Mad about you

Каждую субботу после заката он предпочитает уютной пижаме тёмный фиолетовый костюм. Не столько собственное желание, сколько прихоть того заведения, куда он направляется. Тридцать две минуты мерной поездки на предпоследнем автобусе по ночному городу, семь (двенадцать – если вдохновение решит настигнуть раньше, и придётся остановиться, чтобы записать рвущиеся на бумагу строчки) на то, чтобы дойти от оживлённой дороги до неприметной двери полуподпольного клуба. В это время его всегда ожидает столик с мягкими диванчиками на втором этаже, откуда открывается весьма качественный вид на сцену. Стоит тугому блокноту и перьевой ручке коснуться дубовой столешницы, как ему тут же приносят свежесваренный кофе и несколько кусочков сахара, зажигают свечу. – Хорошего вечера, Бараш, – учтивым кивком сопровождает Биби это пожелание и галантно, как и полагается официанту в подобном месте, удаляется к другим гостям. На самом-то деле он не Бараш, но, равно как пиджак и выглаженные по стрелкам брюки, это своеобразная дань пропащему клубу. "Грёбаное шоу фриков", – такое определение было весьма точным, потому и осело в памяти. Однажды эти слова и пару собственных зубов Крош выплюнул в закрытые двери. Для того – навсегда закрытые. За роялем статный пожилой мужчина. Синий, с иголочки, костюм-тройка, бархатная бабочка, золотые часы на цепочке выглядывают из кармана. На славно отполированную поверхность попадает отблеск софита, отразившись в тут же заслезившихся глазах Бараша. "Старый позёр", – вспоминается однажды обронённая фраза, отдающая ярким немецким акцентом, крепкими сигаретами и резким запахом машинного масла. Бараш прикрывает веки и с силой трёт виски подушечками пальцев. Не то. Всё не то. Совсем. На кой ляд ему воспоминания разного толка? Ему нужна мысль. Рифма. Чтобы слова сочетались, как грамотно сыгранная шахматная партия, идеально станцованное диско... Снова сознание унесло в прошлое – совершенно в противоположном от требуемого направлении. Вздохнув, парень достаёт из внутреннего кармана небольшую фляжку и, воровато оглядевшись, дополняет опустошённую на треть чашку коньяком. Видит бог, он не хотел, но что ни сделаешь ради творчества. Такой напиток на порядок лучше согревает, бледные щёки розовеют, а мозг удивительным образом начинает... создавать. Поначалу это так, детские стишки с рифмованием на глаголы и сбивающимся ритмом. Они не выживут и суток. Ближе к полудню их ошмётки разлетятся по всей комнате, пока хозяин оной на ледяном полу в центре бумажной вакханалии. Сидит, сгорбившись, вцепившись короткими ногтями в собственные плечи, раздирая их до крови, сжираемый мыслью, что он – ничто(жество). Но это чуть позже. Сейчас же на страницы синими чернилами ложатся витиеватые строки, в голове приятная дымка, и всё кажется не таким уж отвратительным. Будучи полностью в себе, Бараш не замечает, как звучат последние рояльные ноты, и вместе с ними затихает, кажется, всё пространство. Чуть расфокусированный взгляд поэта наблюдает за тем, как капля воска медленно скатывается по мерно горящей свече, и единственное, что его сейчас волнует, это выбор между "бурьяном" и "изъяном" на окончании очередной строфы. Глухой стук каблуков по деревянному полу сцены как метроном. Рука, занесённая над блокнотом, замирает. Завораживающий женский голос проникновенно напевает старый известный блюз. С самого кончика пера срывается тёмная капля, марая середину текста огромной кляксой. Бараш не обращает на это досадное недоразумение никакого внимания – незачем. Всё его естество приковано к девушке у микрофона. Длинная рыжая коса, перевязанная розоватым цветком, перекинута через правое плечо. – "Проваливай отсюда и тоже принеси мне немного деньжат"*, – на губах мелькает игривая – опасная, Бараш отчётливо знает – улыбка. А ещё Бараш знает, что песня правдива: любого безденежного взашей вытолкают из клуба, и не поможет ничего, даже если ты периодически потрахивал застенчивого очкастого бармена. Впрочем, кто кого потрахивал и было ли вообще хоть какое-то соитие – вопрос тот ещё, всё ж свечку Бараш не держал, а верить словам твёрдо убеждённого в том, что историю можно и приукрасить "чтоб скучно не было", себе дороже. Певица поворачивается чуть боком и ведёт плечами так, что сидящий за столиком в первом ряду мужчина сжимает пальцы сильнее, чем следовало бы, и только взятый кусок хлеба рассыпается в его ладони. Поэт расценивает эту случайность как подношение. Платье её кроваво-красное, пояс сзади украшен большим бантом, а выше, на открытой спине, видно россыпь веснушек по румяной коже. Поэт предполагает, что жертва впитана. В рифмах мешаются восхищение, почти одержимость, сравнение её с Эвтерпой и, стыдясь самого себя, Эрато*. В мыслях же слепая мольба о том, чтобы его чувства хоть на мгновение стали взаимными. Он слышит тремоло, завершающее мелодию, зрительские овации. Присоединяется к ним, но в своём понимании – пару раз встряхнув сведённую болью правую кисть, перехватывает перо левой рукой. То, как первая буква, написанная под изменившимся наклоном, наплывает на предыдущую, напоминает ладони, сложенные в рукоплескании. В начале следующей песни Бараш горько усмехается. С одной стороны, он как поэт знает, не стоит отождествлять лирического героя с автором, однако с другой... Страх? Не может больше притворяться?* Вряяяд ли. Не первый день он знает эту барышню, не первый раз наблюдает, что на самом деле ей это всё по нраву. И путь она выбрала именно тот – путь требовательной актрисы с тысячей лиц, для каждого своё. И даже сейчас – особенно сейчас – на сцене, то улыбаясь, то притворно надувая губы, то плавно жестикулируя, она манипулирует публикой. Всего лишь играет, и ни намёка на реальность. – Мне бы кто сказал, плохо ли это, – вздохом вырывается еле слышный шёпот, потому что песня слишком уж бередит то, что должно покрываться коркой безразличия. Но в следующее мгновение Бараш понимает – нет, не слишком. Как мантру повторяя "без ума от тебя", растягивая гласные чисто, мелодично и чуть дрожаще, она смотрит прямо на Бараша, и эти её изумрудные глазищи достают до сердца, буквально выцарапывая всё наружу, и воздуха перестаёт хватать. Вот теперь – слишком. Вправду безумие. Он не выдерживает и первым опускает взгляд. Утыкается в рукопись, а в голове ровным ритмом стучит: "бойся желаний". Хотел же, чтоб на мгновение чувства стали взаимными? Вот оно, твоё мгновение, жуй, не подавись. Он тяжко вздыхает, вновь откручивает крышку фляги, и это уже не благородный напиток аристократов, а сорокаградусная бурда с кофейной гущей на дне. Самое то, чтобы в оцепенении сидеть до следующей песни, чувствуя мерзкие мурашки по позвоночнику на припеве. А дальше... Дальше два неудержимо красивых романса её собственного безукоризненного сочинения. Под них и в здравом уме тяжко оставаться в безучастном ступоре, а сейчас-то тем более. Под голос, проникающий сладкой патокой прямо в сознание, Бараш продолжает рифмовать. Однако теперь в написанных строках не восхваление, а вопросы – честна ли ты со мной? как долго это будет продолжаться? пойдёшь ли ты за мной, если я покину клуб? И под "покину" он подразумевает совсем не "вернусь на следующей неделе". Он забывается. Тонет в стихах, мыслях, размышлениях, чувствах, обжигающем алкогольном послевкусии, совершенно не замечая изменения музыкального фона на успокаивающий рояльный перебор. Последний знак вопроса в оконченном произведении. В поле зрения попадают наманикюренные ногти. – Анна... – хрипловато. Он поднимает голову, сталкиваясь с наваждением лицом к лицу. – Следи за речью, – резко обрывает она и взглядом режет без ножа. Кадык нервически дёргается. Рука тянется к застёгнутому воротнику рубашки, но на полпути не совсем изящно превращает необходимость вдоха полной грудью в ложное желание покрасоваться, и он поправляет новенький галстук-боло в форме головы фавна. – Серебро хорошо сочетается с твоими глазами, – отмечает Нюша, и кто знает, комплимент ли это галстуку, лёгкая ли угроза самому Барашу. Ведь тот прекрасно осведомлён о преподнесённом ей Карычем миниатюрном керамбите и, говоря пространно, клинок и побрякушка на его шее, возможно, когда-то были единым целым. – Так что? – девушка решает сразу перейти к главному, не распыляясь на расшаркивание. – Принёс? Бараш чуть заторможено осознаёт, о чём речь. – Д-да, принёс, – он открывает небольшой серый кейс, всё это время лежавший на диване рядом, и осторожно достаёт жёлтую коробочку, в которой нет-нет да постукивают о жестяные стенки конфеты в виде заурядных сердечек. – Нюша, послушай. Мне... н-не нравится текущая ситуация, – поэт смотрит за тем, как его муза, резко открывая крышку, достаёт сразу две штуки, а в голове напряжённое "прекращай, беги, со всех ног беги, чтоб только пятки сверкали". – Продолжай, – побуждает девушка после пары секунд паузы, во время которой ждёт действия колёс. Зрачки у неё теперь широченные, а лицо расслаблено. – Где же горы? Ты обещала... – она и правда обещала горы. Как предполагал Бараш, горы её любви и признания. – Ну вы, мистер, совсем, – Нюша умилённо посмеивается, тихо протянув последнюю гласную. – "Тебе горы – мне конфеты", такой был уговор, м? Ты сам согласился на сделку, не уточнив изначально все условия. По сути горы он получил. Горы собственной болезненной привязанности и горы признания в кругах наркоторговцев. Девушка привстаёт с дивана и, перегнувшись через стол, тихо шепчет ему на ухо: – Серебро тебе подходит, – подушечки пальцев еле касаются яремной вены на шее, – а боло – нет, – она аккуратно заправляет за ухо прядь его кудрей. – Барашик, ты не ковбой. Сними, не позорься, – щёку опаляет горячим дыханием, а в следующее мгновение Нюша, разумеется забрав с собой коробочку конфет, грациозно уходит, покачивая бёдрами. Поэт смотрит ей вслед, одурманенный и одураченный. – Ай да Бараш... – горько усмехается, залпом допивает остатки противного пойла и спешит поскорее наружу. На улице отвратительный мелкий дождь. Парень раскрывает зонт – чёрный, весь в заплатках, как только жив ещё – и медленно бредёт в сторону автобусной остановки. Ему придётся ждать ещё полчаса как минимум – до того момента, пока общественный транспорт не начнёт ходить. – Ай да овечий сын, – бормочет себе под нос, теребя вторую сверху пуговицу на рубашке. Фавн на верёвочках остался на дубовой столешнице, прямо поверх стихотворения, датированного сегодняшним числом.