Ego potest cogitare de nomine

Она должна была наконец восстановить дыхание, встать, собрать свои вещи и молча, не попрощавшись, уйти домой, делая вид, что ничего не произошло, но Елена кладёт ему голову на плечо и сильнее прижимается, потому что мёрзнет, потому что должна быть одета. Он крепче обнимает её где-то в районе ребер, захватывая в замок из собственных рук. Он тоже должен бы встать и собрать вещи, желательно не смотреть на неё, а лучше и вовсе сделать вид, что он один на этой кухне. И, именно поэтому, сквозь растрепавшиеся волосы, он заглядывает в её голубые, цвета морской волны, глаза и победно, но несколько смущённо, улыбается, будто мальчишка, который первый раз увидел обнаженную девочку. Разум отчаянно борется в них обоих со сбивающимся сердцем и лёгкими, которые окончательно перестали перерабатывать кислород. Умом то они понимают, что самым правильным, в сложившейся ситуации, будет сделать вид, будто они не знакомы и разойтись, будто он не вкладывал розы в дворники её машины, не доставал через Тимура орхидеи и не прятал ромашки в кастрюле, но её голова слишком тяжелая, чтоб она могла сама держать её и поэтому именно сейчас, победив свой рассудок, она поддаётся сердечному порыву и утыкается носом ему в шею. Он тёплый. Большой, сильный и тёплый, а она такая слабая, такая маленькая и очень сильно замерзла. Он чувствует как она начинает дрожать, пытается полностью захватить её в свои объятия, но понимает, что одеяло согреет её гораздо лучше, чем может он, и задаёт совершенно логичный и ни капельки не странный вопрос: — Подвести вас, Елена Павловна? — Последнее, чего ей сейчас хочется — это оказаться в своём одиноком доме, лечь в холодную постель и в ней же проснуться в своём хвалёном гордом одиночестве. Когда она выгоняла его, то не думала, что с гордыней спать менее приятно, чем с ним. — Вам же не по дороге. — Просто факт и никаких намёков или тайных желаний, спрятанных за подкоркой. — Я сделаю круг. — Так невинно это сказал, будто действительно собирается уезжать от неё в третьем часу ночи. — Подвезите. — Она понимает, что будет крайне неприлично сказать ему остаться у неё. Она понимает, что ещё более неприлично будет прийти завтра на работу вместе. Она вспоминает, что ничего более неприличного, чем произошедшее на этой столешнице десять минут назад, произойти уже не сможет. Кто-то должен встать первым. Кто-то должен разжать объятия или отстраниться. Кто-то должен, но кто — ни один из них не знает. Ей, например, очень удобно и даже почти тепло. Она бы так и заснула, если не учитывать того факта, что они на кухне ресторана, который откроется через десять часов. Елена слишком воодушевлена, возбуждена и счастлива, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Поэтому Виктор, как настоящий мужчина, как джентльмен, отстраняется и спрыгивает со столешницы, оставляя бедную женщину в растерянности и недоумении. Бедная женщина закидывает ногу на ногу, складывает руки на груди, облокачивается на стенку и наблюдает. Она ждёт, что он подаст ей (хотя бы) фартук или протянет руку, чтоб она слезла с места преступления, но он спокойно поднимает свой китель и практически не обращает внимания на Афродиту, снизошедшую до него с Олимпа и восседающую ныне на плебейском ложе. — Чего это вы расселись? — Лучше бы вы, Виктор Петрович, с Афродиты начали. — Будете копаться — поедете на метро. — Она выразительно подняла одну бровь, осуждающе осмотрела его от рукоятки ножа до кончика колпака и, наконец, слезла, понимая, что руки он ей не подаст, а она просить не станет. Видимо, забыла как хорошо ей живётся вдвоём с гордостью. Тепло, уютно, просто сказка. — Ой, ой, ой, напугали! — И очень картинно, со всем, ей присущим, актёрским талантом, она принялась застёгивать китель, который он, минут сорок назад, чуть не разорвал. — Ваш фартук. Вроде не испачкался. — Он поднял с пола кусок ткани лавандового цвета, отряхнул и бережно сложил, прежде чем протянуть ей. — Спасибо. — Хотелось ответить что-то вроде: «В следующий раз аккуратнее разбрасывай мою одежду, а то я так без униформы останусь. Пуговицу, вон, оторвал, фартук стирать придётся…» и продолжить бы тираду, но следующего раза не будет: и он, и она это прекрасно понимают, так же, как и то, что им надо было встать двадцать минут назад и поехать по своим домам: одному на машине, другой на такси, а не сидеть и обниматься, как влюблённые студенты, ей-Богу. — Можем идти. — Прошу! — Он открыл перед ней огромную черную дверь. Где же была твоя галантность три минуты назад, Витя? Сейчас она уже не в настроении. Елена кивнула ему в знак благодарности, но внезапная волна усталости помешала ей улыбнуться этому жесту доброй воли. Он открыл перед ней дверь своей машины, по дороге не мучил беседой, что позволило ей задремать на своём месте. Это не было неловким молчанием после совершенной ошибки, потому что оба знали, что никакая это не ошибка, хоть и искренне тому противились. Между ними не было и напряженности. Он просто её подвозит, как тогда, в начале их отношений, когда и розочки под дворниками, и кино, и десертики, и поцелуи в парке, но с надеждой, что она предложит остаться. А она просто едет в его машине. Очень теплой, уютной, почти своей собственной, вместе с водителем. Она слишком устала, чтобы держаться плана — быть суровой и отстранённой Еленой Павловной, она слишком счастлива, чтобы не быть для него Леной, Леночкой или Еленой Палной, с которой он целуется на заднем дворе, когда выгоняет своих поваров с незаслуженного перекура. — Елена Павловна, — Виктор тихонько дотронулся до её руки. — Приехали. Она не спала. Просто прикрыла глаза, просто прилегла на сидении. Было хорошо и спокойно. Как будто даже правильно. Её место — оно здесь, рядом с ним. Она может не пристегнуться, когда Виктор Петрович её подвозит, она может проспать сном младенца всю дорогу и совершенно не переживать о безопасности… их обоих. С ней он водил аккуратно и у неё ни разу не было повода сомневаться в нём не только в плане вождения автомобиля. Такая сильная и самодостаточная женщина подозрительно зависит от мужчины. Она хочет зависеть. Ей нравилось не заводить будильник, потому что он всегда её будил и они вместе никогда не опаздывали — так, немного задерживались — ерунда. Пробки, знаете ли, на Садовом. Жаль только, что они по нему не ездят. Ей нравилось не готовить. Елена любила кухню в своём ресторане, но готовить дома — нет уж, увольте. Она шеф-повар на работе, а дома Вася и сам может себе яичницу пожарить. Проблемой была одна маленькая деталь: что Вася, что Елена Павловна, обожали её еду и на многое были готовы лишь бы на ужин она запекла утку. Поэтому готовить приходилось — как бы не нравилось, но надо. А потом ей на голову свалился этот таракан, который не только утку, он всё меню Моне им с Васей приготовит, лишь бы были довольны. Виктор Петрович был фанатиком кулинарии и обожал все кухни: будь то своя, родная или кухня её Радуги, а может вообще Моне — разницы никакой. Он — повар всегда и везде, а Елена — шеф-повар из Аркобалено, который дома обычная женщина и не побрезгует простой овсянкой позавтракать, а не пудингом из семян чиа или прочей роскошью. Это было одним из тех различий между ними, благодаря которым противоположности притягиваются, ходят на свидания, съезжаются, ну и далее по списку. Она не хотела уходить из его машины. Не хотела уходить от него. Но она, возможно, последняя московская интеллигентная женщина и не может забыть о нормах приличия во второй раз за последние пару часов. — Спасибо, — замешкалась. Не знает кого благодарить: Витю, Витеньку или Виктора Петровича, а может «спасибо, су-шеф»? Нет, глупость какая-то. — Виктор Петрович. — Интеллигентов не проймешь. И не важно, что она делала за дверьми закрытого ресторана. Прошло и прошло. Ой, а нужно ведь наверное в щечку поцеловать. Он всё-таки в другую сторону от дома ради неё поехал. Но она же начальник. Его начальник. А вы видели когда-нибудь, чтоб так шеф с су-шефом обращалась? Нет, это уже лишнее. Нацеловались, хватит ему. Пока Елена решала как его назвать, стоит ли целовать и прочие важные детали окончания сегодняшнего (уже) утра, он смотрел ей в глаза, а она отвечала. Неосознанно. Просто смотрела, чтобы потянуть время, чтобы не выходить так скоро, чтобы уговорить себя поцеловать его по-дружески на прощанье. Когда она взяла всю волю в кулак и оторвала от него взгляд, он лишь сдержанно улыбнулся и подмигнул ей обоими глазами, мол, не за что, обращайтесь. — До свидания. — Она вышла из машины и вместо того, чтобы вдохнуть полной грудью свежий ночной воздух, ощутила какую-то тяжесть в груди: будто сердцу стало мало места и оно не позволяет воздуху проникать в лёгкие, а каждый вдох отдаёт в голову и она вот-вот потеряет сознание, но закрывает за собой дверь, достаёт ключи из бокового кармашка сумки и заходит в парадную. Он всё знал и всё понимал. Но всё-таки надеялся, что она наконец прогнётся, но нет, чёртас два, Виктор Петрович. Это вы будете танцевать под её дудку. И к психологу пойдёте, и в кино на мелодраму, и на гольф, вместо футбола. Она ведь, наверняка, даже не думала о том, что он мог бы вернуться домой, что она могла бы пригласить его. Не на кофе, черт с ним, ладно, перебьётся он в три часа ночи кофе пить, на чай. Он — суровый дядька — был готов пить с ней этот мерзкий ромашковый чай. Но только чтобы с ней, чтобы на синей кухне, под цвет её глаз, за круглым столом и на стульях с подлокотниками. Чтобы только она была в сером домашнем платье (он вообще-то так и не понял почему оно домашнее, если ничем не отличается от всех остальных) и балетках, вместо… Боже, да как же обозвать те кандалы на шпильках с него ростом, на которых она передвигается, как на ходулях, но весьма грациозно — этого не отнять. Он знал, что она не заговорит с ним ни об этом, ни о, чём бы то ни было, другом. Они расстались и не обязаны разговаривать, а ему почему-то хотелось. Он не то чтобы был болтливым, а она не особо любила слушать, но вдруг, по каким-то абсолютно непонятным причинам, им хотелось. Вот просто приспичило. Поговорить и послушать. И чаю. Мерзкого, ромашкового. До Лёвы ему ехать чуть больше часа, значит не раньше пяти утра он окажется на своём незаконном диване, перебудит весь дом и бедную Веру Ивановну, которая только под утро и засыпает — мучается от бессонницы. Виктор Петрович решил вернуться в Аркобалено и, если удастся, поспать на диване в кабинете Елены Павловны. Не зря же он у неё ключ ещё в первый рабочий день стащил. Ну, а что, она первая начала! Нечего было сдавать его и возвращать в каталажку. Он быстро добрался до Аркобалено. Быстро нашел ключ от её кабинета, а когда вошел в каморку, чуть освещённую восходящим солнцем, то понял, что готов её отпустить. Без прощального чаепития, без разговора, который расставит все точки над «i». Она такая же холодная, как свет в кабинете, закрытая, как жалюзи и он больше не будет стучаться в двери с истёкшим сроком годности. Он понял, что она не позвала его к себе, потому что снова всё поняла и решила раньше, за них двоих. Они попрощались там, на столешнице, а потом он самолично провел её до последней черты. Подвёз и не остался. Не должен был остаться. Такого в сценарии нет. Он спал удивительно крепко, наверное, потому что впервые за год у него на душе было легко и спокойно. Елена Павловна приходила на работу, как Фаина Раневская в театр, ну или как Марина Шеина из сериала «Склифосовский» в институт им. Склифосовского. Она появлялась первой, чтобы открыть ресторан, раздвинуть жалюзи, проверить работу плит, духовок и даже печи, а покидала свой второй дом последней, чтобы закрыть и проверить, плиты, духовки и печь. Она просто не хотела домой. Но ещё ей нравился полумрак, царивший в ресторане задолго до того, как двери откроются простым смертным, желающим вкусить божественные яства. Она имела право так судить о еде, которую готовили на её кухне, потому что среди простых солдат её армии, был и бывший командующий со стажем в десять лет. Настоящий гений, фанатик, последний дурак и просто — Бог на её кухне. В жизни она ему это не скажет! Она тихонько открыла тяжелую дверь, будто боялась потревожить покой души заведения, прошла мимо шкафчиков с одеждой её поваров, повернула налево, мимо душевой, и вошла в свой кабинет. Почему-то её совершенно не смутило, что дверь была открыта. А тело, мирно храпящее на её подушках с узором из бисера, не удивляло её целых три секунды. Потом захотелось крикнуть и обезвредить его скалкой, но какое упущение — в кабинете шеф-повара не хранились скалки. Телу повезло — она вовремя увидела усы. И улыбнулась. Инстинктивно. Потому что могла улыбнуться. Не ему, а всей этой ситуации. Потрясающе глупой и безумно трогательной. Ночью, (или четыре тридцать правильно называть утром?) пока Виктор Петрович мирно спал, Елена Павловна мучилась. Мысли в голове не давали ей покоя. Не помогло ни молоко, ни душ, ни два часа в ванне — сна не было ни в одном глазу, усталость куда-то пропала, а размышления об их с Витей (пока она отмокала в горячей ванне, он из Виктора Петровича плавно превратился в Витеньку, с которым у неё общее будущее, старость, внуки и собака, а лучше кот) дальнейшей жизни настигли её внезапно и очень не вовремя. Отделаться не получилось — пришлось думать, вспоминать, плакать, идти за кофе и подогревать воду в ванне. Спать тоже не получилось, зато она поняла, пришла наконец к выводу о том, что поступила как эгоистка, как настоящая дура, когда решила за них обоих. Ну посмотрел он футбол, ну назвал друзей снобами приторными. И правильно сделал, между прочим. Не такие уж они и друзья. Скорее так, знакомые снобы из Индии. Она поняла, что простила его, как только ответила «Нет» и ушла в свой ресторан. Она поняла, что примет его, хоть и будет сопротивляться. Примет со всей сборной Спартака и бутылками коньяка, которые, наверное, старше неё. Примет, потому что с ним ей хорошо, спокойно и тепло. Она ехала на работу полная гордости за саму себя. Мол, надо же, какая она молодец — усмирила свою гордыню и готова его простить, а он так и примет её назад с распростёртыми объятиями. — Витя. — Она присела на краешек дивана и погладила его по руке, поднимаясь наверх, к шее. — Витенька! — Елена Павловна уже ничего не боится и гладит его по щеке, поправляет усы, хочет поцеловать в щечку за то, что он подвёз её, за то, что сделал круг, за то, что ночевал на её диване и, конечно, за ромашки в кастрюле. Но он так не вовремя проснулся! Черт усатый. — Доброе утро, Елена Павловна. — Да какая она тебе «Елена Павловна»? С ума сошел? Она, между прочим, простила тебя, так что давай, падай в объятия и заводите собаку. — Я тут воспользовался служебным положением. Но уже ухожу. — Куда? К Лёве? Собирать вещи и переезжать к ней? Простили тебя, дурень, простили! А, ну да, ты ж не в курсе ещё столь радостного известия. — Ничего страшного. — Она так и сидела на диванчике, держа его за руку, будто это в порядке вещей, будто так и надо. А он немного… он вообще ничего не понимал. Ему бы в душ. — Могу идти? — Елен Пална, вы, может быть, не знали, но ваши мысли он пока прослушивать не научился, так что вы либо озвучьте, либо отпускайте. — Можете. — Это прозвучало как-то разочарованно. Вся её энергия и воодушевление куда-то делись. Она так расстроилась, что ответила не «можешь», а «можете». Виктор Петрович поднялся и уже собрался уходить, как она опять его прервала: — Вить, — она замешкалась, стушевалась и смелость тоже покинула её. Говорить расхотелось. Обнять бы и его и всё. Пусть сам разбирается. — Может мы… — Мы что? Повторим то, что было ночью? Поговорим о том, что было ночью? А можно мыслить здраво, трезво и рассудительно? Куда делись слова, которые пришли ночью? — Если ты про вчерашнее, — Слава Богу! Виват, мужчины! А то у Елены Павловны мозг закипел. — то это мы зря. — А, нет, она передумала и сейчас расплачется. — Я не хочу сказать, что было плохо. — Он подсел к ней, будто чувствуя её, но совершенно не понимая. — Было прекрасно, но больше не будет. Ты права. Слишком мы с тобой разные, не надо мне было заваривать такую кашу, тем более, что ты сразу дала мне всё понять. Я должен был тебя отпустить ещё год назад, но надо было попрощаться.  Он улыбнулся и несильно сжал её кисти, потом по-дружески (будто они действительно останутся друзьями) похлопал её по коленочке и вышел за дверь, но в этот раз без чемодана и насовсем.