Как же я боюсь (ведь страшней всего для меня, как ни странно, в двух океанах ясных глаз твоих тонуть)

Когда Кнуд цепляется за его куртку пятернёй, Гарма флэшбэчит тем временем, когда он наткнулся на свору, и одна псина его укусила так, что простым ударом кулаком по башке не согнать — намертво, в самое мясо зубами, дырявя косуху из толстой чёрной кожи. Кнуд не похож на собаку — когда в состоянии ослабить хватку на чужом локте. Кнуд не похож на собаку — когда не смотрит снизу вверх — даже стоя, обутый в баленсиажные кроссы с толстой подошвой. — Ты мне синяки оставишь. — Извини, — на выдохе, зажмурив глаза. Это «извини» — как эфремизм «не бейте, лучше обоссыте», потому что ничего-то за ним не следует, Кнуд как держался мёртвым грузом мёртвой хваткой — так и держится. Ну и ладно. Нихуя, Гарм не сахарный и не прянечный, не рассыпется, не растает. Его дело — заметить, дело Кнуда — никакое, в принципе, пусть творит, что хочет. Да. Пусть он творит, что хочет. «Хочешь ли ты домой?» вопрос настолько говно, что плавает на поверхности, но Кнуд с ответом мнётся почти с минуту, долго-долго вертит на пальце длинную-длинную прядь, до боли в скальпе оттягивая, и грызёт нижнюю губу — если не быть слепым наглухо, то можно понять, что себя в данный момент он грызёт куда больше. То, что у него на языке, ответом назвать не получается даже при желании — «а как нам будет лучше?» Вздох. Гарм пытается, чтобы звучало не как разочарование, а как облегчение — потому что здесь нужно всегда быть начеку, всегда контролировать интонацию, мимику, жесты, и слова подбирать чуть ли не с такой же тщательностью, как и сам Кнуд. Вздох облегчения — это когда воздух рикошетит от стенки горла. Разочарованный — когда идёт из самых нёдер, непрерывный. Запомнить легко, и запомнить необходимо. — Мы можем пойти домой, а можем остаться. Если тебе тяжело сделать выбор, то мне лично кажется, что ты свою дневную норму социального взаимодействия выполнил более чем, и больше на ногах не продержишься. Ну так? — Угу. «Угу». Ясно-понятно, коммуникации уровня клоуны-соулмейты, и это ещё спасибо сказать надо — полгода назад Кнуда из живых существ разве что с ракушкой сравнить было можно — да, красиво, да, губы в толстом слое вишнёвого кармекса перламутром отблёскивают, но на писк не разведёшь, даже если вилкой устричной в нутро до смерти больно потыкать. Гарм не пробовал, и возможности уже не представится — как говорит (говорит!) Кнуд «упаси боже». Теперь он голос подаёт хоть изредка. Теперь он, чувствуя себя безопасно, ограничивается просто нахождением в радиусе пяти см, не хватаясь якорем за Гарма, как вот сейчас, в наводнённом социумом месте. Но плевать-то, в принципе, скоро они будут дома, потому что Кнуд об этом последние минуты буквально мечтал, а Гарм его сразу же понял. Потому что они похожи больше, чем кажется, и больше, чем любой из их окружения на любого из их окружения. К Кнуду противоположности ведь не притягиваются — он же всего нового до сих пор боится, но человек с родными чертами — уже что-то заранее знакомое, более-менее интуитивно понятное, приятное, принятое — уже. К счастью. И когда за ними бесшумно закрываются и остаются позади раздвижные двери трц, ладонь находит ладонь — скользит от локтя с оставленным там синяком и пытается переплести пальцы. Тонкие браслеты-цепочки при этом бьются об косуху гулко, и кольца царапают кожу. — Легче? — Угу. «Угу». Правда. В автобусе Кнуда даже чуть марит, взгляд туманный, и щёки розовые. Гарм думает «не бойся и спи», и это срабатывает, как гипноз или магия — несколько секунд спустя чужая голова опускается на его плечо. От макушки пахнет дорогим шампунем, demeter caramel и масс-маркетом — потому что мерял слишком много всего. От Кнуда пахнет спокойствием, и его ладонь всё ещё в ладони Гарма, его кольца согрелись и не пытаются оцарапать шестигранными камушками — и всё хорошо. Гарм улыбается, и Кнуд тоже — во сне. Всё хорошо. Уже.