Феодора

Феодора вышла на балкон своего городского дома. Отсюда открывался превосходный вид на купол Собора, нависший громадным шаром над нескладными домами. Пели птицы в далёких садах. Слабый аромат розовой воды доносился из соседнего окна. Стоял один из тех солнечных вечеров, когда не хотелось заниматься ни вышиванием полотна, ни чтением Эзопа, ни другими вещами, за которыми предписывалось проводить досуг благовоспитанной вдове. Феодора откинула покрывало, позволяя ветерку перебирать свои темные кудри. Взяв в руки маленькую лютню, она нежно коснулась пальцами струн… И вдруг она заметила на пыльной улице прямо под балконом двух чужестранцев. Они разговаривали на французском довольно громко, уверенные, что их всё равно никто не поймёт, но Феодора, как очень образованная женщина, без труда различила каждое слово. — …вчера мы хорошо развлеклись с той строптивой девкой… — небрежно растягивая слова, произнёс белокурый рыцарь, и на его исключительно красивом, с правильными чертами лице появилась холодноватая брезгливость. Его соратник, совсем еще юнец, издал неопределённый смешок, более напоминающий хрюканье. Но рыцарь не придал этому значения, и, ничуть не стыдясь, продолжил рассказывать всяческие непотребства: — Горячая девка, упругая, гибкая, что твой хлыст. О-ох, жаль, ты не присоединился. Ты бы видел, как она поначалу пыталась изображать непорочность, но зато под конец стонала не хуже прожженной шлюхи. Развратная подстилка… Услышав такие вопиющие непристойности, многоопытная Феодора вспыхнула словно юная невеста перед алтарем. Как может этот христианин, благородный человек — а на его благородство намекала хорошая одежда и манера держаться — как может он произносить столь мерзкие, оскорбительные вещи! Но, несмотря на это, почти что против воли, она украдкою и с замиранием сердца разглядывала его, думая про себя, что красота его была подобна красоте зимнего дня, — вот так бы описала его внешность ученая Феодора, поклонница античной поэзии. Внезапно рыцарь, будто ощутив на себе пылкие взоры, поднял голову и уставился на Феодору. Ей ничего не оставалось делать, как в замешательстве броситься прочь с балкона. Впрочем, ей стало любопытно, чем закончится разговор чужеземцев. Не жалея шелковой туники, изукрашенной драгоценными аметистами, она выползла на четвереньках на балкон, и, незамеченная, притаилась за колонной. — Какая породистая кобылка, — вскоре раздался голос того самого привлекательного рыцаря. Федора сообразила, что речь идет про неё. — Да, — задумчиво протянул второй. — Прелестная женщина. Но, Рон… разве хорошо так выражаться про благочестивую знатную даму, не зная о ней… «Рон», — повторила про себя Феодора, словно опасаясь случайно забыть это имя. — Я бы как следует объездил эту кобылку. Знаешь ли, иногда у меня настроение для таких отчаянных зрелых женщин… — всё более и более наглея, рассуждал Рон. — А ты? Хочешь насадить сочную перепелку на свой стальной вертел? Феодора на мгновение представила, как он шептал бы ей подобное в постели во время страстных ласк. В животе возникла унизительная судорога предвкушения, и она устыдилась плотской жажды, которая вспыхнула в ней, словно сухие листья от огня. Сделав глубокий вдох, Феодора медленно поднялась и вошла обратно в покои. — О-о, — прошептала она, обхватив плечи руками, словно пыталась удержать ощущение, все еще пронизывающее ее. Так она спустилась по мраморной лестнице в небольшой садик, что находился во внутреннем дворе, скрытый от шумной улицы стенами дома. Наглые, похабные речи настойчиво всплывали в её памяти, будоража ум, пробуждая в воображении самые непристойные фантазии. Ах, если бы мечты стали явью… Никто из ее многочисленных любовников не говорил столь дерзко — все эти напыщенные аристократы с жиденькой конституцией объяснялись в лучшем случае так же двусмысленно и витиевато, как Агафий Схоластик в скабрезных эпиграммах. Но Феодоре хотелось совсем иного. Воздух в садике казался прохладным, и отовсюду сочилась стылая тревожная тишина. Феодора прошла к фонтану, безжалостно топча бурый сфагнум, среди которого пестрели крохотные желтоватые пятнышки дикой анемоны. Омела цвела по-прежнему пышно и невинно, и ничто в мире, казалось, не переменилось. Но в душе Феодоры бушевал настоящий шторм. Как жаль, что давно минули времена Мессалины, Юлии и Агриппины, и сейчас в женщине ценились лишь добродетели! И почитаемые богословы не раз упоминали, что любая женщина в непорочности должна уподобляться Деве на высоком Престоле. Конечно, Феодора не блюла чистоту тела, однако ей удалось сохранить почти безупречную репутацию. Может, кто и догадывался о прегрешениях молодой вдовы, но доходы с латифундий и известная фамилия не только заставляли сплетников молчать, но и делали саму Феодору завидной невестой. Так чего же опасаться на этот раз? Чего же стыдиться? Она нервно заглянула в фонтан, на дне которого застыл голубь из сверкающей эмали, окруженный изумрудными листьями лавра. Сквозь тонкую рябь появилось удлиненное смуглое лицо, блеснуло в лучах заката золотое ожерелье из редчайшей египетской бирюзы, достойное цариц Нила. Чего же опасаться? Как говорила одна покойная тетка: «В преклонном возрасте ты будешь жалеть о каждой упущенной возможности, милая Феодора. Спеши жить сейчас». «Чем такое блудодеяние будет отличаться от других?» — раздумывала Феодора, убаюкивая себя. В конце концов, неужели от сотворения мира и до наших дней может найтись хоть один человек, который ни разу не согрешил? Так стало быть, решено! — Позови Гликерию! — крикнула она комнатной служанке. — Немедленно! Расторопная девица, что работала тут же недалеко, метнулась в другую часть дома. Очень скоро явилась Гликерия, единственная из служанок, которая была хорошо образована. — Послушай, — сбивчиво начала Феодора. — Сейчас же иди на улицу и найди там красивого рыцаря. Может быть он все еще стоит под моим балконом. Ты сразу узнаешь его, не ошибешься. Так вот, выследи, пока он останется один и пригласи сюда. А если не найдешь… — Феодора раздраженно передернула плечиком и выразительно помолчала несколько мгновений. —  И вот что… скажи, пожалуй, что твоя госпожа не изъясняется на его языке. Да-а, наверняка местный язык ему малознаком, а значит, без переводчицы в твоем лице не обойтись. Гликерия, привычная к пассажам и эпатажным идеям госпожи, молча выслушала указания. Только лицо ее напряглось, а глаза цвета мокрой земли стали настороженными, словно у кошки, прислушивающейся к шороху в траве. Феодора тихонько улыбнулась, понимая, что Рон будет сдержанным в словах перед служанкой, им обоим придётся вести скрытую беседу на языке взглядов и жестов. И она нисколько не сомневалась, что окажется более опытной, и потому одержит победу в негласном поединке.

***

Рон мог появиться в любой момент, и Феодора должна была принять его с достоинством, как уверенная в себе полновластная хозяйка дома. Стараясь унять неуместное волнение, она расхаживала из угла в угол, чувствуя себя словно в усыпальнице — огромная комната с ее высокими золочеными колоннами была темна и тиха… Но предчувствие скорого визита не подвело проницательную Феодору. Рон вошёл к ней в покои спустя несколько мгновений, все такой же надменный и самоуверенный. Увидев гостя, Феодора сразу же изобразила на лице приветственную улыбку и широким жестом указала ему на стул, изукрашенный змеиными головами. Сама она степенно прошла вглубь комнаты и опустилась на скамью, застыв в изящно-непринуждённой позе. Гликерия, которая до того скромно семенила позади Рона, подтолкнула резные скамеечки под ноги господам и отошла подальше. Феодора пока решила не раскрывать перед гостем, что поняла сказанное им на улице. При очередном воспоминании о тех богомерзких непристойностях кровь снова прилила к её щекам, и ей стало интересно, как Рон теперь посмеет смотреть ей в глаза… Но Рон смотрел ей в глаза прямо и несмущенно. Весь его вид говорил о том, что он неисправимо порочен, но в этой его порочности как раз и таился загадочный шарм. Феодора даже задалась вопросом: почему она так симпатизирует этому человеку? Может быть, она слишком долго жила среди скромных и приличных людей? — Благодарю, что вы откликнулись на мое приглашение, — произнесла Феодора, все еще с удовольствием разглядывая Рона так, как сладострастная римлянка в предвкушении глядит на раба для утех. — Я польщён, — вальяжно кивнул он. — Однако мне любопытно узнать, почему вы обратили на меня внимание и позвали в свою обитель. Я нахожу этот поступок весьма… смелым. И хотя Рон изъяснялся вполне вежливым тоном, Феодора уловила в его словах легкий оттенок самолюбования, что показалось ей до крайности возбуждающим. Лишь усилием воли она сохранила невозмутимость. — Разве? — наигранно удивилась она. — А мне привиделось, что именно вы первым обратили на меня внимание. Едва уловимая улыбка тронула губы Рона. При всей проницательности Феодора не могла понять, что же скрывает эта эмоция. — Вам показалось, — невозмутимо бросил он. — Вы разглядывали меня, — смело возразила Федора, провоцируя на откровенности. Закинув ногу на ногу, Рон чуть наклонился вперёд: — А вы весьма наблюдательны. Но, стало быть, моё внимание польстило вам, а не оскорбило. Иначе зачем было приглашать меня в этот дом? — Думаю, такие выводы слишком смелы и самонадеянны, — Феодора поправила покрывало так, что выбившаяся из причёски прядь волос упала на лоб, после чего взглянула на Рона изучающим взглядом, чересчур дерзким для скромной вдовы. — Женщины так непохожи на друг друга и так одинаковы. Я абсолютно уверен: любое внимание вам льстит. Он читал ее, словно раскрытую книгу. Феодора почувствовала, как сладостная тревога покатывается приятным холодком по спине. — Вы, дочери Евы, сосредоточение красоты, желания и… порока, — задумчиво, как бы рассуждая вслух, сказал Рон. — Да, порока. Вот, например, ты жаждешь, чтобы я целовал твои руки, плечи, твои нежные губы… Рон окинул Гликерию ленивым взглядом, после чего вновь развернул своё красивое лицо к Феодоре. — Благородный сэр сказал, что вы прекрасны, словно редкостная жемчужина, и он поражен настолько, что готов целовать подол ваших одеяний, — пробормотала Гликерия, не осмелившись перевести фразу точно, но вынужденная что-то говорить. — Я умею доставлять наслаждение, о котором женщины даже не мечтают, — продолжал тем временем Рон. — Со мной в таких делах трудно соперничать. Я буду держать тебя в объятиях, дорогая, а потом ты начнешь плакать, дрожать и умолять меня о близости, начнёшь умолять, чтоб я соединился с тобой… похотливая самка. Феодора хранила приторно-любезное выражение лица, ощущая, однако, как разливается жар дрожи, пульсирующей где-то внизу живота. — Моя госпожа, простите, но благородный сэр говорит такие ужасные и постыдные вещи, что я не в силах выразить их. — Гликерия, казалось, пребывала в смятении. Глаза Рона сверкнули огнем. — Признаться, я и сам не против вкусить тайну твоего роскошного тела. Хочешь знать, что будет? Так вот. Я войду в тебя, заполню целиком, и твоя сладкая узкая плоть будет сокращаться и сжимать меня. Что, хочешь этого? Хочешь извиваться от блаженства подо мной? Я с наслаждением буду сношать тебя, как кобель течную суку, после чего ты забудешь всех с кем сношалась до этого момента. Повисло напряжённое молчание. Только Рон ничуть не смущался и, откинувшись назад, с вызовом смотрел на Феодору, похабно ухмыляясь одними уголками рта. — Гликерия, оставь нас. — тихо распорядилась Феодора. Не обронив ни слова, покрасневшая Гликерия выбежала из гостиной. Феодора сохраняла невозмутимый вид. Рон в свою очередь продолжал смотреть на неё с вызовом, но не заговаривал, возможно, всё ещё будучи в заблуждении, что она не понимает язык. — Вы перешли границы дозволенного, — сказала вдруг Феодора на ломаном французском, игриво покручивая локон. — И я жду, что вы принесёте извинения… — Я так и знал, что ты меня понимала! — в голосе Рона послышалось сдерживаемое торжество. — Всё с самого начала понимала, когда я обсуждал тебя с товарищем. Феодора не нашлась что ответить. — Готов поспорить, тебе понравилось, и ты не прочь возлечь со мной. Все вы такие… даже те, что притворяются невинными овечками. А уж ты и подавно мечтаешь об этом, нечестивица — я же вижу тебя насквозь, как бы ты не пыталась предо мной играть. — Нет, все не так, — пыталась оправдаться ученая Феодора, — Это у всяческих животных и необразованных простолюдинов сильные и грубые чувства, они не различают тонких оттенков. И только наиболее изысканные, воспитанные определенным образом натуры умеют испытывать страсти одновременно утонченные, и абсолютно свободные. Свобода эмоции это тоже искусство, которому необходимо обучаться. Рон выслушал ее сентенцию с некоторым невниманием и даже пренебрежением, будто бы она не открыла ему ничего нового, а затем бесцеремонно уселся рядом с Феодорой и заключил ее в долгожданные объятия. — Ах, ты слишком высокого мнения о возвышенности человеческих страстей, моя нежная горлица, — Он сдернул с ее головы покрывало и запустил руку в длинные распущенные волосы, бережно, но властно сжимая их. — Сколько бы ни старались философы и музыканты показать акт прелюбодеяния в благоприятном свете, ничего у них не вышло. Его свободная рука поднялась к ее открывшейся шее. На миг Феодоре даже привиделось, что он готов задушить. Но пальцы нежно погладили кожу. — Перестань, — слабым голосом попросила Феодора, опуская ресницы. Голос её чуть дрогнул, когда она представила, как Рон ложится между ее широко разведенных ног… Она резко одёрнула себя, все еще не намеренная снимать маску неприступности. Утопая в чувстве стыда, в тревоге и похоти, она попыталась убрать с шеи доводившие до безумия пальцы. Голову уже покалывало от безжалостной хватки. Губы вплотную приблизились к губам. Феодора прикрыла глаза и погрузилась в сладостное ожидание бурных ласк. Но Рон настойчиво притянул её к себе и вместо поцелуя с неожиданной жестокостью укусил ее губу. — Думаешь, что хитра как лисица, но как бы не так, — говорил он, с быстротой и ловкостью опытной служанки развязывая ленты одеяний Феодоры, и при этом тщательно ощупывая ее груди. — Разве порядочная женщина стала бы приглашать меня в свой дом, разве уединилась бы со мной? Вдруг кто-нибудь узнает, для чего я здесь? Что о тебе подумают?.. Но хватит пустых разговоров. Я всё ещё не против хорошо провести время. Тяжело дыша, Феодора вскочила на ноги, прикрывая обнажившуюся грудь. Рон удивленно посмотрел на неё и тоже поднялся, а затем, посвистывая, стал раздеваться, аккуратно складывая одежду на скамью. Его нахальная улыбочка так и говорила: «Нет, дорогая, меня не проведешь: ты только и мечтаешь, чтоб я тебя как следует оприходовал». Не глядя на него, Феодора размеренной походкой подошла к двери и повернула ключ в замке. Казалось, что этим она отрезает любой путь к отступлению… А когда она обернулась, Рон, уже снявший часть одеяния, подошел ближе. И, не дав ей опомниться и защититься, он поднял ее на руки. Склонившись, он прошептал: — Не отталкивай. Если будешь покорной, я не сделаю тебе больно… Он осторожно уложил Феодору на ковер. Ей хотелось сопротивляться его напору, хотелось, чтобы он был груб с ней, чтобы он снова и снова произносил все те оскорбительные низкие слова… Она стала кокетливо отбиваться. Завязалась полушутливая сладкая борьба. Острый запах вина и пыли, мешающийся с терпким запахом мужского пота, исходившие от него, довели Феодору до исступления, и стыд, который до сих пор теплился где-то в уголке ее души, полностью сменился страстью, а вожделение превратилось в жажду. Наконец, Рон навалился на нее всем телом и повернул ее лицо к себе. — Поцелуй меня, — нагло потребовал он. — Я не сомневаюсь, что ты умеешь это делать. Сколько мужчин целовали тебя? Сотни? А со сколькими из них ты возлегала? Уверен, что со многими… Нет, не отворачивайся, целуй меня… Феодора покачала головой, готовясь возразить, но, прежде чем она успела издать хотя бы звук, Рон прижался к её рту, и его язык разгоряченной похотливой змеёй скользнул между ее приоткрытых губ. Феодора уступила. И ночь словно сомкнулась вокруг неё. Не церемонясь, Рон задрал вверх ее юбки. Испуганная Феодора задохнулась, почувствовав прохладу воздуха на своих ногах, прохладу на мучительно жаркой коже. Разум Феодоры — то, что от него осталось, — еще пытался противиться этому безумию, но когда Рон погладил ее бедро, всякое внутреннее сопротивление исчезло. Он поглаживал ее нежно, спокойно, и в один момент слегка ударил. От неожиданности Феодора тихонько вскрикнула. Рон был беспощаден, играя с ней, позволяя своим пальцам лишь слегка касаться её тёмных завитков между бедрами. Наконец, когда её потребность в ласках возросла до крайней степени, до того предела, что вместе с желанием пришла и боль, Феодора поняла, что пальцы Рона настойчиво проникли в неё, уверенно и глубоко растягивая ее влажную плоть. — Ты вот этого хотела? Или чего-то еще? — спрашивал он, вытаскивая пальцы наружу и вновь погружая их внутрь. — Раздвинь-ка ноги пошире… Дрожа от нетерпения, Феодора принялась развязывать завязки на одежде Рона, и, наконец, нащупала сквозь ткань возбуждённый член. Она слегка сжала его в руке и уже хотела продолжить избавлять его от одежды, как вдруг Рон нежным, но твёрдым движением приподнял её подбородок, заставляя смотреть ему в глаза. — Хочешь, чтобы я сношал тебя, самка? — он произносил эти грубости отчётливо, наслаждаясь каждым звуком. Феодора промычала что-то невразумительное и попыталась продолжить начатое, но Рон оказал внезапное сопротивление, не давая ей этого сделать. — Придется попросить, моя дорогая. — Да… — выдохнула Феодора, извиваясь под ним и сильно сжимая бёдра. — Что? — Рон наклонился к ней ближе. — Не слышу, что ты там шепчешь? — Я хочу, чтобы… чтобы ты овладел мной, — почти простонала она, не решившись произнести более похабных слов. Вплоне удовлетворенный невнятным ответом, Рон, наконец, позволил стянуть со своих бёдер мешающие тряпки, и Феодора взяв в руку его член, восхитительно большой и твердый, сразу же решительно направила его в себя. — Вот это тебе точно придется по душе, распутница, — заметил Рон. Его губы чуть дрогнули, когда Феодора, сладко заерзала под ним. Она затаила дыхание, ощущая, как его член неторопливо втискивается в неё и растягивает её мокрую скользкую плоть. Она обожала это ощущение, когда мужчина впервые входит в неё во время любовного акта. — Ты очень нехорошо поступаешь, ты знаешь это? — наклонившись к ней, проговорил Рон дрожащим от удовольствия голосом. Он прижался к её шее, и она почувствовала, как его губы изогнулись в улыбке. Но он не шевелился, в то время как Феодора сжимала его внутри, чувствуя там глубоко горячий пульс, судорожные сокращения собственных мышц, и удушающее блаженство, что расходилось кругами по всему ее телу. — Продолжай, прошу, — шепнула Феодора. — Ах, ну что с тобой поделать, — Рон наконец-то грубо толкнулся внутрь и задвигался в ней с нарастающей голодной жадностью. Эти жаркие скользящие движения заставили Феодору стонать. Она стонала как бесстыжая блудница, а иногда из ее горла вырывался звериный вой наслаждения, хриплый вой самки, которой внезапно овладел самец. — Ну, ну, моя птичка, не пой так громко. — приговаривал Рон. — Если кто-то зайдет и увидит, как ты тут развлекаешься… Что тогда? Скажешь, что я принуждал тебя? Насиловал? Приятна тебе такая мысль? Мысль, что я брал тебя силой? М? — Мне безразлично! — Феодора стиснула его талию бедрами. — Безразлично! — повторила она с лихорадочным упрямством и дико засмеялась, подобно вакханке, опьяненной вином. Да, такие жертвы она была готова принести на алтарь своей похоти! — М-м-м. Вот как, — промурлыкал Рон и с шокирующей лёгкостью закинул ногу Феодоры на свое плечо. Осознание того, насколько он силен, вызвало новый приступ встревоженного возбуждения. Но все-таки, она ненадолго утихла в его объятиях, и молча отдавалась, желая угодить любой его прихоти, при этом без конца повторяя, что Рон относится к ней безо всякого уважения, что никто никогда не обращался с ней подобным образом. Но в то же время было нечто удивительно эротичное в том, что ее грубо брали, словно дешевую уличную девку. Ей стало невыносимо душно. Ее дрожащее тело пылало. С долгим стоном Феодора закрыла лицо ладонями, тихо моля его не останавливаться. Рон, кажется, не обманул — он словно точно знал, чего жаждало её тело. Он погружался глубоко в её податливую плоть, иногда быстро, намеренно причиняя боль, иногда томительно медленно. И всё это время он говорил ей слова, что распаляли её ещё больше. — Значит, тебе нравится торопливо совокупляться на полу с незнакомцем? — его шёпот звучал хрипло, с теми вибрирующими нотками, что не могли не волновать её. — И часто тобой так пользуются? Или… может все-таки будешь оправдываться, что я совершаю это против твоей воли? Ты же не хочешь показаться шлюхой? Он вдруг положил руку ей на шею, слегка сжимая ее. — Ты очень порочная женщина, — прошептал Рон, смакуя каждое слово. В выражении его лица под напором сильного блаженства не осталось и следа цинизма или надменности. — Ты просто самая настоящая шлюха, — с удовольствием добавил он. Этого оказалось достаточно, чтобы оргазм обрушился на Феодору. Внезапно наслаждение стало столь ярким, столь ослепляющим и неотвратимым, что она действительно вскрикнула, но Рон заглушил её крик поцелуем, вбирая в себя подавленные, судорожные всхлипы. Хватка на шее усилилась, вызвая ещё одну волну экстаза. Плоть Феодоры сокращалась так сильно, что Рон излился в нее ещё до того, как её оргазм окончательно утих. Когда все закончилась, Феодора страдальчески простонала. Её лоно было влажным, немного болезненным, и все её мышцы дрожали, а истерзанное тело казалось тяжёлым от удовлетворения и сочным, как созревший плод. Она бросилась на шелковые подушки, что в беспорядке валялись на полу. И молча наблюдала, как Рон одевается. На его губах снова играла непонятная нахальная улыбочка, но Феодора слишком устала, чтоб думать о ее значении. Она прислушивалась к себе, к своим ощущениям. Тело казалось ей чужим, словно наполненное отголосками недавних ощущений. — Знаешь, дорогая, в чем мой секрет, — произнес вдруг Рон, откидывая с окна кусок ткани, который до этого закрывал его. — Я просто стараюсь обходиться с благородными дамами как с особами легкого поведения и наоборот. А теперь прощай, моя птичка. Он бросил на Феодору взгляд — острый, словно лезвие — одарил ее сверкающей, насквозь фальшивой улыбкой и скрылся из виду. От волнения кружилась голова, и комната плыла, словно в тумане, но Феодора осталась вполне довольной своим безумством, хотя она очень хорошо знала, как соблазны плоти способны пускать под откос человеческие судьбы и сводить на нет священность любых обетов. Привычным жестом она коснулась шеи, но вместо золота и египетской бирюзы не обнаружила там ничего. Она содрогнулась, словно ее выдернули из теплой постели под проливной дождь. Но Рон уже давно испарился. Феодора устремилась к окну. — Эй! Где ты? — позвала она вполголоса, опасаясь быть услышанной слугами. Но сад стоял пустой, и только безмолвная луна была свидетельницей позора.