***
Его Москва разваливается. Карина ощущает это физически, когда натягивает респираторную маску, и дышать становится ещё труднее. Серое небо крошится над её головой, дождь хлещет прямо в лицо. Она успевает вызвать такси прежде, чем внезапно опустевший Домодедово усмехнётся ей вслед, а ощущение всемирного апокалипсиса размножится в груди, как отрава. Если честно — Карина устала. Невыносимо устала от всего, во что превратилась её жизнь. От приторного счастья, ничего не значащей улыбки и той иллюзии, которую она старательно выстроила вокруг своего имени. Ей тридцать семь — подходящий возраст, чтобы загнать себя в золотую клетку и жить в ней так, как мечтают многие. Чтобы следовать красивой истории о девочке, которая всего добилась сама. Талантливая, самодостаточная, успешная — ей слишком нравится улыбаться в камеру, казаться светлой, искренней и настоящей, пока пустота внутри переламывает позвоночник. «Когда будешь рассказывать журналистам о семье, не дергайся и не трогай губы. Заметно, что ты врёшь», — Паша говорит это в их последний вечер, когда дверь его машины щёлкает и на ней снимается блокировка. Мол, иди, милая, в свою нахуй счастливую семейную жизнь. Возвращайся к лысому ублюдку и рожай ему ребенка. Мне всё равно. И тогда она в самом деле уходит. Захлопывает дверь. Машина Паши со знакомым рыком отъезжает вперёд и растворяется в искрах фар. А Карине кажется, что за этим шумом не остаётся ничего. Ни сожалений, ни лжи, ни невысказанных клятв в вечной любви. Ничего, кроме усталости, которая сидит в её глотке всё это время. Наматывается вокруг шеи новой петлёй, когда она прилетает в Москву на день, чтобы оживить Викторию Родионову в своей голове. И в этот момент в ней гниёт что-то, уже давно прогнившее. Эта минута ломает что-то уже разломанное — ручка со скрипом касается бумаги, и Карина медленно, будто растягивая время, подписывает договор о неразглашении информации. — Старт съёмок, вероятно, летом. Ну здравствуй, Родионова. — Начнем в июне, если не сдохнем от коронавируса. Карина улыбается. Улыбается она, улыбаются и шутят продюсеры, решившие продлить проект, который она устала ненавидеть. Один из них кладёт подписанный договор в сейф, касается её плеча и сладко протягивает: «Карина, Кариночка, поздравляю, ты приняла правильное решение. Четвёртый сезон будет бомбой». А она забирает свою копию договора и чувствует гарь от жжённых волос. Будто ей прямо сейчас завивают кудряшки Родионовой, как перед съёмками. Карина не морщится, она даже не меняется в лице — по-прежнему улыбается и по-дружески приобнимает коллег на прощание, но не может отделаться от ощущения, что к коже её головы прислоняют горячую плойку. Один из продюсеров хочет спросить, что там Паша, но вовремя останавливается и даёт ей молча уйти. Он, как и все, знает, что это имя — табу, о котором вслух только за спиной, только в узком кругу, без насмешек и колкостей. Карина выходит из офиса продюсерской компании, её телефон взрывается от уведомлений. Она вдруг замечает, что Москва опустела, стала мерзко ничейной. Город, который когда-то принадлежал им, толкает в пропасть обоих и падает в неё сам. Карина думает, что может подождать до утреннего рейса в гостинице и наконец отключить блядские уведомления на айфоне, когда на противоположной стороне дороги с визгом тормозит чёрный внедорожник. Этот звук она узнаёт из тысячи. И все равно надеется, что ошибается. Паша выходит — выпрыгивает скорее, что в его возрасте и статусе явно не к лицу — из салона, захлопывает дверь сильнее, чем она тогда, и борется с желанием ломануться к ней прямо на красный. Будто ему не всё равно, что она может уйти. Будто Карине есть, куда бежать, и их разделяет не три метра, а три сотни миль. Она может бесконечно смотреть, как Паша приближается к ней быстрым шагом. Смотреть на его тонкую чёрную куртку, небрежно накинутую на плечи, издевательскую походку и солнцезащитные очки, хотя в Москве дождь с самого утра. Ностальгия по тому времени, когда они могли хоть что-то исправить и изменить, горечью липнет к губам. — Ты подписала? А он совсем не изменился. — Да. В её холодно-синих: бегущей строкой — монолог полностью из мата, как в первоначальной версии знаменитого спектакля; и кривым отражением — полная безнадёжности Москва. Только сейчас Карина вспоминает, что забыла надеть маску. Это единственное, что могло бы защитить её от чертового вируса и Паши. Хотя непонятно, что сейчас хуже. — Ну тогда поехали. Паша не сразу замечает, как это становится привычкой. Редкие встречи, частые расставания, его ирония, её сомнения и банальный исход, не меняющийся со временем, когда в тебе недостаточно решительности, чтобы поставить точку, а в ней — слишком мало уверенности, что ты не обманешь опять. — Не начинай это снова. Впервые за все года — вслух. Карина думает, что приехала подписывать контракт, а не смертный приговор, и последовать за ним — это всё равно, что шагнуть на эшафот, заранее проверив, наточил ли палач гильотину. — Перестань, нам нужно поговорить, — её глаза моментально вниз, на дорогу, в сторону соседнего здания, но только не на него. — Ты знаешь, что нужно, милая. Карине кажется, что ещё немного, и она разрыдается прямо на этой улице. Никто не называет её так, как он. И никогда не назовёт. — Да пошёл ты, — беспомощно выплёвывает она, — не о чем разговаривать. Паша замирает и думает, что может прямо сейчас сжать её кисти и потащить за собой, как это бывало раньше. Может заломить руки, чтобы подхватить и понести к машине, пока какой-нибудь выродок с камерой не наткнулся на них и не высрал в прессу очередную статейку. Но тут до Паши доходит. Просто, мать его, небесное озарение. Он говорит: — Я и пальцем тебя не трону. Звучит неубедительно, пока он не растягивает губы в привычной усмешке: — Милая, не думай, что я буду приставать к женщине, которая родила полгода назад. Не от меня. А вот это уже зря.///
— Ты обещал. Его равнодушие откровенно жжёт. Паша впервые не смотрит на неё, когда поворачивает ключ, когда заводит машину, едет по полупустой дороге. Но Карина начинает говорить, и он переводит свой саркастичный, непонимающий взгляд. — Обещал мне, что третий сезон будет последним. А в итоге согласился и на полный метр, и на сериал. Паша усмехается: — Было бы неправильно лишить Соколовского новой драмы. Он должен отомстить за Вику и расплатиться за всё. — Не ври, — его неизящная ложь начинает бесить, — ты согласился на это дерьмо только из-за денег. Он невозмутимо кивает: — Как и ты, Кариночка. Язвит, даже не раздумывая: — Если бы была такой принципиальной, могла бы не подписывать контракт. Его слова колют больнее обычного. Но Карина вовремя вспоминает, что споры в машине хорошим не заканчиваются. Айфон противно пиликает, когда ей приходит срочная новость о числе заболевших в Москве, которое увеличивается с каждым днём. Карина усмехается — совсем, как он — когда понимает, что главные новости в стране делятся на три темы: эпидемия, экономика и развод Прилучного. Вот только они оба знают, что — ничего удивительного — это уже четвёртая попытка развода.///
Карина остаётся идеальной, даже когда уставшая переступает порог его студии, скидывая с плеч пальто. Карина поразительно вписывается в эти дорогущие апартаменты на шестидесятом этаже, и хочется бесконечно смотреть, как она проходит к панорамным окнам в полумраке, и тонкий силуэт подсвечивается огнями города. Мегаполис тонет под её ногами. Паша мог бы положить все города мира к её ногам, если бы... И это если бы оседает на губах так же бессмысленно, как признание Игоря Соколовского в любви Кате, — отдаёт фальшью, хотя (не) произносится совершенно искренне. Паша опять утыкается глазами в стройные ноги, обтянутые плотной тканью брюк, чёрную водолазку и распущенные волосы. Не понимает, как Карина может быть настолько красивой в самой простой одежде, с неуложенными волосами и минимумом макияжа. И Паша смотрит, может бесконечно смотреть на неё, но подойти ближе он даже не пытается — настоящий джентельмен всегда держит свои обещания. А дама его сердца, кажется, не настроена даже на диалог. — Я не бил её, — хрипит так, будто Карине важно это знать. Будто она пришла, чтобы узнать от него об измученной Агате и её поехавшей крыше. Карина вглядывается в собственные глаза, сливающиеся с искрами города — в этом отражении она совсем не та, кем всегда мечтала быть. Востребованная актриса, интеллигентная петербурженка, любящая мать — в её жизни чуть больше ролей, чем десятки сыгранных героинь в кино и театре. Но в каждой из них есть что-то второсортное и фальшивое. — Мне всё равно, — к Паше даже не поворачивается. — Сделай так, чтобы твоя ненормальная бывшая ни слова не сказала обо мне. Не хочу, чтобы мое имя она вываляла в грязи так же, как твоё. — Ты давно сделала это сама. One to one. Паша подходит ближе, и теперь его очередь вглядываться в отражение её глаз. Карина вздрагивает. — Надеюсь, у твоего сына глаза такие же, как у тебя. Это звучит вопросительно. Что-то вроде: ты же покажешь фотку? Или всё, что мне остаётся, — это смска «родила мальчика», которую ты пишешь в ночи после десятков пропущенных, пока я сижу за тысячи километров от твоей клиники и схожу с ума? Отвратное чувство, когда женщина, которую ты может-любишь, беременеет и рожает от другого. Но это, кажется, где-то уже было. Вот только Паша — совсем не Игорь, чтобы покупать пластмассовые куклы и записываться на курсы для будущих родителей. Да и Карина — нихрена не Вика, но к лысому бывшему она все же возвращается, потому что «ребёнку нужна нормальная семья». — У Платоши глаза светлее. Паша вдруг обнаруживает, что имя её сына поразительно созвучно с его собственным, но он сдерживает себя, чтобы ничего не сказать и не закончить их встречу очередной истерикой. И в эту самую минуту, когда его рука касается её плеча, Карина думает, что ни о чем не жалеет. В ней не осталось ни страсти, ни жажды, ни амбивалентности. В нем не осталось ни обожания, ни злости. Им, в общем-то, не осталось ничего. Но Паша разворачивает Карину к себе, и она думает, что даже если мир рухнет, то его взгляд не изменится. — Реально привёз меня сюда, чтобы сказать, что не бил Агату? — Просто хотел услышать твой голос, — Паша улыбается не так, как Игорь. Паша вообще не улыбается. — Увидеть в этой квартире. Москва идёт тебе, м и л а я. И она знает-помнит-чувствует эту интонацию. — Ты обещал. Карина произносит это снова, но уже настойчивее, хотя понимает, что Паша держит обещания так же хуево, как его герой. Игорь врал Вике, что никогда не отпустит её. У него впереди целый сезон. Он отпустит. А вот Паша отпустить не может, но это тоже one to one. Он готов прямо сейчас связать ей руки и заклеить рот, чтобы просто оставить рядом. Ей не составит труда разбить дорогущую вазу об его лоб, чтобы потом, опомнившись, вытирать мокрым полотенцем кровь и поцелуями избавлять от боли, залечивая — почти исцеляя — раны. — Ты же простишь меня, — шепчет, глядя в бледное лицо, не мигая. Во взгляде Карины закипает желание. Она не злится, не боится, не может ненавидеть. На это не хватает сил. — Скажи, что простишь, — повторят он. Протягивает руку, касается холодной шеи. И Карина срывается первой. The usual? Она целует его, делая над собой усилие, и Паша сначала притягивает её к себе, а потом вталкивает в стекло так резко, будто хочет проломить окно её головой. Он впивается в волосы пальцами, въедается губами в губы. Гастрономическую лавку держит муж, но как к куску мяса к ней почему-то относится любовник. Пиздец, какая ирония. Но теперь Карине по-настоящему страшно, и она старается концентрироваться на мелочах. Например, как Паша выпускает её волосы и рывком задирает кофту, стаскивая с напряженного тела. Как подхватывает её на руки, и она, нихера не соображающая, вдруг оказывается на барной стойке. Как его сильные руки толкают назад её податливое тело, лопатки вжимаются в твёрдую поверхность, плечи начинают дрожать от холода. Она дрожит полностью. А Паша смотрит оценивающе. Карина чувствует себя распятой, когда он медленно обводит взглядом живот, грудь, ключицы, поднимается к губам. Карина чувствует себя блядски некрасивой, но Паша в шоке, что даже после родов она остаётся идеальной. Ничего не меняется. Карина по-сучьи продолжает быть лучшей. А он просто продолжает быть, когда подминает её под себя, и каждый раз это — разрыв мозга и разрыв души. Доза на очередные полгода. — Не закрывай глаза, — шёпот приказывающий, пробирающий, и Карина уже чувствует себя голой, хотя на ней колготки и бельё. Она не закроет. Паша негромко рычит, когда стаскивает эти колготки, и тонкая ткань рвётся под его пальцами. Карина расстёгивает бюстгальтер, помогая ему, но не позволяя лишних движений себе, потому что это болезнь, просто болезнь, и ей нужно вылечиться хотя бы на короткое время. Скоро это прекратится. Скоро закончится. Это обсессивный синдром, но он страшнее ублюдского коронавируса. Eyes straight to eyes. Когда их движения становятся слишком лихорадочными, чтобы проследить каждое, Карина жадно подаётся навстречу и выгибается до хруста. Он вдалбливает её спину в мрамор, и ей так больно, будто ещё немного — и позвоночник просто переломится. Она срывается на крик прямо в его рот, и он заглатывает его, нервно повторяя: открой...блять... глаза. И она открывает. Сходит с ума от киношности этой монтажной склейки, от стеклянной люстры, которая искрит прямо в глаза, от холода мрамора, от Паши, его вен, вздувшихся на крепких руках. От ощущения его внутри себя. Карина определенно скучала. И когда под финал сводит ноги и взрывается мозг, то ей искренне не хочется ни о чем думать. Но к ней почему-то приходит рваная, ненужная мысль: жизнь сделала слишком жестокий виток. Никогда не понимать Вику, не принимать категорически, но понять и почувствовать её, когда приходится родить самой и вернуться к нелюбимому человеку. На самом деле, Родионова всё сделала правильно. Родионова оказалась умнее, чем она. Паша целует её в последний раз в уголок губ, и она растерянно отвечает. Хочет попросить его побыть рядом, но он опускается на пол, не давая ей ничего сказать. А Карина остаётся лежать на барной стойке, утыкаясь глазами в потолок и стеклянную люстру. И ей почему-то кажется, что искры от этой люстры — самое искреннее, что когда-либо было в её жизни. Пашино «останься хотя бы до утра» повисает в кислом воздухе, но ни к чему не обязывает. Карине сложно говорить, но она думает, что точно останется. Хотя бы ради этой люстры. Ради Москвы, которая резко перестала быть ничейной и осталась тонуть под их ногами. Ради него, арендовавшего вместе со студией её чувства. Всего лишь на одну ночь. Искры по-прежнему слепят глаза. Но она трусливо предаёт их искренность, потому что не может сказать главного. Ей просто не хватает смелости. Карина не может выдавить из себя, что у него зелёные глаза. И невысказанным остаётся самое искреннее: — Спасибо за сына.