Шпиц

      — Когда собака исчезнет, ты умрёшь.       Павел просыпается в холодном поту, дрожит, садится на кровати, обнимая себя за колени. Страшно, мучительно, больно — всё это сплетается в один комок, в один клубок, только тот не выводит, а наоборот, только больше запутывает, больше связывает по рукам и ногам.       Шпиц мирно спит рядом, сопит себе, слабо метёт хвостом: видно, снится что-то своё, собачье, и Павел немного успокаивается. Всё хорошо, это лишь дурное видение. Павлу вообще в последнее время мерещатся одни только заговоры, да, верно, они и так есть, просто он о них не знает. Ну и пусть, ничего, всё это пустое. Павел слабо улыбается, вновь укладывается.       Невольно вспоминается зеркало.       С пару дней назад он увидел своё отражение со свёрнутой шеей. Павел тогда только рассмеялся, посчитав это забавным, а теперь вот думается ему, что это неспроста.       «Бабьи сказки. Старухины сказки», — говорит он себе.       Шпиц, будто бы соглашаясь, просыпается и подползает к хозяину, ластится к рукам. Павел чешет его за ухом, и на душе становится легче: уже не до заговоров, не до кошмаров, не до чего. Только Шпиц.       И всё-таки Павел начинает брать его с собой везде, где можно, чтобы он был на виду.       Шпиц смешной и сам рад не расставаться с хозяином. Он играет с ним, ластится, тявкает на тех, кто ему не нравится: Павел вспоминает, как Шпиц тявкал на Чарторыйского, пока тот не принёс ему лакомство. На Сашу Шпиц не тявкает, на Кутайсова тоже. И на Палена. Павел последнее время боится этого мрачного человека, но Шпиц с ним приветлив, как и прежде.       Но Павлу отчего-то очень и очень тревожно.       Он весел, он старается улыбаться и ничем не показывать, как ему отвратительно-страшно, как ему нечем дышать от вечно подступающего к самому горлу ужаса. Павел не отпускает Шпица от себя ни на минуту, и так ему чуточку спокойнее.       А потом он ловит себя на мысли, что Шпица могут отравить.       Теперь всю еду Шпица пробуют, и этой иллюзии хватает, чтобы Павел хоть ненадолго успокоился. Теперь он снова гонит дурные мысли прочь, балует Шпица, правит, словом, делает то, что и привык. Павлу хорошо. Он ходит мимо зеркал, улыбается своему отражению и не боится теней, которые отбрасывают ночью канделябры. Ночи Павел тоже не боится, лишь изредка просыпается и смотрит, с ним ли Шпиц.       Шпиц, конечно, везде и во всём следует за хозяином. Строит лакеев и двор, шалит, радостно скачет, почти что не тявкает: только на Константина, когда тот навеселе, но оно и правильно. Павел тоже думает, что негоже царскому сыну так напиваться.       Но однажды Шпиц начинает тявкать на Палена.       Тот привычно-приторно улыбается, что-то говорит, а Шпиц возьми и залай, возьми и прыгни на него. Павел не прерывает беседы, но про себя думает, что к этому тёмному человеку всё-таки надо присмотреться. Шпиц зазря горло никогда не дерёт, Шпиц умный пёс — это Павел знает наверняка.       Он и в самом деле начинает относиться к Палену осторожнее. Шаг за шагом, день за днём Павел отдаляется от него и от себя тоже отдаляет — боится. Страх грызёт его изнутри, мучает, приходит во сне ядом или удавкой, и Павел становится беспокойнее, злее, печальнее. Павел не доверяет и прячется, скрывается, Павел чувствует, что сам от собственного ужаса стал тенью. И он не выдерживает.       Он всё-таки спрашивает Палена о заговоре.       Заговор — самый главный кошмар Павла. Ему везде слышатся шаги и лязг оружия, везде видятся силуэты, то знакомые, то нет. Павел подозревает всех: и родных сыновей, и жену, и простых слуг. И Палена. Поведение Шпица ещё больше настораживает: он ведь не тявкает ни на кого из перечисленных, кроме Палена. Константин… Нет, вряд ли, всё-таки на него трезвого Шпиц вовсе не обращает внимания. Значит, Пален…       Но больше всего Павел боится ошибиться и лишиться поистине верного и умного человека.       Разумеется, Пален тут же развеивает все его подозрения, как лёгкий свечной дым.       Павел велит себе успокоиться и старается быть со всеми добрым, приветливым, весёлым, как и прежде. Старается гнать страх смерти прочь. И саму смерть: он почему-то остро чувствует её близость. Так же, как и когда-то давно, когда погиб отец.       Павел не отпускает Шпица вовсе, едва ли не постоянно следит за ним краем глаза. Шпиц, кажется, не понимает, отчего ему уделяют столько внимания, но определённо рад ему: шалит пуще прежнего, прыгает на колени к хозяину и лижет руки, задорно виляет хвостом. Павел гладит его и думает про себя, что, верно, так держаться за крохотного белого пёсика — это безумие.       Но однажды вечером Шпиц попросту исчезает.       Павел помнит, что держал в одной руке канделябр, а в другой — шпица, что нёс его, порядком сонного, к себе, потом отвлёкся на что-то, остановился, поставил канделябр на подоконник… Потом на полу что-то блеснуло, и Павел, кажется, наклонился посмотреть… Шпиц, видно, тогда и убежал. Найденная пуговица неприятно холодила пальцы, и Павел судорожно думал, куда бы мог запропасть пёс. К Марии? Вряд ли. К сыновьям? Далеко. К Анне? Да, верно, к ней. Она его почешет хорошенько и отпустит, отнесёт прямо к Павлу. Это успокаивает, и Павел всё же возвращается к себе.       Шпиц действительно сидит на кровати, сидит с розовым бантом на шее, Анниным, виляет хвостом, ждёт хозяина. Павел присматривается к нему и понимает: что-то не так. Пёс немного напуган, немного беспокойный… Павлу становится не по себе, и он гладит Шпица, чешет за ушком. «Хороший, хороший, — бормочет Павел. — Ну что ты?»       Но стоит ему отвлечься вновь, как Шпиц пропадает вновь. Теперь бесследно.       Павел мечется по комнатам, осматривая все углы, ищет и не может найти. Куда, где, зачем? Додумать он не успевает: за дверью слышатся топот по меньшей мере десятка пар сапогов и пьяные голоса. Вот и всё. Попался.       Павла не спасают ни портьера, ни титул, ни Господь Бог.       Его оскорбляют, над ним насмехаются, его бьют, топчут, ему ломают кости… Павел забывается в этой круговерти боли, горечи, страха, непонимания, обиды… Павлу хочется не быть и исчезнуть, Павел жалеет, что не успел. Павел не хочет умирать и почему-то думает о том, что, верно, так же умирал его бедный отец. Павел слышит, что говорят о Саше, Павлу кажется, что он тут вовсе не причём. А если и причём, то Павел его прощает. Мысли вновь возвращаются к Шпицу и тому сну… Всё одно к одному: тени, морок, зеркала… Павла трясёт: то ли от боли и увечий, то ли от страха, то ли это уже просто конец… Павел плачет про себя и шепчет: «Отче Наш…»       Больше он уже ничего не чувствует. И самого его теперь нет. Тело лежит, залитое кровью, на полу спальни, глаза смотрят вверх: один здоровый, один выбитый, губы исказились в горькой улыбке. Цезарь мёртв, правду говорят про мартовские иды. И не обманул сон про белого пса.       …Шпиц заливается лаем и трётся об ноги Александра.       Александр слышит, как к его дверям приближаются торопливые, нервные шаги.