Там нет солнечного света

«Как же ты раздражаешь, можешь вести себя адекватно хоть немного?» Виски разрывает скачкообразной болью, пока Лютик улыбается, входя в нужный для тренировки образ энергичного, может, и слегка эксцентричного, парня. Он шутит - вроде бы, даже смешно, щедро раздаривает комплименты, подбадривая находящуюся пока в несколько упадническом настроении труппу. – Ты сам-то как себя чувствуешь? – по-свойски хлопает его по плечу в ответ один из танцоров. От этого Лютика едва не шатает, но он быстро делает вид, что просто споткнулся на якобы скользком полу. – Прекрасно мне, всё вроде так как обычно надоело. Перед глазами всё немного плывёт от недосыпа, но это только начало. Это – его хорошее самочувствие. Дремота, сковывающая тело, через которую нужно каждый день, каждый грёбаный час прорываться, как через глухую ватную стену. И только ты выныриваешь, на тебя рушится сюрприз, ошарашивая – встречай, вот и я, пожирающий тебя изнутри скалящийся голод. – Я понимаю, я всё понимаю, – Лютик сжимает край раковины, в которой лежит тарелка из-под только что выброшенной еды. А стоило всего-то посмотреть в зеркало – и вдоволь наедаешься, глотая, не разжёвывая, отдающие гнильцой куски ненависти к себе. К своей чёртовой рыхлой коже, щекам, почему, ну почему меня так много, неужели я всегда буду таким вот? Где результат всех стараний, почему он может выражаться только в этих кругах под глазами и полопавшихся капиллярах? – Ну куда мне есть? – в отчаянии шепчет он, ногой задвигая мусорное ведро с нетронутым салатом, – уродство, видишь же, ты - само воплощение уродства! Желудок крутит от голода, и парень наливает себе стакан воды. Подумав, добавляет мелко дрожащей рукой пару ложек сахара, половину рассыпав на столешницу. Должно, вроде, стать легче – не-а, ошибся. – Да пошёл ты! – почти кричит он и, сам не понимая, что творит, бьёт себя по впалому животу. Задохнувшись, сползает по тумбе на пол, вытянув длинные тощие, как ветви, ноги, и, запрокинув голову, пялится в потолок. – Я всё делаю правильно. Правильно. Всё хорошо, Лютик, ты стараешься сдохнуть преуспеть. От воды подташнивает, от самого себя дурно, лишь балет – прекрасен, с его танцорами бабочками, с их рваными полупрозрачными крылышками, с их истрёпанными нервами. А он на их фоне – нелепая обгоревшая моль, неведомым чудом затесавшаяся в ряды и слишком малозаметная, поэтому и до сих пор не выгнали. Бесполезный. Лютик наспех проглатывает что-то за полчаса перед выходом, потому что надо. Потому что тренировка. И чувствует себя объевшимся, тяжёлым, неповоротливым – к нему привязан камень из калорий и, внезапно, ленивой сытости. Поэтому литр спасительной воды – и он вновь готов прыгать жете и исполнять па. Горло неприятно саднит, икота всё никак не прекращается, как назло, самое время, когда же ещё. Парень сидит на коленях на полу ванной, склонившись над унитазом и бездумно пялясь на заляпанную плитку. Во рту кислый привкус, уже почти привычный, и теперь вновь нужно чистить зубы и отмываться от разъедающих глаза дурацких слёз. – Хватит, остановись, – с ненавистью шипит он вслух, – чем тебя ещё может тошнить кроме воды, кретин? Спазмы наконец прекращаются, и Лютик, умывшись, выскакивает из дома, уже опаздывая. Спотыкается на ступеньке и отшатывается в полузабытье к прохладной стенке, ударяясь плечом. Скорее всего, будет синяк – он в последнее время вечно в синяках от малейшего ушиба, кожа словно полупрозрачная, а ниточки вен синеют сквозь неё, придавая нервной бледности болезненный, истончённый вид. На тренировке он неудачно припадает на ногу и не сдерживает вскрик, переводя его в смешок. Все привыкли – Лютик вечно весёлый, Лютик смеётся, когда уместно и когда ему грустно. Лютик смеётся смеётся смеётся, Лютику как же осточертело быть Лютиком. Подруга легонько толкает его в бок, подавая бутылку воды, на что он лишь морщится. – С тобой всё в порядке? – Всё ок, Йен, – парень чуть отпивает, шумно сглатывая. Горло всего ничего, но прошло, и это уже неплохо. – Не выспался, вот и всё. – Лютик, – она смотрит на него серьёзно, без тени улыбки, – не загоняй себя, пожалуйста. – Не буду, разве что чуть-чуть, – он подмигивает ей. Девушка сдержанно усмехается в ответ, беря у него второй наушник. Так они и сидят до окончания перерыва. Лютику уютно от чужого тепла. «Танцуй, давай, вперёд, детка, давай, ты справишься». Да ни черта подобного. Он жмурится от солнечных зайчиков, скользящих по лицу. Они слишком невовремя: он оступается, он вновь оступается, и виноваты эти конечно же, только они дурацкие лучи. Ну хоть ничего не болит, больше чем обычно и уже прекрасно. Разочаровывает всех снова и снова, сплошное разочарование И плевать, что никто и не заметил промаха - он сам-то в курсе, и выкладывается с каждым разом сильнее, сильнее ещё сильнее, понял?, и готов в любую секунду рухнуть дрожащими коленями на пыльные доски, содрать до обжигающей боли кожу – лишь бы быть достойным только чего. И поэтому, выпрямившись натянутой струной, юноша поднимает голову, видя мельтешащие мошки перед глазами, и просто не обращает внимания опять. – Не сейчас, – он растягивает губы в улыбке и, плавно взмахнув рукой, видит, как клинит пальцы: не сгибаются. Каждый раз это перерастает в животный страх, что вот он приложит чуть больше усилий – и с влажным хрустом они сломаются, оставшись болтаться безжизненными отростками. От нервов, это просто от нервов. Нет воздуха, чтобы передохнуть, Сплошные крайности. – Ничего непоправимого, вот-вот пройдёт, – шепчет он, стараясь не коситься, а позабыть на время о сведённых в судорогах пальцах. Это и правда быстро проходит, но как же противно, чуть ли не до пресловутой тошноты. Ах да, тошнота – теперь не «плохо», тошнота теперь «как всегда». Выходной. Чем ближе отдых, тем больше Лютик впадает в подобие истерии. Он суетится по любому поводу, и ему самому от этого смешно, а потом страшно от своего состояния, но от опасений он быстренько отмахивается, как от надоевшей моли. Ему проще проделать лишнюю дырку в ремне, чем вползти в дыру в своей голове. Ужин у родителей предсказуем. Лютик окружён заботой, которая схожа с жалостью медсестры к больному. Это очень явно, так явно, что это чувство комком спутанных волос, часть которых всё равно в пищеводе, застревает в горле – так же омерзительно и хочется быстрее избавиться. Он не чёртов инвалид, он не увечный – к нему не нужно испытывать эту жвачку из заботы и «ну ничего, ничего, ты мой хороший». Потому что – Лютик не хороший, Лютик сейчас никчёмный и ему не хочется снисхождения. Для самого себя он самый строгий диктатор и подсознательно ждёт этого от остальных. Не ной. – Мам, – он улыбается, вяло ковыряясь в тарелке с курицей, – я чувствую себя прекрасно. Нет, нас не заставляют худеть, я не сижу на диете. – Кушай, тебе нужна энергия, – она пододвигает к нему ещё что-то, но Лютик на это даже не смотрит. Он слышит в голосе женщины неприкрытую грусть и понимает: она не верит. Вернее, так – она отчаянно старается поверить, что с ним всё в норме, он не в порядке, но сложно это сделать, знаете ли, когда за последний час он выпил графин воды, а всё оставшееся время делает вид, что ест, а на деле просто перекладывает кусочки мяса с места на место. Он заранее знает, насколько больно эта самая «энергия» будет раздирать горло, стоит лишь ему проглотить пару кусков. И как противно будет ощущаться вкус желчи во рту. – Спасибо за ужин, мам. Очень вкусно нет. – Да тебе-то откуда знать. И правда. Новый педагог пугает его ровно настолько же, насколько и любопытен. Лютик, не стесняясь, рассматривает его лицо, стараясь не давать волю нервной дрожи, периодически сотрясающей всё тело. Ребята, переговариваясь, улыбаются – всё-таки, какие-никакие, перемены, а мужчина смотрит на них хладнокровно, с ленивым снисхождением. Он абсолютно спокоен, и это подкупает. В студии прохладнее, чем обычно, и разница очень несущественна, но для парня – словно небо и земля. Он растирает руки, с досадой смотря на вставшие дыбом волоски и дёргается, услышав резкий голос совсем близко: – Ты, – Лютик вцепляется до побелевших костяшек в толстовку, сминая многострадальную ткань, а Геральт кладёт ладонь ему на плечо, – чего застыл в стороне от всех? Он кивком указывает ему на ожидающих его остальных членов труппы. – Я, – ответить чётко даётся с неким трудом, – сейчас, один момент. Парень, выдохнув, запихивает толстовку в сумку. Плевать, позже разогреется. Прыжок, ещё один, ещё. – Повтор. Он уже запыхался, а суставы отдают ноющей болью на любую нагрузку. И ему чертовски стыдно, но часто в последнее время ловит себя на том, что начинает считать уже ступеньки на лестнице, так как в особо тяжёлые дни как в этот он будто оставляет клочок дыхания на каждом шагу. – Повтор. Взмах, приземление. – Повтор. Да сколько… можно? – Ещё раз. – Не могу. Геральт замирает, прищурившись. Лютик чувствует, что у него вот-вот подогнутся ноги, и точно не от страха, нет. Он стирает ладонями пот с лица и тихо извиняется, ощущая, как щёки покрывают неровные пятна стыда. – Ещё одно «не могу» - и выход вон там. В голосе педагога небрежность, да, собственно, Лютику не привыкать – в собственном голосе он слышит тот же оттенок. Чего там беречь, как будто осталось в нём что-то хорошее, хах, бессмыслица какая. – Это просто непрофессионально. Воспалённая обида бьётся где-то внутри, сжимая и без того заходящееся сердце. Дыхание входит со свистом, едва слышным, а обратно, с выдохом, Лютик отдаёт остатки самого себя. Попробуй отдать себя всего, чтобы проснуться живым, ну или на крайний случай сам себя сломай – это ли перемены, приведёт ли это хоть к чему-то? Бред, Лютик, бред, влей его залпом, прочувствовав меловое послевкусие неоправданных ожиданий, сожми плотно челюсти и послушно прими это в себя, давая течь по венам. Пожатие плечами – да брось, кому это нужно? Да даже тебе самому уже плевать. Особенно тебе. Когда его приглашают на мерку, он стоит прямо, не шелохнувшись. Похоже, Лютик не испытывает ничего, смотря на себя в зеркало. Ничего и одновременно всё, что не нужно, от чего он стремился отгородиться. Женщина в лёгком удивлении приподнимает брови, недовольно цокая – кажется, парень вновь похудел. Когда она отходит, Лютик завороженно проводит пальцем по пробивающимся мраморным граням рёбер, будто играя импровизированную мелодию. Ох, нет, подождите – реквием. Сладко-горький, текущий в самое нутро, вязкий реквием. Он обволакивает мягким коконом кожу, впитываясь по частичке, по капле – оставляя небольшой след на месте. Ласковый отпечаток «ты совершенен» на ключице, за которую можно взяться, как за ручку чемодана, извиняющийся поцелуй на чётко обозначившихся скулах «утончённый», лёгкий холодок поглаживаний на выступающих болезненно позвонках «посмотри внимательно, не слишком ли уже?», и, как завершающий аккорд, тонкая цепочка на талии, затягивающая всё туже и туже «больно, как же больно, бывший живой мальчик». Юноша обнимает себя, почти царапая натянутую кожу, сквозь которую сочится алебастровая истерия. – Ты немного… красивый. На его губах проступает улыбка, да вот только взгляд в гладь зеркала так и остаётся, как у загнанного зверя. Он тянет руку, упираясь в прохладное отражение, и неотрывно смотрит, почти ощущая, как на грудной клетке прорастает гематома, онемение, коматоз – как угодно. Лютик пресытился быть утопающим. И он тонет. Геральт понимает, что пропал. Что он, внезапно для самого себя, купился на это всё – на блеск, чёрт возьми, ослепляющий блеск. Ох, давай, проверь, насколько тебе хватит выдержки, о, стоп «хватило». И он признаёт с горечью – ненадолго. Стоило уловить пару взглядов исподлобья, осторожные, прощупывающие, но в то же время и без страха. Окей, поправка: явного страха. И Геральт почти неосознанно начинает наблюдать за ним. То есть, это, конечно, и его работа – следить, чтобы никто не отставал и так далее, но вот за кем-то просто интереснее. И Юлиан явно входит в эту группу. Неужели всё то, что делает кого-то идеальным, сосредоточено в одном человеке? Этот надрыв, кричащая порывистость, изломанность линий, контуров, придающая больную чувственность каждому пируэту. Бледно-розовые губы, чаще всего сжатые в тонкую линию – упрямец не показывает, как ему тяжело на самом деле. Эта выступающая косточка у запястья. И Геральт ярко запомнил, как резанула тогда парня его фраза про непрофессионализм. Явно зацикленность. И ему бы хотелось сто раз забрать слова обратно, да сделанного не воротишь. Юлиан шумно выдыхает, явно дрожа, но быстро выпрямляясь после прыжка. Юлиан смеётся, оступаясь, когда его ногу пронзает вспышка боли. Почему тебе так сложно дать себе совершить ошибку? На удивление, у парня не так много друзей. Вернее, остальные относятся к нему дружелюбно, но не более. Обычно он предоставлен сам себе, да и в это время не может усидеть на месте спокойно: дёргает ногой, вечно что-то напевает, иногда мечется, не зная, чем себя занять. И это мельтешение – очевидная нервозность. Не выдержав очередной такой пытки, Геральт направляется к нему, кладя руку на плечо и несильно сжимая: – Что ты делаешь? – Н-ничего, – он вздрогнул, полуобернувшись. – Просто разминаюсь, надоело сидеть. Геральт ощущает горячую кожу кончиками пальцев, неосознанно поглаживая. Замечает это, отдёргивает ладонь, будто обжигаясь об чужую измождённость, проступающую каплями и разъедающую нежную бархатистость, оставляя после сухой пергамент, крошащийся под прикосновениями. Юлиан тает, съёживается внутрь, и только огромные тусклые глазищи так и смотрят с неким вызовом, мол «мне ли не плевать, как ты вновь недоволен мной». За время его обучения парень привык только к окрикам и нравоучениям от Геральта - тот готов признать это, может, даже со стыдом. Строгость и ещё раз строгость, чёткий контроль – не самый лучший метод, но в какой-то мере эффективный. Ещё бы он всем только помогал, а не наоборот. – Задержись сегодня, хорошо? – Хорошо. Кивок. После тренировки Юлиан едва стоит, с усталым раздражённым упрямством всё ещё стараясь показать, как он в порядке. Он улыбается Йен, преувеличенно бодро смеётся и переигрывает, что видно невооружённым взглядом. Девушка касается его щеки, лба, будто проверяя температуру, качает головой, но пробует улыбнуться в ответ. Она ерошит мягкие пряди, с неким страхом замечая слишком много волос, оставшихся между её пальцами, и подмечает их тусклость в целом. Юлиан морщится, словно от зубной боли – голова на любое прикосновение или слишком резкий поворот отзывается так, словно ему по вискам методично, увеличивая напор, постукивают свёрлами, загоняя глубже и глубже. – Лютик, у меня есть витамины… – Йен, – он пожимает плечами, перебивая, – ничего страшного, просто шампунь не подошёл. Не обращай внимания, ок? На выходных приведу себя в порядок. – Ясно, – девушка теряется от быстрой тирады и парень подмечает это, с сожалеющей улыбкой сжимая её ладонь. – Извини, я, правда, всего лишь устал. – Ты в последние дни вечно уставший. – Как и все в труппе, нет? – ленивый зевок, – хотя нет, не все, ты у нас что, колдунья – вечно бодрая? – Эй, – шутливый толчок в плечо, – всё-всё, я поняла, завтра принесу пару литров кофе, раз тебе так будет легче. Она красивая, и от этого у Лютика теплеет в груди. Он ей любуется и одновременно гордится жизнерадостностью, частичку которой девушка, может, и невольно, дарит ему одним своим присутствием. Потому что когда он один, из него будто разом вынимают кости. Дожидаясь Геральта, юноша прислоняется к дверному косяку, всем видом показывая, что не собирается надолго задерживаться. Дерево чуть холодит кожу и дышать даже немного, почти незаметно, но легче. Он втягивает воздух, только в этот момент понимая, что что-то мешает. – Эй, – встревоженный голос, – ты как? Геральт вытирает ему лицо, и Лютик отстранёно смотрит на кровь на салфетке. Он сглатывает вязкую слюну, и яркий металлический привкус расцветает на языке. Омерзительно. Прежде, чем парень осознаёт, что произойдет прямо вот сейчас, его тошнит желчью и водой. Он пытается закрыть лицо руками, особенно рот, вцепляясь пальцами в челюсть, хотя больше всего хочется зажать уши. Ожидаемого крика не следует, Геральт лишь дышит громче, чем обычно, и придерживает его за дрожащие плечи. От него неприятно отвратительно пахнет, и Лютик боится посмотреть чуть выше, пялясь в пол. Его сжигает мучительный стыд, который он тщетно пытается замаскировать, но не выходит. – Юлиан, – голос не громкий, он хочет успокоить, – всё нормально. – Нет, – судорожный выдох, – нет-нет-нет, я... я пойду. – Да стой же! – мужчина не отпускает его, – не могу же я отправить тебя в таком состоянии. Пойдём, у меня квартира буквально в соседнем доме. – Но… – Если тебе так проще, – насмешливый взгляд, – считай это извинением, хоть я и не обижен. На полпути о боже, как же вновь стыдно Лютик едва не теряет сознание, и Геральт поднимает его на руки. Лютик изо всех сил барахтается, шипя ругательства сквозь стиснутые зубы, потому что он не дурацкая диснеевская принцесса и почти способен идти сам. Геральт усмехается, но как-то по-доброму, даже не огрызаясь в ответ. После того, как парень немного начинает осознавать масштаб произошедшего, он уже обнаруживает себя на чужой кухне, завёрнутым в плед и с мокрым от воды, но чистым, лицом. На столе чашка с каким-то травяным чаем, от которого пахнет слишком резко, и Лютик, чуть глотнув, ставит его обратно, смешно морща нос. – Полегче? – Геральт, уже переодевшийся, входит в комнату, едва заметно улыбаясь и вытирая на ходу волосы. Сев напротив, вешает полотенце на спинку стула и выдыхает, подперев лицо ладонями, – не очень день выдался, верно? – Не то слово, – бурчит в ответ парень, вяло разматываясь, – но… – Нет, погоди, – нахмурившись, мужчина поднялся, роясь в шкафчике, – вот только не говори, что тебе пора и так далее. Думаю, я выразился ясно: ты остаёшься здесь, пока тебя хоть не перестанет шатать. – Но это глупо! – Почему же? – он ставит на стол печенье и еще какие-то сладости, – всё, как раз, логично. Как педагог, я отвечаю за сохранность обучающихся и раз так получилось, что ты пока скорее мёртв, чем жив, мне будет спокойнее присмотреть за тобой. Геральт смотрит на зеленоватого парня, на еду и качает головой. – Извини, сглупил, тебе бы, наверное, что-то другое. – Всё нормально, – упирается тот, привставая. Геральт обречённо вздыхает, потирая глаза. – Сядь и слушай, повторять не буду, – тот, поколебавшись, опускается обратно, неосознанно вцепившись в пушистую ткань, – ночуешь у меня, комната отдельная есть, можешь даже запереться. Но я и так пальцем тебя не трону. – Уже тронули, – скорее из желания возразить бормочет парень под нос. Мужчина ухмыляется, пожав плечами. – Ну уж извини, я, – он прикладывает ладонь к груди, притворно покаянно выдыхая, – держался, как только мог. Лютик улыбается в кружку. Ночью Геральт просыпается от странного шума и находит сначала полупустой холодильник на кухне и остатки еды, а потом и юношу в ванной. Тот глотает воду из-под крана - уже от одного вкуса почти тошнит, почти успех. Застают его ровно в тот момент, когда он склонился над унитазом, засунув дрожащие пальцы в рот и пропихивая их глубже и глубже. Горло охватывают спазмы, но этого уже мало. Организм привыкает даже к такому, и Лютик готов бы подождать ещё дольше, да вот не получится. Взгляд в панике мечется от двери на замершего Геральта и обратно, а мужчина, наконец, выйдя из первоначального ступора, хватает рванувшего прочь парня за руку. – А ну стоп! – рявкает он, сжимая ладонь, – это ещё что такое? Лютик вяло пытается вырвать конечность, смотря в потолок, потому что по лицу всё ещё что-то течёт, и он не уверен – кровь из носа, слёзы из-за пальцев в глотке или слюни. И всё равно, каждый вариант противен. – Успокойся, – Геральт трясёт его за плечи, – успокойся, слышишь? – Да тебе-то что? – хрипит он, – это моё дело! – Твое дело убьёт тебя, идиот! – мужчина прижимает его к себе, опаляя дыханием шею, – как мне может быть плевать? Лютик слепо утыкается ему в ключицы, тупо моргая: неужели он и правда это сказал? Нет, пожалуйста, не нужно, не нужно обнимать: так долго держаться, стараться быть сильным, игнорировать все свои опасения, чтобы их потом настойчиво швырнули прямо в лицо? Обидно, до безумия. Это больно, бьёт наотмашь по чувству собственного достоинства – той его части, что ещё выжила. От этого хочется расплакаться и он не может сдержаться. Геральт прикусывает губу, пока его самого начинает немного трясти. Лютик захлёбывается слезами, что-то пытаясь ещё сказать сквозь них, объясниться, и глотает, глотает свою горечь, а от этого хуже с каждой секундой. – Тихо, тихо. Всё будет хорошо. Я же с тобой. Рубашка Геральта вновь намокла, но ему плевать. Разве это сейчас вообще хоть как-то важно? Родители Лютика уже пару недель как уехали к родственникам, поэтому парню ничего не остаётся, кроме как задержаться у Геральта. Потому что некому тогда будет контролировать его режим, его питание, вернее, чтобы оно вообще было. Да вообще всё. Ведь Лютик сам себе не верит, да и Геральту в особо плохие дни не очень-то. Иногда завтрак-обед-ужин летит в мусорку или смывается в унитаз, порой вслед за лекарствами. Ведь ему страшно, что еда будет перевариваться внутри, в на половину съевшем самого себя, желудке. Геральт практически смирился, Лютик же надломился ещё сильнее. Он язвительно кривит губы в ответ на нравоучения мужчины и советует ему прекратить. Мол, махни рукой и уходи, никто не огорчится. Не трать напрасно свою жизнь на полудохлого. Но его всё равно настойчиво просят проглотить кусочек того, выпить немного этого. Именно проглотить, а не пожевать для виду, чтобы позже украдкой выплюнуть месиво. В тот единственный случай, когда выдержка Геральта отказала ему полностью, Лютик по-настоящему осознал, как тот серьёзен. – Я купил то, что говорил врач, – Геральт раскладывает еду, шурша пакетом, – помнишь, когда мы были на приёме? Ещё он сказал… – Ох, Геральт, – пренебрежительно перебивает его Лютик, роняя голову на сложенные руки и натягивая на них рукава пониже, скрывая алеющие, едва подживающие царапины, – ты правда решил, что поможет? Забей на это. – Не могу и не буду. Ответ не меняется. Тон ровный, непоколебимый. – Я всё равно сдохну. Мотание головой. – Ты слышал? Зачем вот деньги тратил только зря. Я… Продолжить он не успевает. Геральт сжимает несчастные фрукты так, что они мнутся до капелек сока у него в руке. Лютик пятится к стене. Гнев Геральта холодный, но от этого не менее пугающий. – Зря, значит? – голос дрожит от злости, – зря? Ты так считаешь? Хорошо. Пакет с молоком летит в стенку и растекается по ней ручейками. – Молоко? Не нужно! Мясо? В помойку! Хлеб? К чертям! Всё же зря! Лютик, рванувшись вперёд, вжимается в него телом, лихорадочно дрожа и в слепой панике ожидая удара. Геральт опускает уже занесённую для броска руку, роняя что-то на пол. Лютик этого не видит, крепко зажмурившись. – Я люблю тебя, я так люблю тебя, – столь долго подавляемая чужая усталость обрушивается на него, и для Лютика это худшее наказание. – Скажи мне что угодно – я сделаю, если ты будешь бороться. Не ради меня, Юлиан, раз так плевать. Но ты достоин большего в этой жизни, чем медленно умереть в мучениях. Он прерывисто выдыхает, садясь прямо на пол и утягивая Лютика за собой. И они сидят вместе, одним коконом, бесконечно мало и в то же время безумно долго. Лютик шепчет слова извинения, искренне, беспорядочно целуя его лицо, которое тот тщетно пытается спрятать, чтобы парень не увидел покрасневших глаз и прокушенной до крови губы. Они живы друг другом. Нет, всё не идёт на поправку в тот же день, в тот же час. Но хотя бы делаются шаги, и теперь – вдвоём, вместе. Лютик жмётся, истерично рыдая, к Геральту в моменты обострения, потому что набирает массу, а тот не устаёт повторять, вытирая влагу с щек: – Ты идеален. Просьбы, крики, взаимные обвинения – и всё заканчивается тем же, ведь мужчина понимает, что Лютик нездоров, что нужно ему помочь и не стоит давать верх эмоциям, а в противном случае он сам себя не простит. Он извиняется раз за разом, поневоле становясь мягче, терпеливее. Лютик с каждым его извинением чувствует, напротив – безвыходность и собственную неполноценность. И понимание, как это глупо, есть, но факты в моменты тлеющей, вот-вот вспыхнувшей истерии не так уж и важны. Поэтому, не давая ему много времени на погружение в свои думы, Геральт таскает его по выставкам, в театр, на концерты. Он сам всё ещё работает, но дистанционно и в другой сфере. Усталость временами берёт верх, и тогда они просто смотрят фильм на диване, иногда и засыпая там же. И Лютику всё реже снятся кошмары о том, что Геральт, отчаявшись, бросает его. Почти год с того самого первого дня, когда Лютик переступил порог квартиры Геральта. Он звонил родителям, иногда навещал их, отмахиваясь важными делами. Так, лишь бы не волновались. Поправится позже окончательно – может, и расскажет. Но, скорее всего, да и он сам понимает – нет, им знать не стоит. Геральт бережно сжимает его ладонь в своей, ероша ему блестящие на солнце волосы. Йен только что ушла после совместной прогулки, на прощание чмокнув его в щеку и договорившись через пару дней посидеть всем в каком-нибудь кафе. В парке поздняя весна. Лёгкая паутинка травы уже оплела газон, а над ним парят бабочки. – Красиво. Лютик вдыхает, прикрывая глаза. – Верно, – Геральт пристально смотрит на него, будто до сих пор не в силах поверить, что всё почти закончилось. – Эй, ты же знаешь, что я люблю тебя? И Юлиан даже не сомневается, улыбаясь в ответ. У него появилось солнце в этом невыносимом году.