Вы ненавидите меня до боли, И это весело вдвойне.
Это не следствие, просто с самого начала не сложилось. Карты не так легли, судьба просчиталась, планеты в ряд неправильно выстроились. Кто же теперь скажет… А может быть, и вовсе так и должно было быть, никто не просчитался, все легло как надо и выстроилось абсолютно правильно. Просто получилось так, что он — революционер-анархист-хулиган с горячим сердцем, кровью бурлящей и языком без костей, в которого уже давно не верили даже родители. Воспитанник старых хрущевок и улиц. А Коля… Хм, Коля. В нем, вырвавшись из плена книжных страниц, свое воплощение Снежная Королева нашла, не иначе. Романов консерватор-реформатор-(почти)монархист, дивная роза (Господи, Паша, и когда ты до такого докатился?), над которой хлопотала целая куча лучших-престижных-высококвалифицированных-частных учителей. Надежда старшего брата. Его обитель — огромная квартира в элитном жилом комплексе, где у всех соседей друг с другом имеются многомиллионные контракты, и при редких встречах они обсуждают очередной отдых на Бали. (До сих пор непонятно, что пташка такого полета и вида забыла в их скромненькой школе). У Коли холодный взгляд, подернутый дымкой печали (тебе только так кажется, Паш. Давай вспоминай, у вас же н е н а в и с т ь), выражение лица, полное безразличия и, вполне возможно, голубая кровь. У них двоих из общего только глупая ненависть с первого взгляда… И больше ничего. У них молчание и острые взгляды, распарывающие все промеж лопаток… Как сейчас… Как Романова занесло на классный сабантуй на квартире Рылеева, Паша даже теоретически предположить не может. Нет, конечно, Кондраша — добрая душа, все приглашения пишет общие и в беседу класса, но… Но Николай на таких мероприятиях не появлялся от слова совсем. Даже тогда, только придя в их класс, от всех предложений и попыток его социализировать он вежливо отказывался, а в глазах среди дрейфующих льдов Северного Ледовитого океана скользило осуждение. И вот сегодня (обведите карандашиком в календарике, завтра не иначе как динозавры оживут) он тут. Стоит мраморным постаментом, добавляющим эстетики в рылеевские владения. Стоит и пронзает Пестеля взглядами, словно осколками льда под кожу, до самого нутра: и холодно, и больно. А Паша не каменный, не железный, не ледяной. Он — человек, пусть и напоминающий живой неукротимый пламень. У его нервного напряжения тоже есть показатели, при которых оно перегорает. У Паши болит и жжет по линиям порезов фантомных ран от этих взглядов, а еще кулаки чешутся. Хочется, чтобы не только ему в этой боли тонуть. У Паши чешутся кулаки и колет губы. Он бы где-то глубоко в душе хотел бы, наверное, сказать, что у него два варианта избавления, но… Но он один, потому что Пестель помнит: у них взаимная всепоглощающая н е н а в и с т ь. Сам того не зная, вечер от драки спасает улыбающийся Апостол с гитарой наперевес, которую он сразу почти торжественно вручает Пашке. Одноклассники, знающие контент Пестеля и гитары, оживляются, занимают удобные места и затихают. И Пашке бы отказаться, но у него хмель в голове, привкус красного вина на губах и взгляды льдистые под ребрами, а в альтернативе — родные струны гитары, аккорды и звуки искусные и живые. Им, Пашкой, оживленные... Он смотрит в вопросе на разморенную градусом и атмосферой публику, ожидая «Вахтерам», «Сансару» и прочие популярно-душевные песни, которым все с усердием подвывают в полупьяной эйфории. И вроде Кондратий собирается на правах хозяина сделать первый заказ, но Трубецкой, весь вечер имеющий только два объекта наблюдения, ловко прикрывает ему рот рукой. — Давай что-нибудь на твой выбор, Паш. Только д у ш е в н о е. Паша смотрит на Трубецкого и понимает, что тот понял что-то такое, до чего Пестель пока не додумался сам. Паше обидно, что Сережа видит его насквозь, в то время когда он сам не может уверенно сказать даже про свою безусловную ненависть, что распаляет сердце, сжимает легкие, концентрирует внимание на одном человеке. Павел касается струн, еще не зная, что звуками будет вылетать из-под пальцев и что эти звуки будут говорить… Просто в одну секунду, щелчок, вспышка, озарение и первый аккорд. Сохнет трава, задохнулись глухие трубы, Клятвы слова против воли прошепчут губы Мне не дано знать, что сказало мне: "Прими!" Злое, как кровь, вино любит играть с людьми. У Паши голос глубокий, с едва уловимой хрипотцой, порожденной табачным дымом. У него дым в голове, и он сам, откровенно говоря, не понимает: от вина или от пронзительных глаз человека напротив. Но как же мог я поступить иначе, Хоть, впрочем, ясно мне действительно одно: Вы ненавидите меня до плача, И мне от этого смешно. И этот всплеск в ледовитом океане тебе чудится, Паша, не придавай значения. И вода иногда бурлит и вздымается просто так, и огонь иногда горит ни для чего. И мне от этого смешно. Да ни черта! Ему не смешно, ему больно до воя, и что там неопознанное, по ошибке ненавистью названное, разрывает сердце, стремясь из неволи наружу. И это далеко от шуток, но близко к истерикам. Ваши глаза так сверкают желаньем мести, Против и за: ваша Честь и мое бесчестье, Как же давно размотали боги эту нить, Только вино одно это велит забыть. Он бы и рад забыть, только нечего. У них общая только н е н а в и с т ь. И она выше них. Такое не забывается. Это чувство. Оно вытравляется, вырывается. Тем более то, которое они так позорно, стыдясь самих себя, называют ненавистью. Когда б на то случилась ваша воля, Гореть бы, верно, мне на медленном огне... Вы ненавидите меня до боли, И это весело вдвойне. И в глазах смотрящего, будто в такт тому живому и чувственному, что рождается из-под пальцев Пестеля, тонкими ниточками нейронных связей исходящее из души, движутся льдинки. Паше на секунду кажется, словно они оттаивают и кружатся в своем последнем танце. И это весело вдвойне. Потому что ему хочется, чтобы не казалось. Потому что вся боль не снаружи, не от взглядов, а изнутри, шипами собственных принципов и закидонов раздирает. Стынет окно, а в закате играет солнце, Пейте вино, пойте песни, пока поется, Просто в камин бросьте еще немного дров, Вы, как и я, один в общем, сюжет не нов. И в какой-то момент приходит понимание, когда в глазах напротив маска настоящего чувства, живущего в душе, идет трещинами и осыпается осколками. Такие же осколки — их звонкое падение в никуда, пропасть и безвременье — Пашка сейчас же слышит и в себе мелодичным перезвоном струн. Вот так вот просто несколько куплетов, простая мелодия и то ли ничего уже не исправить, то ли наоборот все как раз и починилось. Вы столь близки, и это так опасно, Но разум, верно, утонул в "Дурной крови", Вы ненавидите меня так страстно, В полшаге стоя от любви. Последний аккорд и уже никаких щелчков, вспышек, озарений … Внимательный и предприимчивый Миша забирает у него гитару, затирая народу что-то про то, что лирики на сегодня предостаточно и надо что-то повеселее и, так уж и быть, лавры шута на себя примерит сегодня он. А Пашка позорно ретируется вышибать все эти мысли из головы табаком. Удается из рук вон плохо, но надежда еще слабо мерцает отсветом лампы в темной и глубокой глади оконного стекла… Пока за спиной не раздаются шаги. Сигарета заканчивает свою жизнь на половине, потушенная о пепельницу. Паша оборачивается и молчит. Коля тоже. А смысл что-то говорить? Все сказано куплетами, затесавшимися в переплетение гитарных звуков. Смысл сейчас имеет только одно… В полшаге стоя от любви. И они сокращают это расстояние. Делают целый шаг. Фантомная ненависть исчезает между губ с привкусом вина, лопается, как мыльный пузырь от дуновения ветра… У них из общего только любовь, что они покрыли маской ненависти…Вы ненавидите меня так страстно, В полшаге стоя от любви.