Его Ленский

Жизнь в деревне тихо тянулась своим чередом. Яркое, насыщенное обилием запахов и цветов лето открывало виды на широкие, до самого горизонта, поля и степи. За окном журчит тёплая речушка, брызгаясь на берег и разгоняя тучки мошек, столпившихся у поверхности. Недалеко шумит редкий лесок, даже пролесок. Снова никто не скосил траву, а в ней, пользуясь моментом, стрекочут сверчки и ещё бог знает какие букашки. Пахнет теплом. Влажным, душистым теплом, как по обыкновению пахнет солнечный летний полдень. Самое время сейчас накинуть какой-нибудь потрепанный фрак, не думая лишний раз, да поскакать верхом по степям, по лугам, далеко, где и самого имения уж не видно. А ежели рядом приятель, что любую беседу поддержит, да посмеется с тобой от глупости помещичьего крестьянина, что с неделю тому назад проворонил больно буйную борзую, так и вовсе не жизнь, а сказка. И скакать так долго-долго, пока стрижи не начнут кричать над головой, проносясь аккурат по длинным колосьям и устремляясь сразу в высокое тёмное небо. А можно так и вовсе упасть ничком в густую траву, пуская лошадь носиться по необъятным просторам, а самому лежать под палящим светилом и радоваться только тому, что живёшь, что дышишь сейчас нектаром маков, ромашек и сотен степных цветов, ни вида, ни названия которых даже не знаешь. Но Онегин предпочитает занимать себя исключительно отшельническим образом существования, потихоньку осушая бутылочку прекрасного французского вина семилетней выдержки и почитывая уважаемого им Вальтера Скотта. Да и необходимости в подобного рода прогулках у него не было никакой, ведь всё его внимание, помимо лёгкого пьянства, занимала одна немаловажная особа, ибо остальных здешних он не знал и знать не хотел. Но и тот нередко уговаривал недавно прибывшего Онегина подышать воздухом, верхом рассекая утреннюю прохладу. Однако сейчас дел у него было невпроворот: только и знаешь, что разбираешься с бумагами да бегаешь от приезжающих местных помещиков. И всё-таки нашлось занятие, на которое Евгений был готов выкроить немного своего драгоценного времени. Сегодня вечером у Лариных, добрых знакомых Ленского, состоится приём, на визит куда и уговорил его Владимир. Говорит, мол, хотя бы на Оленьку мою милую взглянешь. Посему, заваленный документами, Онегин полощет горло тёплым вином, с целью отвлечься и вернуть себе свой здравый рассудок. Так и началось утро Евгения. Сейчас же, своим обыкновенным скучающе-отвлеченным взглядом рассматривая огромную залу настолько, как позволяет ему толпа, он считает секунды до второй четверти девятого, когда сможет покинуть эту тяготящую атмосферу. Ленский, устроившись подле своей Оленьки, уже через считанные минуты оставил друга скучать в гордом одиночестве. До этого же пришлось терпеть разговоры со старшим Лариным, что сумел надоесть своими бесконечными рассуждениями об Германии, ценности и важности её культуры для нашего мира, о том, как неумолимо течёт время, заставляя кануть в небытие любые порядки. Не оставил без внимания он и воспоминания о крохе-Владимире, когда они с Оленькой ни на секунду не расставались, будучи детьми. Тут уж и разговоры о свадьбе пошли, и о собственных детках, ведь как мил юный Ленский и как чудесны были бы их детишки с Оленькой. А эта Оленька чего только стоит. То-то же, ничего. Одно жеманство да глупость, пустая фарфоровая кукла, пусть и прелестная внешностью, только душевной организацией из себя не представляла ровным счётом ничего. Как же бедному Ленскому застелила глаза влюбленность, что тот не видит истинной натуры своей без пяти минут невесты, коей, по сути, и нет. Единственное, в чем был уверен Онегин по отношению к ней, так это в том, что спроси её о важности поэзии, та ответит что-нибудь в духе "поэзия – воистину музыка человеческой души, без понимания которой человек и не человек вовсе". Хотя и сам Онегин, и любой его приятель, знающий толк в литературе, скажет, что поэзия, прости господи, должна быть глуповата и тешить нежные размышления. Однако у Евгения была ещё одна догадка об этом: Ольга Ларина могла бы оказаться настолько неосведомленной в области литературного искусства, что отшутилась бы какой-нибудь удивительно полезной нравственной поговоркой, коими шутят люди в тех случаях, когда от себя мало что могут выдумать себе в оправдание. Нет, она отнюдь не ровня Владимиру, пусть и является самым чистым олицетворением его романтических представлений о внешней привлекательности противоположного пола. Но далеко ли уйдёт эта влюбленность, хлипко удерживаясь лишь за внешность? В том то и проблема, что поспешит Ленский с женитьбой, будучи ослепленным красотой обертки, останется непоправимо разбит после, узнав, что юношеский идеал его не более, чем милое личико. А потом тлеть в камине стопкам наивных ребяческих стихов, подобно второму тому "Мёртвых душ", став величайшим заблуждением и разочарованием собственного автора. А на что бедный Ленский готов сейчас, чтобы хранить свои сочинения? Однажды, переборов оцепенение и нечеловеческий страх пред всяко-разными букашками, кинулся в самую гущу поля за Онегиным, чтобы отобрать свой очередной стих, что по своей неосмотрительности позволил стащить другу. А как помочь Евгению поискать в этом же поле потерянный перстень, так нет уж, поминай как звали, видите ли, насекомых боится. Часы под отодвинутым рукавом рубашки показывали вот-вот восемь. Оказалось, вытерпеть эту скуку вполне возможно, если постараться отвлечь себя размышлениями. Однако чем теперь себя занять, Онегин не имел ни малейшего понятия. Прищурившись, он поймал глазами беззаботно кружащего в вальсе Владимира, тут же слегка фыркая и отворачиваясь к окну. Но и тут ему не дали спокойно дождаться конца сего приёма. Пришлось ещё с четверть часа поддерживать подобие истинно светского общения с, как выяснилось, старшей Лариной, ведь манеры его общества не позволили бы отказать даме в общении. Отметив, что беседа вышла весьма содержательной, но нисколько не интересной, Евгений провожает взглядом удаляющуюся фигуру, облегчённо выдыхая. Как же, чёрт побери, утомительно. Но чего не сделаешь ради этого ребёнка Ленского, чтобы тот после не докучал рассказами о черствости и бессердечности Онегина. И чем же, собственно, уступает времяпрепровождение с Евгением этим поворотам под музыку с Оленькой. Однако, грех не признать, повороты эти у Ленского и вправду выходят прелестные, преисполненные не свойственной обыкновенно юношам грацией и живостью. Но всё-таки разве не чудно им было сидеть поздним вечером у камина в кабинете Онегина, понемногу осушая бутылку ароматного красного вина и увлекая друг друга ярыми полемиками на любого рода темы: от оттенка лилий в саду Евгения до важности признания крестьянства свободным народом, и о том, что оставаясь при крепостном помещичестве, Россия отстает от западных держав на добрые полвека. Разве невозможно было назвать истинной идиллией их совместные конные прогулки, наполненные искренним смехом и гуляющим по волосам солнцем. Вот уже, наконец, и Владимир, весь красный и счастливый, подлетает к Онегину, радостно щебеча тому что-то о великолепном вечере. О том, как, всё же, чудесно вышло, что Евгений согласился явиться. На что Онегин лишь тяжко вздыхает, переводя на друга усталый и несколько недовольный взгляд. —Уж знаю, знаю, надолго я вас оставил, но надеюсь, вы не в обиде, – Ленский смеётся, накидывая плащ. —О какой обиде может идти речь, друг мой, ежели я сам сказал вам, что найду, чем себя занять, – Евгений лишь отговаривается, не желая выдавать своей действительной разочарованности. Под крыльцом поместья уже стоит кибитка, готовая к отправлению, и в неё, не медля, усаживается Владимир, а за ним Онегин, что-то буркнув старому извочику. —И всё-таки, как вам вечер, Евгений? – парень все не успокаивает своего яркого огонька в глазах, донимая уставшего Онегина расспросами. —Владимир, молю вас, давайте позднее, я так утомился, – он облокачивается рукою о подлокотник, закрывая ладонью глаза. —Ах..Ежели так, прошу меня простить, – Ленский тут же затихает, опуская глаза и теребя в руках подол плаща. —Да будет вам, Ленский. Вы ещё так молоды в сравнении со мною, стариком. Вам незачем извиняться за свою молодость и живость, – зевнув, бормочет Онегин. Дорога до поместья Онегина заняла чуть более получаса. И все это время бедный Ленский не находил себе места, желая рассказать единственному человеку, коего с лёгкостью мог назвать другом, о своих бурных впечатлениях. —И как же вам, всё-таки, Оленька, Евгений? – лепечет Ленский, усевшись напротив друга, что развалился на любимом кресле, копошась под столом в поисках оставленной утром бутылки игристого. —Я могу ответить вам так, чтобы вы остались довольны, – щелкает пробка, отлетая в стену, от чего Владимир дергается, ойкая, – А могу сказать правду. Выбирайте. —Полно вам, Онегин, не шутите так. Я жду от вас правды и только правды, – нахмурившись, парень принимает протянутый ему бокал. —Глупа ваша Оленька, аки крепкая дубовая табуретка, – Онегин отпивает глоток, перекатывая на языке горьковато-сладкий привкус, – Не в обиду вам, мой милый, но когда спадет с глаз ваших пелена, зацепившаяся за кукольную её внешность, вы останетесь огорчены своим выбором. Говорю вам, как ваш хороший друг, – он закрывает глаза, готовый уже терпеть бурю возмущений в свою сторону, однако уловив одну только тишину, открывает один глаз. Ленский же сидит, понурив голову и поджав губы. —Быть может, вы и правы. Знаете, Евгений. Я давно хотел у вас об этом спросить совета, но всё не решался. —Чего же вы боитесь, друг мой, я весь во внимании, – Евгений распахивает уже оба глаза, облокачивась локтями о стол и укладывая голову на ладони. —Дело в том, Евгений, что я начал замечать одну странность. Как бы Оленька ни мила, у нас, кажется, нет никаких отвлеченных тем для общения, ни одной, не подобной погоде, красоте моих сочинений или очередному её наряду. Думал, заблуждаюсь, или кажется мне, но коли вы уж заметили что-то неладное, я, признаться, несколько насторожился, – сделав два перерыва на широкие глотки, Ленский говорит как-то скованно, будто опасаясь. —И как же к вам пришло это осознание? —Понимаете, весь вечер мы почти не говорили, а после, в кибитке, я поймал себя на мысли, что ни с кем не хочу делиться своими мыслями, помимо вас. С вами вечно найдётся какой-нибудь разговор, совсем не так, как с Оленькой. —Что ж, мне льстит, – приподняв уголки губ, Онегин снова потянулся за бутылкой, дабы заполнить образовавшуюся пустоту в бокалах, – Однако примите во внимание моё замечание. Не пара она вам, Владимир, не пара. —Вы и вправду так считаете? – Ленский поднимает глаза на Евгения, неумышленно сдвигая брови к переносице. —Именно, милый мой. Я считаю это ваше увлечение обыкновенным порывом молодой романтической души, желающей отыскать какое-нибудь занятие, – он подхватывает бокал, откидываясь на спинку кресла, – Что уж, сам таким был добрых десять лет назад. Молод был, глуп, однако нисколько не жалею, ибо оказался способен поделиться своим опытом с вами. —Евгений, – парень ставит хрусталь на стол, глядя на друга. —Да, mon ami? – тот переводит на Ленского задумчивый взгляд. —Темно у вас. Позвольте хоть бы свечи зажечь. —Бога ради, делайте, что вам заблагорассудится, – махнув рукой с бокалом, Онегин снова операется щекой о ладонь, в неком полусонном состоянии сверля взглядом тёмный дубовый паркет. —Всё-таки, Онегин, не желаете ли уж пойти почевать? Время-то позднее, – Ленский, остановившись за спиной Евгения, выпутывает того из пиджака, кидая громоздкий и отнюдь не домашний элемент одежды на кресло, где до этого располагался сам. —Да-да, скоро, скоро, – будто очнувшись, повторяет Онегин, потирая глаза и снова сладко-тягуче зевая. —Надоело мне, признаться, чуть не каждое утро находить вас уснувшим на этом самом кресле. Так можно и позвоночник деформировать, слыхали? – Владимир, мягко вынимая из руки друга хрусталь, ставит тот на дальний угол стола вместе со своим и бутылкой. —Слыхал, слыхал, – бормочет Онегин, небрежным и даже размашистым движением поправляя волосы. —Идемте, Евгений. Я даже изволю довести вас до постели, чтобы вы ненароком не упали где-нибудь по дороге, – усмехнувшись, парень касается плеча друга, легко похлопывая. —Да отстаньте уж, Владимир. Идемте, только Христа ради, оставьте уже душу мою грешную в покое, – Онегин, пошатываясь, поднимается, облокачиваясь на вовремя подоспевшего Ленского. —Тяжелый вы, однако, – выдохнув, Владимир сажает друга на постель, напоминая, что ложиться в жилете – не лучшая идея. И зная, что его, как это обычно бывает, не послушают. Скрываясь за большой деревянной дверью, он бросает короткое "добрых снов", и выскользает из поместья, на ходу накидывая плащ. Ночью воздух холодный, спокойный, пахнет землёй, травой, свежестью и влажной сыростью ближней речушки. Он отрезвляет голову, очищает от лишних мыслей, оставляя насущное перед глазами, даёт ту необходимую лёгкость. Ленский улыбается, благодаря бога за то, что Онегин его друг. И как у остальных язык поворачивается называть его холодным и нелюдимым, когда на деле он в какой-то степени весёлый, обаятельный и необычайно острого ума человек? Да к тому же со склонностью разбираться в устройстве человеческой души. Каков мастак! Так ловко, без лишних разглагольствований, в момент обнажил Ленскому всю правду, догадки о которой мучали его вот уж какую ночь подряд. И благодаря Онегину, Владимир отправляется в царство снов наконец спокойным и счастливым. Следующим же днём Онегина посещает некое неясное до этого момента чувство, похожее на то, когда у ребёнка отбирают любимую игрушку. Ленский не появлялся весь день. Если несколько часов до обеда его можно было оправдать лёгким похмельем, то не явка до позднего вечера, признаться, несколько встревожила Онегина. Что же за событие случилось, что Владимир, имевший обыкновение проводить у друга каждый день, исчез, не предупредив. В такие моменты Евгений попросту не знал, чем занять свою глубоко скучающую душу. Слегка не рассчитав время, он еще тем утром разобрался с монотонной документацией, отчего теперь оставалось лишь бегать глазами по какой-нибудь научной литературе да поглядывать в окно, ожидая знакомого спешного топота. Утром нового дня массивная деревянная дверь распахнулась с грохотом, а в кабинет влетел невероятно окрыленный, но вместе с тем слегка раздосадованный Ленский. Заприметив друга на диване посередине комнаты, он заинтересованно вскинул брови и подскочил к Онегину, вынимая у спящего приятеля из рук какую-то любимую им научную ерунду. —Евгений! Евгений, вставайте, хватит вам спать, – Ленский придвигает кресло к дивану, усаживаясь с книгой в руках, которую до этого держал Онегин. —Вла-адимир.., – зевнув, блондин протирает глаза, после, прищурившись, глядя на приятеля, – Чёрт вас дери, Владимир, не в такую же рань! —Я к вам по делу, что не потерпит отлагательств, – юноша пролистал книгу и, нахмурившись, убирал ту на подлокотник. —Что ж, извольте, – Онегин нехотя поднимается, усаживаясь. —Я вынужден вас покинуть, Евгений. Уезжаю, – Ленский вздыхает, облокачиваясь щекою о ладонь. —Вот так новость, – дворянин на мгновение округляет глаза, тут же возвращая себе своё обыкновенное спокойствие, – Далеко ли, надолго? —Тётка зовёт в столицу передать важные бумаги, доверяя их исключительно мне, – Онегин не мог не отметить, что в этот момент юноша горделиво приподнял голову, будто маленький ребенок, которому впервые в жизни доверили важное поручение, – Предполагаю, не дольше недели. —Я уж было встревожился, что на год, или того хуже.. – задумчиво тянет Евгений, поправляя волосы и выискивая взглядом книгу, с которой точно не расставался ни на секунду. —Полно вам, – усмехается Ленский, – Неужто думаете, я бы своею волей согласился существовать без вас хоть бы несколько месяцев? —Как знать, как знать.. – Онегин поджимает губы в потугах понять, где же бросил чёртову литературу, лишь вполуха слушая щебетание приятеля, – Вы не видели мою книгу, друг мой? Я уверен, засыпал с нею в руках, – он поднимает глаза на Владимира. А Ленский, хихикнув, достаёт откуда-то из-за себя толстый бордовый переплёт. —Не эту ли? —Да-да, её самую, – он успокаивается, откидываясь на спинку дивана, но всё так же выжидающе глядя на Ленского. —Бог ты мой, Евгений, сколько я вам говорю о том, что наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни, – юноша вздыхает, протягивая книгу товарищу, – Да было б ещё что, но Декарта! —Прошу меня простить, все труды Адама Смита, имеющиеся у меня в библиотеке, я прочел по многу раз, – Онегин открывает там, где последняя примятая страница, с целью оставить закладку и не портить бумагу, – да и мысль об обосновании рационализма, как методологии естественных наук, показалась мне весьма интересной. —Скука это все, Онегин, скука, – Ленский хмурится, вспоминая, как что-то об этом ему говорили приятели по академии. —Скука, милый мой, есть одна из принадлежностей мыслящего существа, – Онегин вскидывает тонкие брови, погружаясь в чтение. —Однако позвольте, всего должно быть в меру. Разве том не меньше, чем в семь сотен страниц, полный какого-то философского дискретного видения мира, по-вашему норма? —Вижу, уже ознакомились с содержанием? – Евгений отрывается от своего увлекательного занятия, слегка улыбаясь. —Открыл первую попавшуюся страницу и с трудом прочёл, пока вы выходили из состояния полусна. —Вот оно как. И что же скажете? Не считаете это литературой? —Нисколько, – Владимир отрывается от своих незамысловатых дум, отдавая все своё внимание приятелю, – Это, Евгений, обыкновенная бездушная чушь. Литература есть искусство, жизнь, а книги – переплетение людей, судеб и чувств. Заметки к системам математических вычислений разве похожи на свежие эмоции и ощущения, в которые погружаешься с каждым новым словом? – поэт, как показалось Онегину, не на шутку разошёлся, доказывая свою правоту. —Зачем же вы так резки, Владимир? Я ведь не имею ничего против вашего мнения и спорить не могу, – он окончательно отложил книгу, складывая руки на коленях, – Всё вы только понять не можете, что бездушная чушь эта мне больше по душе. —Сложный вы человек, Онегин. Где же ваш ум сердца, что вы столь небрежно относитесь к романам, поэмам и всему тому подобному? – на лице Ленского на секунду мелькнуло разочарование, ускользая в незаметные складки у переносицы. —Любой ум нужно обучать. Видно, не так он у меня развит, чтобы чтить сие искусство подобно вам. —Ах, Евгений! – Ленский встрепенулся, скользнув глазами по комнате и обнаружив часы, – Время-то какое уж, мне давно пора, – юноша вскакивает с кресла, его примеру следует и Онегин, однако куда менее расторопно. —Тогда удачной вам дороги, друг мой, – он поднимает уголки губ, сжимая руку Ленского. —Не скучайте без меня, Евгений, – поэт бросает уже из-за двери, на что Онегин кричит ему в догонку, чтобы тот не забывался, а он-то уж найдёт себе занятие. Со следующей же секунды пустились те долгие пять дней, когда оба были вынуждены скучать друг без друга, ведь проводя от скуки всё время вместе, уж не знали, как себя развлечь. Дорога до города заняла у поэта ни много, ни мало – девять часов. Выдвинувшись в путь после десяти утра, на въезде в Москву юноша оказался под самый вечер. И то, что открылось его глазам, на долгие две минуты лишило дара речи: огромный мир, в огнях и переливах, светится, сияет и гудит в только-только опустившихся сумерках. Ни намёка на покой и тишину, как в родной его деревне. Повсюду носятся повозки, смеются люди и где-то сзади, на самом фоне играет скрипка. В этот вечер Ленский открыл для себя прелесть уличных музыкантов, которым имел честь выказать своё восхищение со своею самой радостной улыбкой, задерживая свой экипаж. А как встречала его тётушка? Будто и не встречала вовсе, а на войну отправляла, то и дело роняя на ковёр слезинку-другую. —Володенька, голубчик, а как вырос-то, как вырос! – всё не унималась та, похлопывая улыбающегося юношу по щекам, – помню тебя ещё, когда ты, радость моя, под стол наш обеденный пешком ходил, вон под тот самый, – прицепившись за руку Владимира, лепетала женщина, указывая в самую середину гостиной, где раскинулся громадный стол. —Полно вам, тётушка, – смеётся он, отводя взгляд. Родственница его была сама по себе женщина живая, вёрткая и весёлая, с несколько сухими, но оттого не меньше приятными чертами лица. —Пойдем же, пойдём, дорогой, никак устал с дороги, – прощебетала она, увлекая Ленского к столу и попутно что-то шепнув горничной. И улыбка её в исключительно редкие моменты только сходила с лица. В остальном же, а в особенности сейчас, так и вовсе освещала всё живое лицо. По женской линии в их роду у всех была прелестная улыбка, тут уж бог не поскупился. А Владимиру же, на счастье всех, кто его знал, досталась со всем перечнем и эта чудная черта. Посему, даже не зная об отношениях этих двоих, можно было с уверенностью сказать о родстве, лишь взглянув на их счастливые лица. —Как вы поживаете тут одна, дорогая? А то позабыл совсем, дурак, – Ленский издаёт короткий смешок, сжимая ладони любимой им ещё с раннего детства тётки, усевшейся рядом. —Как-как, скучаю по тебе, Володенька, один ты у меня, голубчик, остался. Приятели то оно приятели, куда от них денешься с каждодневными прогулками, а к родному душа всё одно тянется. —Уж извиняйте, закрутился совсем. —А ты, ты-то что, родимый, – та подхватывает ладони Ленского, ещё пуще улыбаясь, – Как живётся тебе в деревне твоей этой? Небось, невесту себе уж отыскал? —Живется хорошо, а вот невесты, прошу простить, нет, – юноша вздохнул, ещё раз обмахнув глазами залу. —Однако что ж там делать ещё, если не за девками бегать? – женщина искренне удивилась, не понимая, чем можно занять себя в этом Красногорье, куда всю свою жизнь сознательную тяготел Володенька, а особенно после Германии. —Благо, есть на свете ещё светлые головы. У меня приятель там есть, недавно только приехал из самого Петербурга, представляете, – Владимир тут же оживился. Уж здесь он найдёт, что поведать тётушке. —И что ж за приятель такой, расскажешь? – она своею сухою, но плавною рукой приняла бокал белого вина, что только-только ей принесли, – Тебе не предлагаю, мал ещё, – отшутилась та, делая первый глоток на пробу. —Приятель мой, Онегин, быть может слышали. Говорят, известен был, – начинает Ленский, горящими глазами глядя на тётку. —Слыхала, слыхала. Евгений, коли не ошибаюсь. Говорили, человек холодный и своенравный. Как же тебе, милый, угораздило с таким сойтись? —Евгений, верно подметили, – юноша улыбается, подбирая слова, – И что вы, вовсе он не холодный и ни в коем случае что-то подобное. Премилый молодой человек, интересный, хорошо образован. Только вот никак не могу я понять его страсти к научным книгам, – он легко закатил глаза, – Только Адама Смита перечитывает, а художественной литературы так и вовсе знать не желает. Знаете, к примеру, что сегодняшним утром вздумал? – поэт изменился в лице живо вскидывая брови. —Что же, голубчик? – не меньше увлеченная рассказом племянника, та ловко подхватывает. —Уснул прямо в кабинете с Декартом в руках! – Ленский рассмеялся, позже поддерживаемый смехом родственницы. —Каков учёный, а, – та оставляет бокал, тут же возвращаясь к созерцанию горячо любимого племянника. —Как тебе город наш, Володенька? Небось не то, что в деревне этой твоей. —Великолепно! – Ленский подрывается с места, прижимая руки к груди, – Как чудесно, тётушка, как чудесно! Все светло, огромно, такие масштабы, такое кругом веселье, а эти ваши скрипачи на улицах.. Ах, тётушка, одно загляденье, – юноша неловко разворачивается на каблуках, чуть не падая, чем снова веселит свою старушку. —Вижу, по душе тебе пришлось, – женщина призадумалась, через секунду устремляя свой живой и счастливый взгляд, полный искренней материнской любви, на поэта, – Так идём же завтра в филармонию? К вечеру дают концерт виолончели, тебе понравится, родненький мой, я уж не сомневаюсь. —Да что вы, тётушка! Неужели? – тот вмиг загорается пуще прежнего. —Старая совсем стала, так хоть разочек-то с моим орлом нужно выйти в свет, – женщина улыбается, протягивая руку племяннику. —Тут уж вы правы, не смею ничего против, – Ленский целует тёплые костяшки родных пальцев, подернутых уже лёгкой старческой дрожью, а после обнимает смеющуюся тётушку. —Ох, Володенька, голубчик, пусти уж старуху. —Как же пустить, ежели один я у вас остался, обнять-то никому родному больше и нельзя, – хихикает Владимир, всё-таки отпуская женщину. —Засиделись мы с тобой, Володенька. Вон уж час поздний, – сжимая руку юноши, замечает она, ненароком взглянув на большие часы в конце залы. —Верно, уж без четверти десять, – поэт так же переводит взгляд на стрелки часов, усмехаясь. —Тебе на втором этаже постелили, рядом с моей опочивальней, коли понадобится тебе что-нибудь, милый, зови, спрашивай, – лепечет та, отправляя племянника в постель. —Как вам угодно, – тянет Ленский, легко кивая и удаляясь по почти-приказу тётушки. Утром следующего же дня Владимир проигрался тётке в карты, с должным шуточным позором принимая свое поражение. А проиграл, между прочим, желание. Зная ещё с раннего детства об озорстве, умении и желании тётки подтрунивать над родней, Ленский уж насторожился. Однако, узнав о сути того желания, облегчённо выдохнул, ведь являло собой оно простую беседу с дочерью хорошей знакомой его тётки, с которой она давно ещё обещалась познакомить. —Ты собран уже, Володенька? – стукнув два раза в широкую дубовую дверь, женщина входит в комнату племянника, коего не видела уже много часов, занятая своими хлопотами да сборами к вечеру. А как увидела, так и вовсе ахнула. —Да-да, скоро, скоро уж, – быстро окинув себя взглядом в отражении зеркала, тот повернулся к родственнице, гордо поднимая голову. —Ах, каков орёл, – та улыбнулась, подобно племяннику подняв острый подбородок. И правда был хорош. Даже Онегин, подумалось Ленскому, со своей пресловутой критикой, по достоинству оценил бы его нынешний вид. Угольно-черный приталенный фрак, справленный на английский мотив, облегал тонкую, однако оттого не менее крепкую талию, теряясь в темноте брюк, кончавшихся совсем чёрными блестящими туфлями. Одна только белая рубаха с таким же светло-снежным шейным платком утопали в той строгой черноте. —Смотрите, тётушка, нашел в старом комоде,– Ленский, на мгновение отвернувшись, подлетает к женщине и демонстрирует ей элегантную темную трость с серебристой каёмкой на ручке, – могу я забавы ради взять её с собой? —Ох.. – она дёргает уголками губ, не спуская глаз с трости, – твоего дядьки ещё покойного. Бери, бери, конечно, коли нравится. И, легко хлопнув племянника по румяной щеке, вышла, жестом маня за собой. —Завтра кончают с бумагами, так что на следующий день можешь уже ехать обратно, в деревню эту свою, – невзначай она упоминает, пока спускается с Ленским к кибитке, – Аккуратнее, мой дорогой, не упади случайно, ступени тут высокие. —Да уж вижу, – усмехается Владимир, спрыгивая с последних двух. —Как был ты ребёнком, Владимир, так и остался, – смеётся женщина, укладывая ладонь на протянутую руку Ленского. —Что ж в этом, собственно, плохого? А тётка лишь мотнула головой, улыбаясь. И всё-таки, как говорится, начали за здравие, окончили за упокой. Как бы приятно не начинался вечер, что-нибудь по обыкновению всегда его испортит. Этим чем-нибудь оказалась та самая дочь тёткиной знакомой. Тут уж и сравнивать ни с кем и не с чем не надобно, сразу ясно видно: человек до крайности скучный. Тётка, с коварным смешком унесясь куда-то со знакомой, оставила молодых тет-а-тет, дабы "не смущать своим присутствием". Однако вопреки всем ожиданиям, оказалось, что с ней было бы как раз и спокойнее. Даже не спокойнее, а уместнее. Эта девушка была простой и глуповатой, хоть и, чего скрывать, внешне привлекательной. Невольно Ленскому в голову от собственных размышлений вспомнились слова Онегина об Ольге. И ведь сейчас Владимир подумал то же об этой особе. Неужто все они так похожи? Неужели одинаково пусты внутри? За своими мыслями юноша даже позабыл имя этой случайной знакомой, что весь концерт, не прерываясь, щебетала о чудной погоде да мелодичном звучании. И пусть фразы порядком избитые, с последним угадала. Какой бы ни была компания, и как бы ни было неловко, основной целью Ленского по прежнему оставалось услышать настоящее звучание виолончели. Пускай вечер остался несколько омрачен присутствием лишних людей, в целом же удался отнюдь не плохим. Однако поэта всё никак не покидало ощущение, будто страшно не хватает чего-то или кого-то, с кем можно было бы разрядить обстановку каким-нибудь шуточным спором. В ту же ночь, не удержавшись, он распаляет масляную лампу на столе, хватается за перо и выводит на бумаге, не взирая на свинцовые веки, своей обыкновенной каллиграфией собственные впечатления, не желая хранить их в себе долгие два дня. Следующим утром, пожалуй даже ближе к обеду, Онегину приносят почту. Удивлённо улыбнувшись, ножиком для страниц, что прикупил недавно для новой книги, Онегин распечатывает письмо. Отметив, кстати, что начало уже весьма многообещающее. Дорогому Евгению Онегину Доброго вам времени суток, поскольку не имею понятия о том, когда вам доставят это письмо. Сейчас у меня за окном густая темень, хоть огни ночной Москвы, признаться, несколько её разрежают. И вправду волшебный город, не жалею нисколько, что всё же отважился на эту поездку. Первым моим впечатлением, как вы можете предполагать, была местная культура. Именно местная, та, что цветет на улицах, среди людей и речного воздуха. Здешние музыканты – воистину нечто чудесное. Мы с тётушкой посетили филармонию. Виолончель, Евгений, это лучшее, что я слышал, кажется, за всю свою жизнь. Как же мне нетерпится в подробностях вам об этом рассказать, но я яро берегу впечатления до нашей встречи. Страшно самому признавать, но я уж по вам скучаю. Без вас в компании одной местной особы мне было крайне неуютно, а значит это, что я или настолько привык к одному только вашему обществу, или в самом деле начал смотреть на прекрасный пол сквозь вашу призму скепсиса. Одно же радует: спешу вас обрадовать, я уверен, вы будете счастливы, узнав, что я буду у вас уже через два дня, то есть уже ко вторнику. Признаться, давно я так не ждал с кем-то встречи, даже будучи почти помолвлен с Ольгой. Ах, Онегин, как ведь мне не хочется столько ждать. Надеюсь только, что вы обо мне не забыли за недолгое время моего отсутствия. Искренне ваш, Владимир Ленский —Я уж тоже без вас..заскучать успел, Владимир, – вздыхает Онегин, откладывая бумагу, – бога ради, как же о вас забудешь. Значит, два дня. Два дня миновало и столько же ещё предстоит. Все те долгие часы Онегин, себе на удивление, почти не спал. Бродил, как дух неупокоенный, по поместью, в думах своих великих. Столько уж мыслей скопилось, что не сосчитать, а сказать их некому. Правду говорят, цветущий в темноте цветок тревог не знает только в темноте. Так и Евгений, приловчившийся уж за свои двадцать шесть лет ни с одной живой душой по особенному не обращаться, не знал себе места, потеряв из виду тот единственный лучик света, что не слепил глаза. —Нужно что-то ему ответить, – вслух подумал Онегин, покусывая кончик пера, – Только есть ли в этом толк? Ведь пока донесут письмо, уж и Владимир явится. Да и дел у него невпроворот, быть может, не докучать ему? И всё-таки на том и порешил. Лучше будет, подобно Владимиру, оставить всё лучшее до скорой встречи. Пусть не столь много интересного, помимо одного инцидента, случилось в его жизни за эти два дня, Онегин заключил, что Ленский оценит его новые запонки, что вчерашним вечером привезли из самой Англии и которые заказывал он ещё будучи в Петербурге. Да и сорочка чудесная имеется. Будто сшита для этих самых запонок. Только вот камзол, или любая другая верхняя одежда, покоящаяся в гардеробе Онегина, совершенно его не устроила. И с самим собой он сошелся во мнении, что их потертая ткань уж никуда не годится. —Степа-а-ан, – откинувшись на кресле и приотворив открытую створку онка, Евгений выглядывает что-то в зарослях сада, – Степа-ан, чёрт тебя дери, – по всему крыльцу разлетается бархатистый баритон, скоро находя своего адресата. —Да..батюшка, – за окном показывается запыхавшийся мужик, полноватый, коренастый, но живой, видно, только с работы какой-нибудь. —Поди сюда, – велит ему Онегин, возвращаясь обратно ко столу. А затем и вовсе встает, начиная расхаживать взад-вперед по кабинету. —Тут я, батюшка Евгений Саныч, – та же фигура показывается в дверях. Онегин кидает на того задумчивый взгляд. —Подойди ко мне, Степан, – бормочет Евгений, отыскивая на диване небольших размеров футляр, пока местный управляющий плетется ближе. —Как считаешь, чудные запонки? – все с таким же задумчивым видом интересуется дворянин. —Красивые, батюшка. Блестящие вон какие, – соглашается тот. —То-то же. А как ты, Степан, так не доглядел, что у меня и фрака под них нет? – Онегин переводит на мужика вопрошающий взгляд, тут же отмахиваясь, пока тот пытается связать в одно целое поток нечленораздельных оправданий. —Вот и пошли мне за портным сей же час, чем стоять бездельничать. Через три четверти часа Евгений, уже спокойный и определённый, снова пошёл бродить по этажам. Однако лишь до того момента, как душу, преисполненную ранее не ведомыми ему теплыми чувствами, потянуло на родные просторы. Скинув с себя кафтан, Онегин широким жестом размял плечи, взобравшись на крепкую рыжую лошадь. Помнится, по этим самым полям не так давно скакал он вместе с Ленским. Ныне же здесь тихо, только галки да стрижи редко перекрикиваются, а внизу мнутся колосья с кустами под тяжестью сильных копыт. Не хватает, всё-таки, здесь этого живого мальчишеского смеха. За вечными разговорами и времени не было оглядеться кругом. А сейчас вон оно как: красота вокруг, оказывается, какая! Кругом зелень, солнце, да краски. Далеко где-то теплится влажный туман. Чуть поодаль бурлит река. А за версты она, чудо-то какое, впадает в славное озерцо на опушке неглубокого леска. Вот, значит, откуда комары эти проклятые берутся. Однако осушать его, быть может, не нужно. Не приведи господь болото ещё сделается, тогда уж мошек да букашек так прибавится, что не выведешь. А Ленский их вон, боится, смотри ещё чего удумает, может и приезжать отказаться. Ну и ежели вбил этот юнец себе что-то в светлую свою головушку, так и вовсе не переубедить. Одно слово – упрямец. —И чего это, Владимир, – Онегин прикрывает глаза, – каждая собака да каждый угол собственного дома меня к тебе приводит? – спрашивает он у пустого шуршания травы, вдыхая тёплый влажный воздух. Запах лета. —Скорей бы уж вернулся, родимый, – шепчет он с еле заметной полуулыбкой, стискивая в кулаках вожжи и поворачивая лошадь обратно к дому. Всё-таки, как ни обещался Онегин найти себе занятие в отсутствие Ленского, ничем путным это не кончилось. Самому же Ленскому, как он и предполагал, не давали остаться на месте ни на секунду. За один только день, который уж предпоследний, юнца затаскали по званым вечерам, отчего в дом тётки тот явился вымотанный и утомленный до предела. Одни только беседы с местными чего стоят: только и знаешь, как слушать визги милых барышень, когда тётка невзначай проговаривается о склонности его к поэзии. Вот и собственные стихи не милы уже, после стольких часов их зачитывания. Однако, никак нельзя не признать, не прав был Онегин о том, что сочинения эти не больше, чем лёгкий юношеский бред. Сегодняшняя компания Владимира по достоинству оценила его творения, то и дело уговаривая сладкими речами прочесть ещё строчку-другую. Так уж, что сам Владимир снова оказался окрылен неведомым ему вдохновением, желая доказать доброму своему другу всю прелесть своих творений. Ленский упал на постель, широко раскинув руки. В груди уже который час теплится приятное, но ничуть не понятное чувство, от которого хочется смеяться. Юноша перекатывается на бок, прижимая к груди большую перьевую подушку с широкой улыбкой. Хочется радоваться, бегать и смеяться, выкрикивая какие-нибудь несуразные глупости. А ещё более хочется поделиться этой радостью с Онегиным, что сейчас непозволительно далеко и без коего сейчас невыносимо тоскливо. Хоть то и светлая печаль, вызванная днями неожиданной разлуки, а деть её некуда. Только если плеснуть на бумагу. Решение приходит само собой, и Владимир уж не помнит, как оказался за столом подле догорающей свечи. Помнит только, как ловко выводились слова, складываясь в звучные строфы, оттенённые дымкой лёгкой грусти и вместе с тем лучистой радости. И всё-таки остаются они недоконченными. Всё оно монотонное, скучающее, а нет в нем должной искры, от которой захотелось бы смеяться, как с четверть часа тому назад. И вышло, всё-таки, неплохое. Тело приятно тянет усталостью, уговаривая броситься в объятия мягких перин. Да и кто такой Ленский, чтобы позволить себе противиться желаниям собственного организма? Тем более, завтрашним утром нужно подняться с петухами, чтобы скорее быть в Красногорье. Вот уж и каменное крыльцо, коего только-только коснулся розоватый рассвет, ловит собой соленые капли. Из распахнутой настежь двери течёт жёлтый свет, спускаясь по ступенькам и ускользая на мощеный тротуар. —Куда ж ты рано так, Володенька, – причитает женщина, удерживая в ладонях руку Ленского. —Пора мне уж, тётушка. Меня ждут, – юноша подхватывает её руки и нежно касается губами, улыбаясь, – Я вернусь ещё, вернусь. —Не будет тебя здесь в ближние полгода, бог свидетель, отрекусь, – ворчит та, сжимая руки крепче, – Будь аккуратен, родненький. —Будь по-вашему, дорогая, – Ленский усмехается, а тетушка его подхватывает оживленный настрой племянника. —Ну ступай, ступай уж, пока не передумала пускать, – она ловко высвобождает ладони из рук племянника и кивает тому в сторону кибитки, что уже ждёт своего пассажира. —Иду, тётушка. Коли желаете, отпишусь по приезде, – юноша вскидывает брови, вприпрыжку слетев со ступеней и теперь уж глядя на свою старушку с тротуара. —Желаю, голубчик, желаю, – кивает та, усмехаясь. —Берегите себя, тётушка! – кричит Владимир уже из окна тронувшегося экипажа. —И ты, милый, береги себя. Счастливой дороги! – тётка машет Ленскому платком, что сжимала в руке все эти минуты, тут же смахивая им выступившую слезу, – береги себя, родненький.. Ленский счастлив. Повидался, наконец, с тёткой. Подумать только, девять лет не виделись! А та за эти девять лет и не изменилась вовсе, все такая ж бодрая и лёгкая. Только, разве что, прекрасное её лицо уже тронула старость, усеивая еле заметными морщинами у глаз да на щеках. И оттого она не стала хуже, чего ещё ждать. Спустя час поэт покинул столицу. Теперь виды за окном сменились: понемногу миновали громадные архитектурные чудеса, усеянные колоннами и огнями, а на замену им пришли маленькие аккуратные домики. Дальше так и совсем поля да леса с кое-где пролетающими деревушками. Вот она, свобода, к которой привык Владимир. Как бы ни красива Москва, а душа то тянется к родному, к привычному. К необъятным душистым просторам, к высоким тополям, от пуха которых то и дело чихаешь, к гуляющему ветру и путающемуся в волосах солнцу. А на небо, вслед за солнцем, начали выползать то ли тучи, то ли облака – не разобрать. Светило-то греть начинает, а только холодом повеяло с дороги. Ветром каким-то зябким поддало. На рассвете всегда морозно, какой бы сезон не царстовал, разве что летом малость потеплее будет. Юноша поёжился, укутываясь в плащ и поджимая хладеющие пальцы. Интересно, подумалось Ленскому, как Онегин поживает без него. Скучает, не скучает, ждёт, не ждёт? Письмо, верно, получил, а так и не дал ответа. Быть может, шибко занят, да времени не нашел. Ему свойственно.. Онегин же за отсутствие Ленского отыскал в своей библиотеке книгу, что по его предположению могла бы отнестись к художественной литературе. И намеревался уже кинуть её в камин, не имея представления о том, как та здесь оказалась. Однако припомнив, что Владимир остался недоволен его пренебрежением к этому направлению, всё-таки пробежался глазами по первым строчкам. Как оказалось, пьеса. Облокотившись спиною о стеллаж, он прочёл ещё с пару страниц исключительно из интереса, что же такого привлекательного находят в этом люди. И тут же расхохотался. Подобный абсурд хоть и не давал мозгу питательной информации, а позабавил. Схлопнув переплет, Евгений решил, что всё-таки прочтет его от корки до корки к приезду друга, чтобы поразить того своими знаниями. И читать, к счастью, не так уж много. Да и будет, чем время занять. Ждать то, как меньше всего, до поздней ночи. А уж в том, что первее всего Ленский явится именно к нему, Онегин не сомневался. Тем временем поэт, пребывающий в непомерной скуке, уснул. А погода уж сделалась скверная. Тучи всё небо затянули, уже и солнца не видно, только ветер холодный гоняется туда-сюда по колосьям. Кажется, грядет буря. Первый раскат грома будит юношу, когда до поместья остаётся меньше двух часов. Гроза – дело хоть и угрюмое, но по-своему прелестное. Владимира всегда забавляло, как во время ливней и гроз воздух бывает тёплым, душным и влажным, но вместе с тем дарить везде вокруг зябкость. Противоречивое, однако, явление. А ведь предупреждала тётка, что дождь может быть, уболтать остаться пыталась. Да только даром все её потуги. Упрямец Ленский, жуткий упрямец. Если уж захочет чего, не отговоришь. Онегин же никогда не разделял этого мнения с другом. Погода нынешняя для него – абсолютное уныние. Недавно Евгению принесли его новёхонький костюм-тройку, что заказывал он утром. К счастью, и ткань нужная оказалась, и фасон лёгкий. А потому не нашел он ничего лучше, чем примерить да разносить, раз уж делать нечего. И вот погода убила в нем всякое желание что-либо делать, что Онегин так и остался в своём костюме сидеть в кресле и со скучающим видом почитывать недавно найденную книгу. Не обошлось и без вина, ибо только это, по мнению Онегина, могло как-то разбавить сложившуюся скуку. Кому не было скучно совсем, так это Ленскому, то и дело пугающемуся вспышек молний. А потом сам же и смеялся со своей пугливости и неловкости, тут же содрогаясь от громкого раската грома. Через тёмную ткань занавесок то и дело прилетали капли, падая на лицо, отчего юноша морщился, вытирая их ладонью. Однако признавать, что лучше было остаться, не хотел совсем. Жизнь, видно, решила сбить спесь с юнца и преподать тому урок. Но никак не ожидала, что отнесется к нему Ленский слишком легкомысленно. Череду размышлений Онегина о Владимире бесцеремонно прерывает резкий грохот на нижнем этаже. Сразу слышатся и радостные крики, вопли, громкий смех. Через секунду на всё поместье разлетается быстрый топот, сопровождаемый всё тем же гомоном. Вспомнишь солнце – вот и лучик. Появление Ленского в доме Евгения не возможно перепутать ни с чем. Всё-таки это событие застало Онегина врасплох, ведь тот разумно, а потому наивно предполагал, что в такую бурю Владимир останется в Москве. Потом уже пробило осознание факта, что всё, связанное с логикой и здравым смыслом, его друг не признаёт. Спустя несколько минут, топот, достигнув дверей в кабинет Онегина, прекратился. Видимо, Ленский оббежал уже все поместье и, не найдя нигде его владельца, сделал заключение, что тот находится именно здесь. Будто ребёнок, честное слово. В тот же момент двери распахиваются на всю свою ширь, а в комнату вваливается красный, как переспелый помидор, Ленский с растрепанным пучком влажных угольно-черных волос. И только сейчас Онегин смог заметить, что тот вымок до нитки, но почему-то неизменно счастлив. —Евгений! – вскрикивает юноша, наткнувшись глазами на друга. —Владимир! Бога ради, что произошло? – Онегин вскакивает с места, в ужасе прикрывая рот ладонью. —Я.. Представляете, Евгений, повозка моя сломалась, – Ленский тут же заходится смехом, – А ваш дом как раз в пяти минутах был. Все одно ближе моего, – усмехнувшись, Владимир закидывает назад упавшие локоны, сразу после стряхивая с руки воду. —Ленский, вы дурак! Никак с ума сошли, вы видели, какой снаружи ливень? – всё не унимался Евгений, подлетев к улыбающемуся другу. —Сейчас же снимайте это, простудитесь ведь, – бросает Онегин, выглядывая из кабинета. —Степа-а-ан, – кричит он, то и дело оборачиваясь на Ленского, пока на этаж не прибегает все тот же мужик. —Да, Евгений Саныч, – пыхтит тот. —Живо принеси нашему гостю тёплый халат и тапки, он попал под ливень, – командует Онегин, не слушая быстрое "сей же час сделаю" . —Ленский, Ленский.. – тянет он, прислонившись головой о стену, – когда же вы свой инфантилизм, наконец, уймёте и начнёте рассуждать, как взрослый разумный человек. —А вы-то, Евгений, не лучше будете, – щурится юноша, скользя взглядом со стола на лицо дворянина, – Снова, как я вижу, пьянствуете без меня. —Да я и при вас, как мне помнится, пьянствовал, – отговаривается тот, не сводя с поэта строгого взгляда. После же, когда угроза доброму здоровью Владимира была успешно устранена, Онегин наконец усадил того на кресло, завернув в плед для предостережения. —Ну-с, рассказывайте, как жили без меня, чем занимались? – Ленский берет из рук друга фарфор с чаем, наконец расспрашивая, – И давно ли начали по дому в костюме расхаживать? —Обыкновенно, Владимир, обыкновенно. Тоскливо без вас, конечно, но и так дела найдутся, – откинувшись на кресло с бокалом, начинает Онегин, – А в костюме я по делам ехать хотел, да ливень начался, вот, не сменил его. Не признаваться же, в самом деле, что костюм он разнашивал, дабы предстать перед Ленским в лучшем виде. —Читал ваше письмо. Знал, что понравится вам пребывание в столице —А отчего же не ответили? – отпив чаю, интересуется Ленский, – Или заняты были? —Решил оставить всё до личной встречи, – по лицу Онегина скользит еле заметная улыбка. —Неужто у вас произошло что-то занятное? – в момент оживился Владимир. —Само собой, друг мой. Ладно уж, не буду вас томить, – он отправляет бокал на стол и протягивает Ленскому руки, откатив рукава пиджака, – Глядите, какие прелестные запонки. —А вы шутник, Евгений, – парень заливается смехом, разглядывая украшения друга, – а запонки и вправду чудесные. —Еще бы, из самой Англии доставили, – горделиво ухмыльнулся Онегин. —Куда вы только красоту такую носить будете. Только разве дам покорять, – усмехается Ленский. —Было бы кого, – тот вздыхает, укладивая подбородок на сложенные руки. —Так ведь и есть. Чем вам та же Татьяна не по душе? —Не знаю, Владимир, не знаю. Вроде бы не глупа, как младшая её, а есть в ней что-то отталкивающее, – он кидает взгляд на тумбу неподалёку, – Вон и отказ ей писать пришлось. —Ах.. Вот оно, что произошло, – Ленский тяжело выдыхает, прослеживая взгляд друга, – Давно ли? —Два дня тому назад. Любит, говорит, хотя толком о личности моей скучной ничего не знает, – с новым вздохом брови его ползут к переносице. —И то верно. Можно, разве, по-настоящему полюбить, не зная человека, – Ленский вдруг сделался необычно грустным, опуская взгляд в паркет, – Я ведь сам не задумывался никогда, что не знаю об истинной личности Ольги буквально ничего. Что росли вместе, что сейчас, одни только отвлеченные беседы. И никак они не затрагивали нас с ней, наши отношения или мысли. Вот она, эта разница: любоваться красотой – одно, а ценить и доверять свои мысли и мнения личности, слушать и принимать другого таким, какой он есть, со всеми его принципами, устоями и недостатками – совершенно другое. Я ведь даже положительных её качеств не знал, не то что мыслей... И правда... Пуста.. —..Вы, Владимир, – выдохнув, Онегин спешит озвучить свои мысли, слегка нахмурившись, – Впервые не я вам даю совет, а вы мне разъясняете, как малому ребёнку. —Чем же я вам помог? Своими глупыми рассуждениями о пустой влюбленности? – Ленский вдруг поднимает ноги на кресло, охватывая колени и укладывая на них голову. —Именно, друг мой. Где же вы раньше были со своими рассуждениями.., – тянет он, отпивая вина, – Вот бы вы не стихами своими говорили, а обыкновенной, приземленной, понятной мне речью, как сейчас. Вечно вас не поймёшь с вашими далекими облачными фантазиями. —Ведь я пишу о любви, Онегин. Она и должна быть глуповата, облачна и отдалена от мира сего, хоть и иметь свой якорь, – усмехается Ленский, как тут лицо его принимает такое выражение, будто просветление его настигло неожиданно, подобно снегу, свалившемуся на голову, – Постойте, Евгений.. Неужто вы влюблены? —Если судить по сказанному вами, – он вздыхает, опуская глаза, – Выходит, что так. И улыбается, поджимая губы. —Так отчего же вы так несчастливы? – вскрикивает Владимир, поднимаясь с кресла и оперевшись руками о стол. —Полагаю, Владимир, – Онегин поднимает лицо к другу, на миг принимая глубоко задумчивое выражение, – Что предмет моих нежных чувств будет от них не в восторге. —Что за глупости? Евгений, вы умен, красив, а что сейчас дамами ценится больше обычного, ещё и богат. Как же вам можно отказать? – неверяще уставившись на Онегина, Ленский чуть не переходит на повышенные тона, возмутившись. —Поверьте, мой дорогой, человек этот, что уж скрывать, столь же своенравен, что и я. Статус мой тут большой роли не сыграет. Чего уж, совсем не сыграет. Да и я ещё не в крайность ударился в свои чувства, чтобы совершать такую глупость, – своим уже обыкновенно спокойным голосом убеждает Онегин, глядя куда-то за Ленского, будто обдумывая только сказанное. —Во всяком случае, дело ваше. Но я придерживаюсь мнения, что благоразумный и толерантный человек не станет резко вас отвергать, если вы уж так уверены, что ваши чувства невзаимны, – задумавшись, тянет Ленский, снова уместившись на кресле, – Так странно мне, признаться, слышать от вас о вашей влюбленности. Мне и представиться не могло, что такое случится, зная ваше холодное и непреступное сердце. —Не такое уж оно, Ленский, и холодное, – он приподнимает уголки губ, – Как видите. Да и моя ли вина, что большинство, окружающее меня меня, идиоты. С ними не то что бы о чувствах размышлять, порою и обсудить нечего. —Тут уж вам лучше знать, – Владимир улыбнулся, оставляя последнее в этом вопросе слово за другом, – Однако я рад, что вы поделились со мной чем-то настолько сокровенным. Онегин же внутри смеётся наивности поэта. Тому, что тот и понятия не имеет о том, сколько ему предстоит об этом когда-нибудь узнать. И тому, что ничем он с ним пока не делился. —Как я мог не сказать вам, – он хмыкает, потягиваясь за своим бокалом. — Ах да, я велел постелить вам в гостевой. Пускать вас в такую темень под дождём я себе не позволю, – подмечает Онегин. —Раз уж так, будь по-вашему, – Ленский усмехается, отводя взгляд. А ведь Онегин никогда прежде и не смотрел на своего приятеля в таком ракурсе. Не задумывался, что ему одному мог бы доверить любую свою мысль и тайну, не опасаясь о её сохранности. Что всецело принимал его недостатки, даже эту безудержную страсть к стихам, коих никогда не понимал, но терпеливо слушал каждый из них. Что только на замечания одного Ленского усмехался, отмахиваясь, когда же других прожигал морозным равнодушным взглядом. Только этого одного мальчишку готов был видеть на вечерних конных прогулках и рядом с собою у камина, только ему, чёрт побери, позволено было прикасаться к запасам вина и книгам. Самому стало смешно от своей глупости. Замечать всё, любую мелочь, но в упор не наблюдать огромное яркое пятно, что находится прямо под носом. Сейчас Онегин будто увидел Ленского впервые. Этого яркого, открытого, искреннего мальчишку, его горячее желание жить, творить и быть кому-то нужным, кого-то любить, ведь без этого чувства ему попросту не выжить. Его светящиеся радостью глаза, необыкновенно нежную улыбку и воздушные угольные кудри, неряшливо разбросанные по голове. А он-то думает, что грудь то сдавливает с нечеловеческой силой, то распирает, будто гелием заполнили. Онегин уж подумывал о тахикардии или ещё какой сердечной болезни, а оно вон что. Вот же, вот оно, то, что было так нужно, чего всё это время катастрофически не хватало. То, что должно было придать желание жить самому Онегину, что могло бы заинтересовать, и справилось с этим блестяще. Как же легко было без этого знания, но вместе с тем неприятно. Владимир снова лепечет о какой-то ерунде и нарадоваться не может тому, как внимательно его слушает Онегин. Глядя прямо в глаза, с улыбкой и не перебивая резкими комментариями. А слышит ли его Евгений? Хороший вопрос. Вот он кидает что-то нежное, короткое, машет рукой. Уходит? —Прошу прощения, Владимир, – тряхнув головой, Онегин наконец решает уделить время непосредственно словам друга, – Я слегка задумался. Что вы говорили? —Добрых снов, Евгений, добрых снов. Час уж поздний, – улыбнулся Ленский. —А.. Да, да, вы правы, – он кивает, поднимаясь с кресла, – Добрых снов, Владимир. Дойдете сами? —Конечно, не трудитесь. Будто я здесь впервые, – он легко закатывает глаза, усмехаясь. —В таком случае, добрых снов, – Онегин так же озаряется полуулыбкой в ответ. —Добрых, – шепчет Владимир, вздыхая, и скрывается за дверью. Приятель его, как только дверь закрывается, опирается рукой о стол, опустив голову и нервно лизнув губы. Позже находит себе место у окна. Там тишина. Только дождь барабанит по крыше. Спокойно, даёт нужное настроение. Что же теперь делать? Так всё это ново. И пусть даже чувства его взаимны. С одной стороны, Ленский ему, чёрт возьми, годится в младшие братья. У них сумасшедшая разница в возрасте – целых девять лет. Это будто бездонная пропасть, два поколения: юное, живое, пылкое, готовое восхищаться и восхищать, и тот средний возраст, когда хочется уже пресловутого покоя, стабильного и размеренного существования. Владимиру попросту наскучит через месяц-другой. Но с другой, это же Ленский. Его милый Ленский, всегда доброжелательный и родной. Как этому ребёнку может надоесть Онегин, или хоть бы стать скучным, если который месяц уж они трещат о всякой ерунде без умолку? —Чёрт.. – Онегин тяжело выдыхает, упираясь головой о стену, – До чего же непонятно. Следующим утром Владимира уж не было. И ведь даже проститься не зашёл, бестолочь. Вот свалится на голову такое божедурье, а что делать с ним – не поймёшь. И какие такие планы у него взялись в такую рань? —Стало быть, к Лариным? – Ленский отрывает глаза от только принесённой почты, с задумчивым видом глядя куда-то в пол, – Так и быть, съезжу. А в доме их всё то же. Те же стены, потолки и огромные хрустальные люстры. Этот дом – живая динамика, вечно переполненная эмоциями, суета, бегающие повсюду люди, гомон. И это, отчасти, единственное, что смущало Ленского здесь: не любил он, когда много шума. Владимира встречают по обыкновению радушно. Оленька, как всегда прелестная, озарена своею привычной улыбкою и с ней же подлетает к юноше, глупо хихикая. Только улыбка это в Ленском не трогает уж ничего. Ни малейшего шевеления внутри, никакой искры, лишь мерная пустота, спокойствие. Это ли не прекрасно.. Следом за нею является Татьяна с книгой в руках. И выглядит нынче печальнее обычного. Стало быть, виной тому Онегин, а только спросить не решишься. Всё-таки их дело, личное, да и Ларина – девушка сильная. Евгений признал в ней ум, сказал, что та не глупа, значит, всё должно решиться. Умные люди, взрослые, объяснятся. Оленька хватает юношу за руку, увлекая вглубь дома. Дело обыкновенное, одно только, наскучить не успело. И то, кажется, временно. Что-то в образе былой возлюбленной никак не давало Ленскому покоя, что-то непреодолимо отталкивало, не понять, что. Неужто милое её лицо довело одной своей прелестью до скуки, или обыкновенный её парфюм стал противен, подобно какому-нибудь приторному, душному цветку. Снова она смеётся с очередной своей глупости, убалтывая Ленского прочитать пару своих звучных строк, а только читать ей не хочется. Да и нечего. Что ж плакать на бумагу, когда музы нет, а на месте её одно успокоение. Исчезла, растворилась, будто бы и не было никогда, одним только словом другого человека. Какова, однако, сила слова, воля, влияние его на неокрепшие человеческие умы, как губительно оно по отношению к чувствам и впечатлениям. Или то желание самого человека, когда другому удалось это желание пробудить, ударить хлесткой пощечиной, не касаясь, вывести из глупого бреда, туманом заполнившего голову. Ленский хватает плащ, пулей выскакивая из поместья Лариных и оставляя Ольгу в непонятках. Повозка не прибыла. Стало быть, пешком? Как же прав был Онегин, как же прав. Стоило взглянуть на Ольгу по-другому, и всего-то. С ней одно и то же из раза в раз, но оттого приятное, что привычное. Въелось, как чернила в хлопковую рубаху, и так прижилось, что странно уж расставаться иль смотреть на другую сторону той рубахи, чистую, пустую. А не открыл бы ему глаза Онегин? Женился бы, дурак, да с годами утонул бы в той рутине и скуке старым глупцом, потерявшим всякую пищу для ума. Похоронил бы заживо свой запал, своё желание и умение создавать, парить и творить. А как же не потерять, когда все твои доводы встречают абсолютным согласием и принятием, не оставляя возможности даже самому себя оспорить и найти свой провал? Вот же, вот зачем Евгений так критичен. Пусть бездумно, не понимая истинного посыла Ленского, так резко встречает каждое его творение и предложение, вгоняя в состояние паники и лихорадочных раздумий. Вот, как заставляет он мозг работать должным образом и искать собственные ошибки, даже если их нет и не существовало никогда. Он заставляет думать, только и всего. Заставляет вечно пребывать в движении, не порываясь с места. Злиться, гореть, доказывать свое, понимать, осознавать и совершенствовать – вот ведь то, к чему неизменно толкает его Онегин и то, чего никогда не достичь ему с Ольгой. И правда дурак. Как раньше-то не видел. Юноша несётся по длинной аллее, покидая поместье старой своей теперь уж подруги, спотыкаясь, бежит через поле. А тому и конца не видно. Все стелется и стелется далеко за горизонт, так, что к концу уже расплывается, смешиваясь в одну густую зелёную массу. Над головою жжёт солнце. Такая жара, что он сбрасывает пиджак, оставляя где-то позади и оставаясь в одной рубахе. Одна только радость – клонится скоро к закату. Ноги уже не держат. Ленский падает в траву посередине бескрайнего луга, громко выдыхая и ударяя кулаком по рыхлой земле. Ведь знал же, знал проклятый Онегин, что Владимир – ребёнок, что легко мог ошибиться и пуститься с головой в омут рутины, которая лишила бы и желания жить, и творить, и умения мыслить так, как мыслит любой разумный человек, не отягощенный собственным слабоумием. Только когда счёт времени был утерян, Ленский поднимается с земли и идёт дальше, полностью успокоив внутренние переживания. Вот уже неподалёку журчит речушка. Та самая, что пересекает имение Онегина. Владимир останавливается. Улыбка, скользнувшая по лицу, сразу теряется в поджатых губах. И что теперь. Зачем он пришёл? Что скажет? Хочет ли Евгений его сейчас вообще видеть? Однако, как бы то ни было, с одним вопросом медлить нельзя. Онегин допивает уже вторую бутылку. Сидит в кресле перед камином, покручивая стекло в руках, и лениво перекатывает глазами буквы на этикетке, как в прихожей хлопает дверь. Он склоняет голову вполоборота, но не слышно тех радостных криков, которые он готов и хочет слышать всегда. В особенности сейчас, когда их так не хватает. Скучающий взгляд его возвращается обратно, к огню, а брови ползут все ниже. Сзади открывается дверь, а в кабинет, спокойно, непривычно спокойно входит Владимир, оставаясь у дверей. —Вы ведь знали, Онегин, – прикусив губу, шепчет Ленский, но достаточно громко, чтобы не быть заглушенным треском камина, – знали и не сказали мне. —Что же я знал такого удивительного, до чего не додумались бы вы? – тянет тот, опустив глаза. —Знали, чёрт вас дери, что я мог бы потерять способность здраво рассуждать, а потому жить, – переходя на полушепот продолжает Владимир, – Знали, что я мог сделаться слабоумным идиотом. И ни словом не обмолвились. —Знал, – Онегин встаёт, отряхивая домашний халат, – Знал, Ленский. —Неужто настолько я вам противен, что вы не открыли мне глаза на это раньше? Ведь если бы не случайный мой визит к Ольге, вы позволили бы мне потерять разум, – юноша стискивает кулаки, сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. —Вы правы, Ленский, – он поворачивается, своим обыкновенно спокойным взглядом прожигая друга, – Но молчал я лишь для того, чтобы вы сами во всем разобрались, – Онегин делает первый неторопливый шаг, – И я не разочарован, – второй, – Ведь ежели вы здесь, вы всё осознали, – и останавливается в метре от Ленского, – Я верил в вас, в вашу волю жить и быть счастливым. Вы не позволили бы себе пасть так низко. Владимир останавливается в явном замешательстве, когда пару секунд тому назад имел намерения обвинять друга в его ненависти. И сразу морщится. —Евгений, да вы пьяны! – юноша мигом подлетает к Онегину, – Сколько же я говорил вам не злоупотреблять этим ядом. —Пьян, и что с того? Бога ради, Владимир, – он фыркает, отворачиваясь и направляясь обратно, – Когда я вас слушал в этом отношении. —Да вы никогда не желали слушать моего мнения. И сейчас уходите от того, чтобы его слышать, – Ленский хмурится, находя глазами бутылку у кресла. —Как бы вы знали все причины моего пьянства, не разбрасывались бы такими словами, – падая в кресло, бурчит Онегин. —Так по вашему я ими разбрасываюсь? Я беспокоюсь о вашем здоровье, только и всего. —Именно, Ленский, разбрасываетесь. —Пускаете слова на ветер здесь только вы, – бросает Владимир и стремительно направляется к двери. —Вот как..– рука поэта замирает в сантиметре от дверной ручки, когда тот слышит непривычно холодный тон приятеля. —Бог ты мой, что же я натворил.., – шепчет он сам себе, сглатывая и оборачиваясь к креслу. Ну конечно, Онегин, что выручал его все время их знакомства, что каждый день давал ему новые размышления и советы из хорошего к нему отношения, бросает слова на ветер. Ленский мысленно дал самому себе по голове, упрекая в собственной глупости и несдержанности, когда же в жизни не смог и рта раскрыть. —Я.. Евгений, я сгоряча, – юноша делает неуверенные шаги, останавливаясь у самого подлокотника, – Считайте это глупой шуткой, – однако в ответ слышит только тишину. —Прошу, извините, я вправду не хотел говорить такой глупости, – шепчет Ленский, укладывая руку подле ладони Онегина, не решаясь дотрагиваться до приятеля. —Я знаю. И не сержусь, – отвечает тот, все так же глядя на тлеющие угли. —В таком случае я счастлив, – Владимир облегчённо улыбается, – Могу я сделать что-то, чтобы мы забыли об этой моей ошибке? —Можете, – тянет Онегин, – Подайте мне бутылку. На столе. —Евгений, прошу вас, – Ленский снова хмурится, всё-таки укладывая ладонь поверх дрогнувшей руки Онегина, – Не нужно. Это обернётся непоправимыми последствиями вашему организму. —Одна бутылка ничего не изменит, – он усмехается, откидывая голову к потолку. —Умоляю, что-нибудь, что не навредит вам, – Ленский поджимает губы, отводя взгляд. —Тогда наклонитесь, – шепчет Онегин, повернувшись к Владимиру, – Наклонитесь, не бойтесь. Или же мне не доверяете? И как Владимир может позволить себе ослушаться. Не доверяет? Чушь. Да хоть под дулом пистолета, всё одно ни на секунду не усомнится в намерениях друга. Как можно не доверять человеку, что всецело верит тебе. Поэтому всё-таки выполняет просьбу Онегина. Уже его тёплое дыхание касается лица Евгения, а тот уж сам сомневается в себе и своих действиях. Правильно ли он поступает? Что о нем подумает Ленский? Может ли быть такое, что его дорогой друг и в самом деле считает их отношения исключительно дружескими, а все те нежные улыбки, смущенные взгляды и неопределенные вздохи – не более, чем воображение самого Онегина. Только Ленский сейчас думать не может. Всю голову заполняет звук грохочущего сердца, так что ни одна мысль не решается подойти, робко отсиживаясь в стороне. Он опускает глаза, усмехаясь тому, каким домашним бывает Онегин в длинном теплом халате и с бутылкой у бока. И что таким, подумать только, видит его один Владимир. Вероятно, даже возлюбленная Евгения таким его может никогда не застать, а Владимиру позволено. Позволено видеть его любым, упрекать за излишнюю страсть к алкоголю и пренебрежение литературой, появляться в любое время и озвучивать любую свою мысль, получая в ответ желанное спокойствие. Только ему, возможно, удаётся избегать острого взгляда и холодного отношения этого человека, коим он является в отношении всех, кто его знает. Ленский не знает, правильно ли поступает. Не знает, что будет дальше, но он счастлив. Юноша, остановившись в сантиметрах от лица Онегина, зажмурившись, подаётся вперёд с улыбкой. Оба от неожиданности сталкиваются носами и смеются друг другу в губы, когда встречаются взглядами. Евгений находит радость, неприкрытое детское счастье вперемешку с трепетной нежностью, но такой тёплой, что всё тело млеет от улыбки. А Ленский – ласковое спокойствие. Шелковистое, гладкое и невозмутимое, но готовое отдать себя всецело и без остатка. Онегин тянет Ленского за руку, неловко усаживая на своих коленях. Поэт усмехается, отбирая у Евгения бутылку, и опускает её на пол, после укладывая руки приятеля себе на спину. Тот улыбается, скользя ладонями по ткани чужой рубашки, а Владимир утыкается кончиком носа в теплую щеку Онегина. —Евгений.. – шепчет он, улыбаясь, – мне кажется.. —Я люблю вас, – выдыхает Онегин. Ленский беззвучно смеётся, скользя ниже и зарываясь лицом в воротник пушистого халата. Онегин усмехается. Мотнув головой, лениво укладывает подбородок на плече Ленского. Его Ленского. —А ведь знаете, Евгений, – бормочет снизу Владимир, – Я, вероятно, знаю, как окончить свой стих. И снова заливается смехом на вопросы Онегина.