(it's unbearable) without you

В квартире все окна открыты нараспашку, а холод, полностью охвативший все пространство, пробирает до костей. Но Чонгука, который был в одной мешковатой футболке и легких штанах, казалось, это не волновало. Синий полумрак неприятно режет глаза, и лишь на короткий миг освещается оранжевым пламенем зажигалки. Брюнет сидит на холодном полу, опираясь на такую же холодную стену, и закуривает ментоловую сигарету, откидывая голову назад. Сизый дым чарующе медленно поднимается ввысь, растворяясь в пространстве, и с каждым выдохом приковывая к себе его взгляд. Половина этого — сигаретный дым, половина — пар. Сейчас только конец февраля, слишком ранняя пора для подобного способа проветривания квартиры, но Чонгука, опять-таки, это не волновало. Не волновало то, как кожа обращается в гусиную, как по ней раз за разом табуном пробегают мурашки, как медленно немеют конечности, и что на следующий день его точно пробьет озноб. «Холоднее, чем на душе, уже не будет, » — думал он, закусывая дрожащие губы и стискивая челюсть, чтобы не нарушать тишину стучанием зубов. Зато, это все, когда-то, волновало Тэхёна. Тэхёна, которого Чонгук, вероятно, безвозвратно потерял, которого он не заслуживает, перед которым облажался в n-ный раз, и от чувств к которому вряд ли когда-то сможет избавиться, если это действительно конец. Если Тэхён действительно готов Чонгука отпустить: принять как еще один опыт, и свою гордость со свободой поставить выше чувств. Если Тэхён действительно готов больше не просыпаться по утрам от горячих поцелуев на своей шее, не ловить на себе фанатично-влюбленные взгляды, готов не чувствовать тахикардию, сопровождаемую фееричной эйфорией каждый раз, когда Чонгук его внезапно целует, готов заменить страстные, бессонные и незабываемые ночи, где он, накрываемый возбуждением и поглощенный желанием целиком, плевать хотел на мнение соседей, на тихие и спокойные, готов оставить все то, что они так усердно воздвигали — в прошлом, и двигаться дальше, порой сбиваясь с ног из-за щемящих сердце воспоминаний. И Чонгук надеется, что он не готов. Наверное, звучит эгоистично. Наверное, не «наверное». В наушниках на репите играет lovely, пока помещение впитывается едким запахом табака. Чонгук помнит, как Тэхён шутливо обижался, грозя расстаться, потому что ревнует, и потому что Чонгук песни Билли Айлиш знает наизусть. Все до одной. Но помимо этого, Чонгук знает наизусть местоположение каждой тэхёновой родинки, каждого незначительного шрама. Всё до одного. Если понадобится, с закрытыми глазами может их найти, а после, в обязательном порядке, не удержавшись, оставить на них невесомый поцелуй. Только имеет ли это все значение сейчас? Хочется напиться. И еще, если можно, в окно. Первое осуществить мешает отсутствие алкоголя и желание таскаться в магазин, второе — осознание того, что он в реальной жизни, а не в сопливой драме с романтизацией суицида. Чонгук делает еще одну глубокую затяжку перед тем, как потушить окурок, и вдруг замирает, когда до него, с одним свободным ухом от наушников, доносится чье-то копошение в замочной скважине. Что-то в нем безумно хочет, чтобы это был Тэхён, и одновременно всем своим существом молит, чтобы оказался кто угодно, только бы не. Тэхён Чонгука таким видеть не должен, пропитываться жалостью и лицезреть то, как он морально разбивается в щепки, — соответственно, тоже. Собрать себя по кусочкам за те ничтожные пару секунд не удается, так же, как и не венчаются успехом попытки скрыть в глазах тот проблеск счастья, когда он видит его. Его, Тэхёна, который морщится от ненавистного запаха никотина, который кутается в свой шарф сильнее, потому что здесь, кажется, холоднее, чем снаружи, и который озаряет Чонгука взглядом, в котором за одно мгновение промелькает сразу несколько эмоций: злость, недоумение, беспокойство, страх и… Любовь. Чонгук бы все отдал за то, чтобы Тэхён не уходил, чтобы всегда смотрел на него вот так. Чтобы, как сейчас, отругал за небрежное отношение к своему здоровью, за сигареты, которые он клялся больше не трогать, за распахнутые окна в феврале. Чтобы побежал в соседнюю комнату за пледом, строго приказал лечь на диван и укутал им, подобно мексиканскому бурито, в дополнение накручивая свой шарф вокруг его шеи. И чтобы все это время в его глазах металось одно только беспокойство за любимого человека. Чонгук наблюдает, как он брезгливо поднимает с пола «пепельницу», которой послужила одна из чашек, как закрывает повсюду окна, хлопочет на кухне, чтобы, видимо, заварить кофе или чай, а после, шаркая тапочками, пододвигает стульчик, присаяживаясь рядом, и прикладывает свою горячую ладонь ко лбу. — Я не заболею, — у Чонгука голос охрипший от сигарет, но в нем хотя бы больше не приходится унимать дрожь. Нет, ему по прежнему холодно, но брюнет не может разобрать, влияют ли на это внешние факторы, или собственные внутренние переживания. Между ними по прежнему целый океан недосказанности. Проявление заботы со стороны Тэхёна попросту меркнет на его фоне, а уж предвестником хорошего и подавно быть не может. — А я агент ФБР, Гуки, ты знал? — звучит строго, но Чонгук улыбается. Возможно, это последний раз, когда он слышит его сарказм и колкости. Брови у Тэхёна чуть нахмурены, но его красоту это никак не портит (что вообще может ее портить?). Чонгук пользуется моментом, вглядываясь в мельчайшие детали донельзя идеальной внешности, пока они близко, и пытаясь запечатлеть его в памяти намертво. Как будто Чонгук вообще сможет его забыть. — Ты вернулся? — спрашивает он голосом, полным надежды и отчаяния одновременно. Несовместимый контраст, который Чонгук каким-то образом смог озвучить в одном вопросе. — Да. Чонгук не верит своим ушам, но вопреки этому, кажется, успевает вспорхнуть на седьмое небо от счастья. — За вещами, — дополняет он. А после с такой же невероятной высоты жестоко разбиться о реальность. Влага застывает у глаз, и Чонгук не пытается ее сморгнуть — ему попросту не до нее — отсутствующим взглядом уставившись в потолок. И на что он надеялся? Что Тэхён пожалеет его, забудет все обиды и как ни в чем не бывало вернется к нему? Как глупо.

«isn't it lovely? all alone.»

Припев играет в наушнике слишком вовремя, добивая и его, и останки когда-то живой души. Второе разорвало вклочья сразу после того, как Тэхён договорил свое окончательное решение. Ким не произносит больше ни слова, закусывая губу, и, разворачиваясь, собирается уйти, но Чонгук не позволяет. Вскакивает и хатается за его руку железной хваткой, будто он — его единственное спасение, а во взгляде отражается одна только мольба, вперемешку с миллионами «прости». — Не оставляй меня, — ему с горем пополам удается не позволять голосу позорно сорваться, но подавлять дрожь Чон не в силах. — Я н-не смогу… Понимаешь? Без т-тебя не смогу… Тэхён его таким видеть не может. Самого будто разрубает на мелкие частицы, заставляет биться в моральной агонии, и страдать, страдать, страдать. Но все это, вероятно, — только капля в море той боли, которую им еще предстоит перенести, если они не разойдутся мирно сейчас. Ему дали это понять многочисленные ссоры, конфликты из ничего, частые словесные перепалки и взаимные ранения. Они не совместимы, и возможно, ошибались с самого начала, думая, что у них может вообще что-либо сложиться. — А я не смогу с тобой, Гуки. Просто не смогу. Чонгуку хочется кричать. Во все горло. Вопить, что есть мочи, сорвать голос, и взвыть раненным зверем. Хочется, но удаётся только отпустить голову, приняться размазывать слезы по лицу, которым, казалось, не было ни конца ни края, и кое-как подавлять в себе рвущиеся наружу всхлипы. Он отрицает, поверить не может, что это всё, что это конец, что видит Тэхёна, возможно, в последний раз. Что больше не ощутит электрические заряды при каждом прикосновении, не будет тонуть в этих глазах, заменивших ему всю вселенную, больше не поцелует каждый сантиметр тэхёновой кожи и не будет захлебываться в чувствах при каждом касании своими губами к его. Не заснет у него под боком ночью, не проснется в одной кровати. Будет отныне готовить завтрак только для себя одного и раз за разом возвращаться в пустую квартиру, в которой никто больше не станет ждать, не набросится с обьятьями с порога и не будет шептать на ухо о том, как успел по нему соскучиться. У Тэхёна сердце кровью обливается. Ему самому бы сейчас разреветься с Чонгуком на пару, не сопротивляться душащим эмоциям, сдаться и притянуть за дрожащие плечи себе, зарыться пальцами в отросшие волосы, расцеловать распухшее от слез лицо и сказать, что он пошутил, и что очень неудачно, что юмор у него вообще отстой, и вообще, как это Чонгук мог допустить мысль о том, что Тэхён его сможет бросить. Не сможет. Не готов. Но должен. — Так будет лучше для нас, Гуки, — твердо говорит он, чувствуя, как его маска покрывается паутинками трещин. Видеть такого Чонгука — невыносимо. Являться причиной его слез — непростительно. Вместо ответа тот только шепчет что-то нечленораздельное, отрицательно мотая головой. Борется с накатившей истерикой, пытается не раздробиться на мельчайшие кусочки и не рассыпаться окончательно перед Тэхёном, но он уже. — Но я люблю тебя, — еле произносит Чонгук. Выходит так же поломанно и разбито, как и само его состояние. Тэхёну эти слова, когда-то являвшиеся причиной счастья и бабочек в животе, острым лезвием проходятся по груди. Сколько раз они еще ранят друг друга перед тем, как разойтись? Днем ранее Тэхён не раздумывая ответил бы «я тоже», прижал к ближайшей твердой поверхности и потребовал свои слова доказать. Сейчас все, что он может сделать — поджать губы и задуматься, а стоит ли оно всего этого? Кому он пытается доказать, что если они разойдутся, то все проблемы до единой решатся сами собой? Себе или Чонгуку? Чонгук делает глубокий вдох и выдох, ненадолго беря под контроль свои слезы и сглатывая болючий ком в горле, а после, утирая щеки тыльной стороной ладони, говорит: — Почему ты все решаешь за нас обоих? Тэхён поднимает взгляд на его покрасневшие и опухшие глаза, в которых читалось искреннее непонимание, и мысленно не может не умиляться его детской наивности, несмотря на всю эту ситуацию. Класс, эмоциональные качели. Как же Тэхён их обожает. Ну что ты, сознание, толкай сильнее, не жалей. Летать так летать! — Почему ты думаешь, что так будет лучше? — не унимается Чонгук, заламывая брови на переносице, и еще больше походя на обиженного ребенка, своим-то заплаканным видом. Его хочется прижать к груди, утешить, защитить, беречь от боли, целовать, лелеять, дарить радость и счастье, которые он только и заслуживает. — Ничерта не будет, Тэхён. Без тебя ничего «лучше» быть не может. — Я тебя не люблю, Чонгук. Врет. Звучит совсем неискренно, звучит как очевидная ложь, но несмотря на это, заставляет и без того измучанное сердце болезненно сжаться, и окончательно раздробиться. Все равно режет по всему тому, что вообще осталось от достоинства, и ранит сильнее, впивая мелкие осколки разбитого в легкие, выбивая оттуда весь воздух, заливая все кровью. Чонгук будто задыхается, но выдавливает из себя кривую улыбку, находя силы ответить: — А я агент ФБР, Тэ, ты знал? Тэхён не знает, уместно ли будет сейчас рассмеяться, или разрыдаться, и впрочем, сам Чонгук тоже без малейшего понятия. Эмоциональные качели измотали их обоих за этот треклятый вечер. Тэхён молча притягивает его к себе, утыкаясь в макушку, и сам, уже не в силах сдерживаться дальше, тихо плачет, прижимая податливое тело плотнее. Чонгук обнимает в ответ, смаргивая очередную партию влаги, поступающей на глаза, и гладит по спине, прислушиваясь к чужому сердцебиению. Колотится бешенно и быстро. Как у Тэхёна язык только повернулся соврать о том, что он его больше не любит? — Лжец, — хрипло, совсем безобидно шепчет Чонгук, утыкаясь носом в его предплечье и вдыхая родной запах. Вероятно, вдвоем им сложно. Вероятно, они не совместимы, вероятно, их ждет еще не одна ссора, не одна порция боли и мучений. Но друг без друга им, всё-таки, гораздо хуже. Длительная притирка характеров еще ничто по сравнению с этой болью. — Как и ты, — Тэхён бы никогда не подумал, что сможет и будет когда-нибудь улыбаться сквозь слезы. Чонгук тянется к источнику звука, коротко целуя в уголок его рта и слизывает кончиком языка соленую дорожку. Затем, совсем нежно, почти по-детски трепетно припадает к его губам. Будто учится целоваться заново, по-новому. Нет. Не так. Будто учится любить заново, по-новому. Тэхён отвечает ему так же ласково и мягко, мечтая, чтобы время остановило свой ход, и этот момент длился вечно. Дыхание сбивается, сердцебиение учащается, словно после пробежки марафона, и ему даже кажется, что это отчетливо можно расслышать в нависшей тишине. У него с Чонгуком всегда так: любовь кружит голову, эйфория прошибает все тело до кончиков пальцев, дикое смущение отражается порозовевшими щеками, а отрываться от губ, которые в медленно тягучей и сладкой пытке сминают его — не хочется от слова совсем. И не хочется никогда. Но целоваться в такой позе, в особенности Чонгуку, неудобно: шея затекает от такого положения, и им приходится отстраниться. У обоих взгляд затуманенный, дезориентированный, ненасытный и потемневший от желания. Не в похотливом смысле. Тэхён просто хочет целовать его всю ночь напролёт. Чонгук действует первым. Сбрасывает плед, поднимается с дивана, находит его руки и сплетает их со своими, после чего тянет Тэхёна, которого собственные ноги с трудом держат, в сторону их спальни. У Тэхёна мурашки бегут по коже, когда он чувствует, как Чонгук успокаивающе гладит большим пальцем тыльную сторону его ладони. Мелочь, а глупое сердце все равно снова бьется быстрее. По прибытии Чонгук нехотя отпускает его руку, и ложится на кровать, хлопая по месту рядом. И вот, они уже лежат боком на постели, друг напротив друга, жадно вглядываясь в каждый миллиметр лица напротив. Брюнет аккуратно, все с тем же трепетом, касается (как он сам любит называть) созвездия родинок Тэхёна, еле ощутимо водит пальцами по медовой коже, в последствии по которой, Ким чувствует, пробегается электрический заряд. У Чонгука сбивается дыхание — это отчетливо слышно в такой тишине — он просто не может налюбоваться и перестать восхищаться его красотой. Господи, как же он прекрасен. Чонгуку и думать не хочется о том, что он мог его потерять, что они хотели расстаться, разойтись и не видеться больше никогда. Разорвать ту их особую связь без единого шанса ее восстановить, которой они так дорожили, отныне дорожат, и будут дорожить. Теперь уж точно. И бесконечно Он наконец опускает ладонь на тэхёнову щеку, и тот от ласки млеет, льнет к ней, прижимается сильнее. Затем пододвигается ближе, бережно толкает в плечо не сопротивлявшегося Чонгука, заставляя лечь на спину, и подминает под себя, нависая сверху. Он мягко целует его в лоб, не сдерживая улыбки от того, насколько доставляет ему удовольствие этот процесс, и спускается ниже, целуя в нос, веки, щеки, и ощущая еще соленоватый вкус на его коже. И Тэхён клянется в том, что готов вымаливать прощения за каждую пролитую по его вине слезу. Не перестает шептать тихое «прости» одними губами как мантру, мажет ими по кончику носа и щекам Чонгука, который прикрыл глаза от блаженства, еще раз, и дразняще целует в уголок рта, заставляя распаляться сильнее. Тот, в свою очередь, пытается поймать его губы своими, но Тэхён словно специально ему это сделать не позволяет: дразнит, заставляет терять крупицы самообладания. Тогда Чонгук нетерпеливо запускает руку в тэхёнов загривок, давит, заставляя наклониться, и наконец целует сам: все так же тягуче медленно, предвкушающе сладко сминая его губы. Тэхён, кажется, теряет голову. Он углубляет поцелуй первым, сплетая языки в страстном танце, разгорается только сильнее от хриплого стона брюнета, и целует, целует, целует. Тэхён Чонгуком не насытится никогда. И он действительно собирается целовать его всю ночь напролет.