***
Это началось на третьем году старшей школы. Нагиса ему не понравился с первого взгляда. В смысле — совсем. Когда он говорил, Рею хотелось заткнуть чем-нибудь уши, потому что Нагиса всегда был громким: он кричал от удивления, кричал от радости, кричал, когда ему было неловко, а ещё — краснел щеками и ушами. Он дергано двигался, скакал везде, где нужно и не нужно, запрыгивал Рею на спину или обнимал его за руку в знак одобрения, бесстыдно влезал в личное пространство и никогда за это не извинялся. Нагиса редко расчесывал волосы и смотрел на мир сквозь отросшую челку, лезущую в глаза, от чего Рею приходилось самому убирать её гелем, пока Нагиса дрожал под его руками от нетерпения — ему лишь бы повеселиться и попрыгать. Он не умел правильно заправлять школьную рубашку в брюки, ел одни сладости, и те — руками, которые не мыл ни перед обедом, ни после. Рей был уверен, что Нагиса не чистит зубы перед сном, ложится в уличной одежде на не заправленную постель и не убирается в комнате, пока все горизонтальные поверхности не обрастут сантиметровым слоем пыли. Хазуки специально коверкал чужие имена, неоднократно предлагал сокомандникам пройтись нагишом по школьным коридорам, учился на твердые семьдесят баллов и совсем не боялся показаться смешным или глупым. Рей смотрел на него и морщил нос — Нагиса был некрасивым и пах клубникой, что, по меркам Рюгазаки, для мальчика было непростительно. Хазуки казался неуловимым: смотришь на него, смотришь, и кажется, будто ты его разгадал и понял, но стоит ненадолго отвлечься, и ты его больше никогда не поймаешь, не схватишь за локоть и не остановишь на полпути. Хазуки казался невесомым: его ничего не трогало и не расстраивало, а любые преграды он не перешагивал — перепрыгивал, и несся дальше, выпрямив руки, будто он какой-нибудь сверхскоростной самолет. Хазуки был простым, как загадка для детсадовцев: в нем не было ни злости, ни ненависти, ни зависти. Он улыбается тебе в лицо, делится с тобой обедом, пускает тебя к себе в дом, берет на себя ответственность, когда должен, и старается не отставать от друзей. Мама всегда говорила Рею: «Настанет момент, когда ты поймешь, что внешняя красота — не истина. Пока ты человек, ты не можешь не оступиться», — а он так и не смог её понять, пока не встретил Нагису. Тот никогда не прятался за дверью шкафчика, надевая и снимая плавки, не стеснялся разговоров о девчонках и почти не отлипал от Рэя во время тренировок. У него была молочная кожа, всегда холодная — Рей знал это, потому что Нагиса часто вис на нем как зверек на ветке дерева, прикасаясь к его спине грудью и животом. Розовые локти, тонкие запястья и аккуратные соски, почти сливающиеся с кожей, стройные ноги с красивыми пальцами и щиколотками, веснушки на плечах, небольшой член, яркие вены на шее, груди, руках и бедрах — Рей смотрел на него украдкой, в пол-оборота, чтобы никто не поймал его за этим неблагородным делом. Когда Харука и Макото перебрались в Токио, а Рин снова вернулся в Австралию, Нагиса будто стал другим человеком. Рей и до этого поражался тому, как настолько маленький и недалекий человек мог с такой поразительной легкостью разбираться со всем, что вставало у него на пути, а теперь это стало попросту смешным. Хазуки закатал рукава на форменной рубашке, ослабил галстук, стал спокойным, как какой-то чертов дзен-буддист, начал плавать увереннее, говорить тише, улыбаться только уголками губ. Начал смотреть по-новому — из-под ресниц, выразительно и настойчиво, будто говорил: «Я всё-всё про тебя знаю, Рей-чан». Рей бы тоже хотел всё-всё про себя знать, а пока он только и мог, что пропускать вдохи и выдохи под чужим медовым взглядом. Нагиса вдруг перестал быть маленьким, перестал быть недалеким и легким, повзрослел и вытянулся на несколько сантиметров, и Рей всё хотел что-нибудь ему противопоставить, но так и не находил ничего стоящего. Ты не сделаешь этого со мной. Вот что Рюгазаки хотел ему сказать. Ты не сделаешь этого со мной, потому что иначе я сломаюсь. Эта мысль будто обрела форму, цвет, вес, а Рей вдруг прозрел и смог видеть четко без очков, и смотрел только на неё и чувствовал только её. Хазуки сделал это в конце лета. Как оказалось, всё было так просто, что про это даже не пошутишь в компании друзей, смеясь над собственной глупостью. Нагиса сделал то, что должен был — сначала загонял Рея на последней тренировке до трясущихся рук и ног, а потом поцеловал в клубной комнате, заставив его сесть на пыльный стол. Сказал: «Ты мне надоел». Сказал: «Идиот». Сказал: «Ты мне нравишься». Ему хотелось ответить: «Знаешь, тебе нравятся мальчики, а мне нравится ебать себя в мозг, нам не по пути, извини», — но, к несчастью, эти слова так и не сорвались с губ, да и вообще, тогда Рей не был человеком, способным произнести что-то такое. Он был не способен произнести что-либо, что не было словом: «Ещё». Сначала он не осознавал того, что с ним произошло, а потом упал в эту яму так резко, что почти не успел испугаться. Мысли путала пугающая истина — теперь всё неважно. Всё, что не было связано с Нагисой и не было Нагисой, выкидывалось из списка дел, как бессмысленное, ненужное. Рей перестал появляться дома, ссылаясь на большую загруженность по учебе, говорил, что Нагиса живет один и ему нужна помощь не только со школьными заданиями, но и с домашними делами, и вообще, мам, я уже взрослый. Взрослым он себя не чувствовал ни капельки, а Нагиса жил не один, и помощь в учебе ему была не нужна. Рей целиком состоял из непролазной лжи, острого возбуждения и болезненной привязанности, которая была одновременно самым лучшим и самым худшим событием в его жизни. Нагиса хотел, чтобы он встал перед ним на колени — Рей ощущал это настолько ярко, будто до этого не чувствовал вообще ничего. Если бы он пригляделся к Хазуки с самого начала, он бы увидел, насколько это было очевидно — внутренняя сила, попав под действие которой, ты уже ничего не сможешь с собой поделать. Нагиса всегда был таким — сильным, уверенным, властным, просто Рей по глупости смотрел не туда. Хазуки ломал его каждый чертов день: Рей за ним не поспевал, старался взвешивать все плюсы и минусы, опираться на теорию, чтобы уже в следующее мгновение судорожно хватать ртом воздух, вскидывая бедра, чтобы ощутить больше, прильнуть ближе, кончить быстрее. Мысли вылетали из головы, как ошпаренные, оставляя там лишь звенящую пустоту и отдаленное осознание того, что теперь ему отсюда уже никогда не выбраться. Рядом с Нагисой всё теряло свой первоначальный смысл: Рей больше не беспокоился о грязи на руках, о помятой на спине рубашке, о синяках на шее, которые невозможно было спрятать, об учебе, о родителях, о плавании, о внешней красоте. Перед глазами всегда стояла одна и та же картина: Хазуки на коленях, прижатый лицом к постели, с вывернутыми предплечье к предплечью руками — плачет, потому что ему больно, но умоляет ни за что не останавливаться. Рей не смог бы ему отказать, даже если бы очень сильно захотел. Из раза в раз, когда Рюгазаки говорил «нет», а Нагиса спрашивал, уверен ли он, Рюгазаки произносил мысленно: «Да, уверен». Но в следующую секунду говорил уже вслух: — Нет. Абсолютно нет. И тогда Нагиса, выждав пару секунд, чтобы дать ему возможность передумать, нетерпеливо начинал расстегивать молнию на его спортивной кофте. Рей не был уверен, что в микросхемах его мозга была предусмотрена такая команда, как отказ Нагисе Хазуки. В начале весны Нагиса сказал, что не собирается поступать в университет и попробует найти работу. Рей ожидал от него чего-то такого: тот ненавидел учебу всей своей душой, — но, тем не менее, новость стала для Рюгазаки неожиданной пищей для размышлений. Рей никогда не обманывался насчет своих чувств — без Нагисы ничего больше не имело веса. Учеба, работа, съемная квартира, лапша быстрого приготовления на обед и ужин, выходные, праздники, поездки домой к родителям — ничего из этого он не мог представить без Хазуки рядом. Тот отмахивался от Рюгазаки как от назойливой мухи и всегда говорил: — Делай, как хочешь. И Рей делал. В последний день перед отъездом в Йокогаму он позвал Нагису к себе, чтобы сказать: — Трахни меня на кровати моих родителей. И с нездоровым наслаждением наблюдать, как на лице Нагисы появляется снисходительная улыбка, а его руки тянутся к собственному ремню. «Так вот о чем говорила мама», —отстраненно думал Рей, стараясь не слишком громко кричать, кончая на белые простыни, пока Нагиса брал его сзади, всё-таки заставив встать перед ним на колени. Ты не сделаешь этого со мной. Вот что Рей всегда держал на языке, готовый выплюнуть эти слова Хазуки в лицо при первой же возможности, но так никогда и не произносил их, потому что обманывать себя было не в его стиле. Не то чтобы Рей взрастил в себе мазохиста: просто это было в порядке вещей — позволять Нагисе делать всё, что тому вздумается, пусть это и будет стоить больше, чем Рюгазаки готов был ему предложить. Из Иватоби они уехали вместе, и Рей уже тогда знал, что ничем хорошим это не кончится.***
Это перестало поддаваться какому-либо анализу, стоило Нагисе отрезать последние ниточки, связывающие его с родным городом. Рею пришлось снова учиться жить рядом с Хазуки, который закрылся от него сразу же, как только переступил порог их съемной квартиры в Йокогаме. Первое время это было просто неприятно: Нагиса почти не вылезал из кровати, отказываясь от еды и душа, и отвечал на все соответствующие вопросы односложно. Или вообще не отвечал, снова и снова отмахиваясь от Рея как от неприятного воспоминания. Вытащить из него объяснения было невозможно: Нагиса начинал злиться, кидаться подушками, кричать, обзываться, и так до тех пор, пока Рюгазаки не уходил из квартиры, хлопнув напоследок дверью. Через две недели это стало просто невыносимо: Хазуки перестал подавать какие-либо признаки жизни, будто хотел полностью истощить себя. Рей пообещал себе, что даст ему время, и вот его счетчик уже отсчитывал последние секунды перед неминуемым взрывом. Рюгазаки знал, что с Нагисой будет сложно, но он не мог представить, что в какой-то момент всё это превратится в тяжелый груз, тянущий его на дно. Его терпение было уже на исходе, когда Нагиса подал голос из-под одеяла, хрипло прося помочь ему дойти до ванной. Это закончилось также резко как и началось — Нагиса просто снова начал жить, будто две недели до этого не провел в постели, изображая из себя труп. Именно тогда Рей в полной мере ощутил, насколько огромной была пропасть между ними; насколько сильно ему придется постараться, чтобы справиться со всем, что подкинет ему Хазуки. Он больше не задавал вопросов, потому что на подсознательном уровне понимал, что у Нагисы не найдется для него ответов. Первостепенное желание предложить ему обратиться к психотерапевту угасло мгновенно, стоило Нагисе вновь вернуться к обычной жизни. Радость, навеянная этим событием, перекрыла собой все остальные чувства, и Рей быстро успокоился. Раньше ему не приходилось считаться с другими людьми: если ты кому-то не нравишься, оставь этого человека, потому что он бесполезный; если кто-то ведет себя неприемлемо, не обращай на него внимания — это всё пустая трата времени; если кто-то хочет встать у тебя на пути, просто оттолкни его, иначе ты оступишься и сломаешь себе парочку костей, впечатавшись в асфальт со всей силы. Теперь же он не мог не делать этого, не мог не считаться с одним конкретным человеком, который превращал его взрослую жизнь в какой-то страшный беспорядок. Рей считал себя человеком гордым и непокорным, достойным того, чтобы его не игнорировали, чтобы его мнение уважали и ценили — с Нагисой ничего из этого не работало. Рей пообещал себе когда-нибудь добраться до правды, но сдался в ту же секунду, когда Хазуки, до сих пор бледный и худой, забрался на его колени и, прогнувшись в спине, растягивал себя, запретив Рюгазаки прикасаться к нему. Вот так это и происходило: Нагиса ставил Рея на место, просто трахая его собой, затыкал его рот своим членом или тонкими пальцами, приручал его, позволяя брать себя грубо, на грани боли, будто у Рея и правда была над ним какая-то власть. Рюгазаки никогда не переставал смотреть на него, даже во сне видя Нагису на своем члене, открытого, развязного, податливого и мокрого от пота, слюны и своей же спермы. Нагиса был живым настолько, насколько мог быть живым такой человек как он. Рей не мог объяснить себе ни одну из своих догадок, но был уверен на сто процентов — он ещё никогда не был настолько прав в своих суждениях. Их жизнь с каждым прожитым днем вместе сбивалась в огромный ком из непроизнесенных слов и разбившихся о реальность надежд. Настроение Нагисы стабильно петляло от состояния полной работоспособности и продуктивности, до состояния разряженной батарейки, и Рей старался не злиться. Он верил в это так же сильно, как верил в точные науки и логику когда-то — любовь не может не ломать тебя, разбирая на составляющие и собирая обратно как придется, она не может не ранить, не может не делать тебе больно. Это естественный порядок вещей — прежде всего нужно отдать всего себя на растерзание, чтобы в итоге иметь возможность насладиться чем-то сполна. Нагиса был неуправляемым стихийным бедствием, и Рей знал свое место рядом с ним: стараясь контролировать неконтролируемое, ты погибнешь быстрее, чем успеешь сделать хоть что-то, поэтому единственное, что он мог — учиться выживать на силе воли и этом огромном чувстве, которое он испытывал, находясь рядом с Хазуки. Рей никогда не спрашивал, любит ли его Нагиса, или это так, просто, временное убежище, за которое не нужно платить. Хазуки всё равно не ответил бы. Всё шло так, как и должно было идти. Они не выходили из дома неделями, выживая на просроченных хлопьях и воде из-под крана; привязывали друг друга к кровати, используя чужое тело так, как сами того желали; когда они ссорились, в квартире неизбежно разбивались вещи; Нагиса умолял Рея позволить ему умереть, но, спустя время, он успокаивался и снова лез с поцелуями; Рей часто плакал, мечтая о том, чтобы всё это быстрее закончилось, но уже на следующее утро он готов был причинить себе боль в качестве наказания за такие мысли; они устанавливали друг на друге якоря, стараясь не расставаться дольше, чем на один день, но если это всё же случалось, Нагиса захлопывался как крышка гроба — намертво, с безразличием наблюдая за тем, как Рей изводил себя переживаниями о нем. «Пока ты человек, ты не можешь не оступиться», — говорила ему мама, дергая Рюгазаки за лямку маленького рюкзака, чтобы приободрить. Пока ты человек, боль — это неизбежно. Тогда он так и не смог её понять. Потому что влюбился в Нагису Хазуки намного позже.