть может, такая мягкость и сказалась на мне от того, что я больше никому не служу, тогда в таком случае, почему я не могу делать то, чего желаю? Моя дисциплина, принципы, обязательства — всё это уже давно ни к чему. Я не хочу больше думать о том, что должна поступать иначе — я ничего не должна. — Ты бы лучше растёрла мне ноги, — его тон ещё более недовольный, но он продолжает идти. Последний человек, который говорил со мной с таким неуважением, плохо закончил. Его звали Чейз, он был чёрным, как смола, с тёмными обозлёнными глазами. По слухам, Чейз был другом Сайфера; он возглавлял сопротивление против Д’хары на границе с Вестландией. Сначала лорд Рал предложил им закончить бунт и сдать главного, но этим дикарям было не знакомо ничего о здравом смысле: с самого начала их затея была обречена на провал. Ведь что вообще может кучка несобранных деревенщин против мощнейшей армии с красными знамёнами? «У нас есть надежда», — вот, что сказал Чейз. Теперь у него нет ничего. Его тучную, вопящую, точно свинья, жену я убила сразу же, когда она неслась на нас с почти кухонным ножом. Странно, что люди думают, будто острый предмет в их руках всё решает.***
— Ты меня не сломаешь, — он скован цепями так, что максимум может встать на корточки, и то с немалыми усилиями, но звучит Чейз по-прежнему убедительно и злобно. Сейчас он опирается на каменную холодную стену, презрительно вдыхает воздух, яростно расширяя большие ноздри, и делает массивный плевок в сторону. — Не сломаю. Голос Денны пренебрежительно высок, до ядовитого сладок, она улыбается, словно вот-вот замурлыкает довольным котом. Что может быть интереснее, чем уничтожать человека, настолько уверенного в своей выносливости?!
***
До того времени, как он сдал все расположения баз бунтовщиков и любовно начал называть меня госпожой, прошло около двух недель. Его надежда оказалась гораздо меньше, чем мне бы хотелось, и начала уходить еще тогда, когда я вгоняла под его ногти иглы. Столько бранной речи я не слышала еще никогда в жизни, и меня порядком огорчил тот факт, что люди склонны преувеличивать свои способности. Ломаются все: молодые и старые, сильные и слабые, мужчины и женщины, и единственное, что является отличительным между ними — то время, которое ушло на ломку. И Искатель не был бы в нём рекордсменом, не приди его ручная исповедница на помощь. Я знаю, что не был бы, потому что Ричард — всего лишь человек, не самый сильный, не самый выносливый, — человек. От этого он не менее красив, а его тело не менее сексуально, но я никогда не пойму того боготворения, с которым люди о нём говорят. Старик тем временем очередной раз стонет, сбивая меня с мысли. Он правда предпочитает своё дряблое тело молодости, которая лишила бы его наплаканной боли в ногах? Я всей душой не понимаю, какого рода глупость происходит у него в голове. У них всех. И если подобное у Сайфера я всё же смогу оправдать наследственностью, то мотивы исповедницы, а Кары — и подавно, — мне совершенно не ясны. Возомнили из себя мирских героев вместо того, чтобы сделать хоть что-то полезное. Да кому они к чёрту сдались… — Неудивительно, что Кара так размякла, — Зедд на миг оборачивается, и смотрит на меня тем ненавистным взглядом, после которого обычно следует удар. И я чувствую, что задела его за живое. Он считает эту морд-сит своим другом? Слишком мило. До тошноты. — Вы все слабаки: и ты, и твои друзья. Я продолжаю, совершенно отдавая себе отчет в том, что мной сейчас управляют эмоции, что всё, чего я хочу — высказаться. Зеддикус оборачивается ко мне полностью и, не будь он так уязвим, я бы дрогнула от неожиданности. — Что ты можешь знать о друзьях? — его голос надрывистый, возмущённый и без ноты страха, словно это не он скоро будет лежать в моих ногах. Что ж, если ему хочется в последние часы насладиться вседозволенностью, то пусть покричит, так тому и быть. — Именно поэтому ты не убила меня. Потому что больше всего ты боишься одиночества, не так ли? Я вопросительно поднимаю брови, а мои губы растягиваются в улыбке, вызванной столь жалкой попыткой вывести меня на эмоции. Я — морд-сит, а одиночество — моя обыденность. Все мои страхи, в которых так стремиться разобраться волшебник, были связаны только с одним человеком. Он мёртв. И от этого мне становиться особенно не по себе: не потому, что я, согласно своим словам, ничего не боюсь — я не сумасшедшая. Скорее я чувствую неоднозначную пустоту, будто собака, лишившаяся хозяина. Страх и любовь — наверное, вот она, беспрекословная формула верности.***
Он вдыхает сырой воздух пыточной, словно известь прямо у него под носом, на ходу бросает красный плащ на пол и уже потом медленно оценивает взглядом объект, висящий в центре. Госпожа Денна — так её называют обученные, — всегда была его любимицей. Голубые глаза, неуместно мягкие черты лица, соответствующие стандартам красоты, великолепное тело — всё это сочеталось с тактическим умом и невероятным обаянием, проявляла которое она только с ним. Природа одарила её привлекательной внешностью, а Даркен — своим расположением. Всё, что ей оставалось — быть послушной. Это сложно? Свет, пробивающийся из-за высоких зашторенных окон, достигает её спины и прямо между лопатками выстраивает изящную тонкую линию. Он видит нервные подёргивания пальцев её ног, но её дыхание старательно ровное, а глаза закрыты в притворном сне. Денна никогда не спала в подобном положении, поэтому все это — жалкий спектакль, вызывающий у лорда сомнительную улыбку. Как бы ему не хотелось, Даркен не может не принимать во внимание её провалы также, как и не может признать себе, что её висящее положение нравится ему гораздо больше. Правитель берёт со стола эйджил и тот характерно наполняет пыточную низким тихим звуком, обжигая ладонь. — Денна, — он говорит это имя скорее для себя, чем для неё, поднимая лицо костяшками пальцев; ловит её усталое «мой лорд», и с сожалением смотрит на её уродливые ссадины. — Зачем ты вынудила меня это сделать? Её тело дрожит от сильнейшего сковывающего напряжения, от боли в почти выкрученных суставах, и слёзы, наполнявшиеся в её глазах до этого несколько секунд, срываются и одна за другой предательски сползают по щеках. Лорд заботливо дотрагивается ладонью к её лицу, будто она — не просто морд-сит, не такая, как все они, и невесомо, — даже чересчур, — касается её губ. Сначала пробует их на вкус, а затем, резко поднося к её подбородку эйджил, врывается полностью, словно хочет присвоить то, чего ещё не отобрал.
***
Я не отвожу от него взгляд, чёрт знает, что Зеддикус захочет выкинуть после того, как закончит свою животрепещущую речь о важности дружбы. — Мои друзья сделают всё, чтобы спасти мне жизнь. А кто спасёт твою? Он делает паузу и я с недоумением склоняю голову набок. Я должна на это отвечать? Если так, то мне не нужны спасатели, и уж тем более не будут нужны, когда у меня будет персональный волшебник. — Друзья нужны беспомощным, — констатирую я, разделяя слова паузами и делаю несколько шагов вперёд. Надеюсь, диалог закончен. — Денна, я считаю, что никто так не нуждается в помощи, как ты, — я слышу сочувствие в его словах и готова провалиться от того, что испытываю. Мне становится неинтересна эта беседа, более того — я теряю терпение. Никто не смеет лезть мне в душу. — Все твои планы, хитрые жестокие замыслы — что они дали? Какого чёрта он поёт свои бесполезные серенады вместо того, чтобы идти дальше?! — Они дали мне волшебника первого ранга, который скоро будет делать всё, что я хочу, — я напоминаю это, почти выкрикивая, направляю на него эйджил. И невольно ловлю себя на том, что абсолютно не представляю, чего я хочу. Богатство, замок — само собой. Я, морд-сит, всю жизнь исполняющая приказы лорда Рала, действующая по советам сестёр, воплощающая желания мужчин, никогда не думала о том, что нравится Мне. Чего хочу Я? — Это привлечет внимание Ричарда и твои хитрости окажутся напрасными. Я молчу. Он чертовски прав и я не столь глупа, чтобы не найти в себе силы признать это. — Ты можешь быть кем захочешь! Кем угодно. Кем-то получше... Слова его пронзительно отзываются у меня внутри. Я — морд-сит, но у меня есть чувства. И если прежде я плакала только от физической боли, то сейчас мои эмоции куда сильнее воина внутри, потому что долг, прежде загоняющий меня в тиски, уже давно мною не руководит. И я на мгновение пропитываюсь обидой на весь этот проклятый мир, и еще на более короткий промежуток — эту обиду признаю. Нет. Я — морд-сит. — Ты правда думаешь, что это возможно? Чтобы я стала кем-то получше? Я не верю ни единому его слову, не верю ни единому его жесту, не потому, что всё это — попытки спасти себя, — это нормально, — а потому, что я не могу чему-либо верить. Не могу, потому что я всего лишь однажды сломанная девочка. Девочка, которую слепили под себя. — Да. Мой мир рушится в одно адское мгновение, до неприличного быстро. И я понимаю, — Денна Эттэвей**, убившая свою мать, всё-таки никуда не делась. Она по-прежнему где-то рядом, намного ближе, чем я могу это вынести. И по-прежнему чувствует боль эйджила и лязги плетей на ногах, чувствует крыс, бегающих по телу и тошнотный черствый хлеб во рту. Денна Эттэвей, девочка, у которой украли жизнь, чувствует тело лорда над собой и больше не испытывает ничерта: ни любви, ни страха. Как иронично, что это снова происходит здесь. Я не чувствую боли — я захлёбываюсь в разочаровании. И я не хочу смотреть на стрелу, только что пронзившую мою грудь. Это честно, они сделали всё, чтобы спасти Зедда. Я тоже хочу таких друзей.