Ослепительно-золотой ядовитый паук

– Ну вот, – говорит Лиля, неловко мнется посреди коридора, – слава Богу к Пасхе успела. Демидов смотрит на Сережу, тот с улыбкой качает головой. Ну, это Лиля, чего ты хотел. Она вскидывает руку, обводя коридор с новыми белыми обоями. Демидов думает, что рука у нее со “Звезды” Дега – белая и сахарная, но он знает, что в основе у нее железный прут. Лиля посветлела за последние месяцы – хоть и не до конца. А до конца никогда не посветлеет, наверное. Она искренне смеется, принимает от Маши корзину со освященными куличами и яйцами, светятся глаза. На ней светлое летучее платье из шифона родом прямиком из восьмидесятых и домашние тапочки с глазами. Обои дешевые, но белоснежные, двери покрашены белой эмалью, на кухне плитка выскоблена до сияния, а стены перекрашены в нежно-розовый. И посреди этого всего Лиля – как бело-розовый пион, время которых вот-вот наступит. У Ники теперь пустоватая, но очень светлая детская с перламутровыми стенами и шведской стенкой, и вся квартира теперь подходит под фразу “средненько, но чистенько” – Лиля смогла навести в съемной разъебанной трешке примерный порядок. И успела к Пасхе – и окна вымыть, и потолки побелить. По наводке Киры ее взяли администратором в модный шоурум, где всю одежду придумывали, шили и промоутировали золотые подростки, которые никак не могли дать лад делам. Так что теперь там всем заправляет Лиля железной рукой матушки-настоятельницы из монастыря. – А вы знали, что гаррота это способ казни через удушение, когда человека привязывают к такой вертикальной скамеечке, и потом душат таким железным кольцом? – спрашивает Ника от двери двери своей комнаты, пока Сергей стягивает кроссовки, наступая на задники. Демидов бросает на него ироничный взгляд, Сергей достает пакет с подарком – там драконица и принц, а еще замок и лошадь. Все пластиковое. Демидов весь аж воссиял, когда нашел этот пир равенства на “Авито”. Малая моментально расставляет все по местам, говорит: – Это мама, – показывает на драконицу, – а это ты, Кореец. А я знаю, кто будет Кирой! Она бросается прочь в свою комнату и со скрипучим звуком разрывает пленку на коробке. Кира целует их в щеки по очереди, проплывая из кухни в гостиную с двумя хрустальными цветками салатниц – светящаяся и красивая. Стоя в дверях кухни Сергей наблюдает, как Лиля и Демидов крутятся у плиты. Как люди, которые были вместе – странно, недолго и безрезультатно, но успели притереться, научились двигаться рядом так, будто вместе были всегда – вынимали курицу из духовки в две руки и споро перекладывали на блюдо. Кира подходит сзади и кладет ему голову на плечо, наблюдает за ними тоже. Сергей слегка поворачивает к ней голову, она улыбается, целует его еще раз в щеку – прекрасно понимает. Они двое, конечно, по тайге с мешком на голове не бегали, но за последний год пережили (только вдвоем) так много, что впору сравнить со спасательной операцией. Лиля велела ей уходить нахрен из ее дома раз пять. В последний раз – полгода назад. Уже очень долго, наверное, уже в последний раз, уже примирила там внутри себя все – и бога, и Киру. Но память жива. С Лилей непросто – из-за флешбеков, из-за церкви, из-за поста, из-за того, что у нее ребенок – Мессия. Из-за того, что она всегда в шаге от срыва. От того, что любовь не лечит психические заболевания. Но когда Демидов уплывает с блюдом курицы в гостиную, а Сергей отворачивается, чтобы увидеть, что его замечательный брат подарил Нике прицел от снайперки, Кира робко берет ее руку, и Лиля некрепко сжимает в кулаке ее тонкие пальцы, с улыбкой глядя в сторону. Сергей видит это краем глаза, и у него в горле что-то глупо дергается. Гостиная с круглым столом в центре залита солнцем – горят на свету хозяйская отделка мебельной стенки, хрусталь люстры и стеклянные флорариумы из Икеи, которые сюда принесла Кира. Тут золотые образа, свечи и маленькие серебряные бусины на глазури пасок. Горят разными цветами, как гирлянда, обертки сотен рассыпанных повсеместно шоколадных конфет. Сергей кладет в карман фиолетовый “Ренклод”, который годами уже в магазинах не видел. Тут весь пол надежно блестит от втертых в паркет блесток из набора для детского творчества, и Сергей знает, что если он постирает носки, в которых сейчас стоит, с остальной одеждой, он тоже будет весь блестеть. На столе белоснежная скатерть, а поверх все несметные яства – и салаты в хрустале, и курица, и нарезка на тонких фарфоровых тарелках, и украшенная луком сельдь, и котлеты с пюре, и соленья да маринады. Лиля – будто мать, вышедшая прямиком года из девяносто шестого, накопившая к Пасхе все своё гостеприимство, и собравшая лучшую снедь. Когда они рассаживаются за столом, Лиля угрозами заставляет Нику прийти садиться с ними, и та приносит весь кукольный театр – маму-драконицу, Корейца-принца, Киру-принцессу в ослепительном свадебном платье, Машу-фею с крыльями и Митю-рыцаря. – А я где? – спрашивает Демидов. – А ты осел, – предполагает Сергей. – Нет, ты маг! – и Ника выставляет на журнальный столик пластикового Дамблдора из набора лего. – То есть ты думаешь, мне столько лет? – со смехом говорит Демидов. На что Маша говорит что-то нечленораздельное, и тут же взрывается смехом, уткнувшись Мите в рубашку и прикрываясь полой его пиджака. Митя, единственный, кто расслышал, качает головой и обнимает ее одной рукой. Спрашивать у Ники, где она тут – бесполезно, она всегда отвечает, что смотрит на всех сверху. Лиля все еще не пьет и не собирается никогда, так что кагор по бокалам разливает Кира – Сергей еле успевает прикрыть тот ладонью. – Я сегодня за детским столиком. – А что такое? – спрашивает брат Митя. – Да вот из солидарности к этому товарищу, – Сергей кивает на Демидова. – А то как-то нечестно получается. Демидов на это иронично кивает Мите и улыбается, мол, поглядите на этого честного мента. Но по позе – нога на ногу, подбородок вверх, правое плечо ниже левого – указывает на Сергея, тот понимает, что Демидов польщен. Все разговляются – освященными пасхами и яйцами, а потом еще некоторое время стучат яйцами друг об друга, чтобы решить, кто выиграл. Маша одерживает победу в последнем решающем туре и улыбается: – У меня была целая армия старших братьев, и не тому научишься. Сергей замечает, что у него теперь все пальцы в перламутре от хитроумно покрашенных блестящих яиц. Лиля затевает долгий разговор о том, что говорили на всенощной службе – результаты этого ночного бдения в виде синих теней под глазами Сергей видит и сейчас. Но она улыбается – улыбается так много, как никогда раньше, завитки волос падают в глаза. Постоянно протягивает в сторону то правую, то левую руку, чтобы дотронуться до Ники или Киры – мамочка большого семейства. В ее рассказах причудливо пересекаются служение в храме и то, что на днях она видела репера Фейса в шоуруме, и он показался ей очень вежливым парнем. Сергей думает, что решение больше не звать ее в сиделки на Дачу – лучшее, что они принимали в сложившейся ситуации. Шоурум влияет на Лилю благотворно – рассеивает кадильный мрак из храма. Ника художественно выкладывает на тарелке редиску, укроп и салат – Лиля заметила, что она совсем охладела к животной пище. Когда она забывается, у нее становится совершенно взрослое лицо посторонней девушки, только ждущей, когда годы пройдут и позволят быть ей тем, кем она решила быть. – Итак, я услышал с задних рядов, – Демидов кивает на Митю и Машу, – вопрос о том, что вот это такое, а что это. Он поочередно указывает на пасху и кулич. – Кто знает? Лиля не отвечает, у нее автомат, – Сергей разворачивает стул, чтобы лучше его видеть, когда он сейчас начнет свою шарманку. – Вот это кулич, символизирует Голгофу, а вот это пасха, и она символизирует церковь. А в Питере, между прочим, есть церковь “Кулич и Пасха” на Пролетарской, и поверьте…. Они вот так и выглядят. Придумал это, между прочим, благодетель, который за эту постройку и заплатил. Представляете, заказал церковь в виде пасхи… Я думаю, мы все обязательно должны там побывать, и я вам все…. – Юра, пожалуйста, – умоляет Сергей, – не надо. – А мне теперь очень хочется побывать, – возражает Маша, – Кира, Лиля, скажите же! Кира, глядящая куд-то под стол с мечтательной улыбкой, воровато вскидывает взгляд и послушно говорит с излишним энтузиазмом: – Конечно! Само собой. Лиля смотрит в сторону и улыбается, поднимает руку из-под стола, чтобы убрать волну волос с глаз. Они уходят рано – еще и трех нету, потому что утомленная ночной службой Лиля осоловело моргает глазами, и Кире приходится подпирать ее слева плечом. Ника попеременно играет с драконицей и принцессой и прицелом снайперки. Демидов, глядя на это все, кладет руку Сергею на сгиб локтя и одними глазами говорит: “Поехали, наверное”. И тогда они начинают собираться и шумно прощаться, путают обувь. Демидов и Ника удаляются для своего очередного очень важного и взрослого разговора. Лиля всем раскладывает еду по лоточкам и собирает в бумажные пакеты горы этих лотков – Кира только успевает подносить. – Да куда ты тащишь, – возмущается Демидов. – Ели бы сами еще неделю. – Какую неделю, – ворчит Лиля, кивает на Киру. – Эта целыми днями на работе клюет там всякую дрянь, ребенка в садике печенкой закармливают, а я со своими дурачками бейглы и смузи ем, некому у нас есть тут это все. Берите. От души. Сергей не праздновал так уже очень много лет, не то что Пасху – вообще хоть что-то. Он чаще всех оставался дежурить на праздники, а если не оставался, то ехал на шашлыки или по барам. Вот так, чтобы потом все галдели, разбирая лотки и целовались в тесном коридорчике, почетно передавая Нику с рук на руки, такого не было с седой давности. – Вы сейчас куда? – спрашивает Лиля. – На Дачу, куда ж еще, – отвечает Демидов. – У вас там человек? – Не, пока нету, – Сергей качает головой, – но вроде как решается, скоро брать поедем. – Этот мальчик, которого вы наняли… – начинает тяжело Лиля. История последних недель – Лиля за спасение юной души маленького дачного падавана. Но Лиля многого не знает ни про мальчика, ни про то, где он работал до этого. – Мальчик, – голос Демидова вдруг наполняется привычной и забытой сталью, как ванна, – хитер и ловок как дьявол. Его научили там, где он был до нас. И он туда вернется, когда у него закончится период бунта. А пока пусть расслабится и отдохнет. Последнее, что видит Сергей, прежде чем выйти на лестничную площадку – Лиля обнимает Киру, держащую Нику на руках, за плечи. Все трое машут – красивые и светлые. Так и помирать уже можно. У машин все повторяется – прощаются с Митей и Машей, дают зарок собраться на следующей неделе. До Дачи едут больше полутора часов – деревни за Питером тонут в цветущих яблонях и вишнях, день на удивление солнечный и теплый. Демидов заставляет его тормознуть у “Старбакса” и возвращается оттуда с ультимативно огромным стаканом орехового капучино. С тех пор, как он бросил пить, его понесло объедаться сладким. Так что Сергей достает из кармана подтаявший “Ренклод” и протягивает ему. Тот берет, желчно ворча: – Мало того, что еду у ребенка забрали, так ты еще и конфету потянул, Кореец. Честный мент. Тот дает ему невесомого леща и погромче включает радио – там Меладзе разливается Самбой белого мотылька. Их прошлогодняя дача некстати уплыла сквозь пальцы какому-то московскому семейству с пятью малокровными детьми, которое решило свалить подальше от Москвы и подлечить мелочь свежим воздухом, гранатовым соком и, чем там еще занимаются московские семьи, жертвоприношениями? Честно, будь на их месте кто угодно другой, Сергей бы вышвырнул его оттуда по щелчку пальцев – благо, ментовскую честь уже было не запятнать, потому что он и ментом-то больше не был. Но пять детей – как назло. Так что им пришлось взять такую же неухоженную старую развалину, увитую стеклянными верандами, эркерами, надстройками и башнями. И на эту развалину ставить решетки и сигнализацию, подводить воду и интернет. Благо, их юный падаван споро справлялся с контролем процессов. Дача была солнечной и пряталась от соседей за вишневым (ха!) садом с одной стороны и монструозно разросшейся живой изгородью с других трех – идеально. Да и Демидову она нравилась, Сергей это ясно видел. По тому, как он утром выходил на веранду, открывал все окна и сидел с кофе, глядя в разросшийся сад. Как он перебирал хозяйские книжки и постоянно находил там для себя что-то забавное. Что его не раздражала ни переносная электроплитка на один блин, ни старый как мир холодильник Донбасс. По тому, как он сидел посреди гостиной за столом с бархатной скатертью, которой было больше лет, чем ему, всклоченный и довольный, и печатал что-то научное. Впервые за годы – научный текст. Обложившись книгами и распечатками со скрученными уголками. Сад на этой Даче был толковее, чем на прошлой. Еще совсем недавно за ним кто-то ухаживал – цветы росли по сортам, дорожки не поросли травой, ветки аккуратно подпилены. Сад Демидову тоже нравился. Вот и сейчас, когда Сергей разбирает Лилины гостинцы и выходит на веранду с чашкой кофе, то видит его в дальнем углу – Демидов стоит под солнцем в своем лучшем домашнем халате, склонившись над малинником. Стоит и стоит. Так что Сергей уже думает его окликнуть, а потом решает и самому поглядеть, что там. На звук его шагов Демидов не оглядывается, только приглашающе машет рукой. Сергей пробегает пальцами по его гобеленовой спине и склоняется рядом. Среди нежно-изумрудных молодых листьев малинника расположился паук-оса. Завис на покрытых непросохшей росой седых паутинках – горит на солнце полосатым желто-черным брюхом, как конфета у Лили на журнальном столике. Замер недвижимо под их взглядами, думает, не заметят. А как же тебя не заметить, такого огромного, ногастого и желтого? Одуванчиково-желтого. – Какой здоровый, – говорит Сергей. – Когда успел так вымахать? – А он уже старый, просто спал зимой, – отвечает Демидов, не шевелясь. – А теперь проснулся. “Как ты”, – вдруг думает Сергей, и его передергивает всем телом. Его передергивает каждый раз, когда он позволяет себе вот эту детскую ерунду. – Хочешь, я его отсюда уберу? – спрашивает и утыкается подбородком ему в плечо. – Да куда ты его уберешь? – ласково спрашивает Демидов и тянется потрепать его по голове. – Тебе лишь бы убрать. Он тут до нас был, и после нас будет. Это его дом, Сереж. Сережа подставляет голову под руку и ворчит: – А что делать, когда Нику привезут? Он же ядовитый. – Тогда, – Демидов выпрямляется, и Сережа выпрямляется за ним, не убирая подбородка с его плеча, – тогда мы ей покажем паука, и если он будет все еще там, она просто не будет там играть. Она взрослая умная девочка. У него в руках кобальтовая советская чашка с золотой окантовкой, но отбитой ручкой – идет тонкий кофейный парок. У Сережи в руках такая же, только ручка на месте, но край выщерблен. Он очень тупо думает: “Как мы”. И передергивается. – К тому же, – Демидов поворачивается к нему, между их носами расстояние в ладонь, – думаю, даже если ее укусит паук, у нее на том месте наклейка с блестками появится, а паук перестанет быть ядовитым, станет законопослушным гражданином и возьмется нам помогать вместо Матюши. – И в депутаты потом пойдет? – с улыбкой отвечает Сережа – его, дурака, уж повело. – Я же говорю, законопослушным гражданином, – смеется Демидов и делает несколько шагов по дорожке в сторону дачи, – он в менты пойдет, Сереж. Тот смотрит, как он плывет в солнечном свете – гобеленовый халат в пол, пояс выпал из одной петли и волочится по камням дорожки, домашние пластиковые тапочки, ноги в спортивных штанах, густая седина в волосах. Господи, зачем. Догоняет, заправляет пояс в петлю на ходу. Демидов в последние месяцы, когда бросил пить, стал до смешного старчески философским. Будто металлический шар, который катался по его голове изнутри, творя то одну, то другую хуйню, стал плоской гладкой галькой, увесистой и недвижимой. И все это раздражающее и разрушающее движение остановилось. И стало вот этим – как Демидов стоит посреди сада в гобеленовом халате и общается на общие темы с пауком-осой. И оба они золотятся хитином на солнце. И, без содрогания думает Сережа, это все из-за него. Демидов останавливается посреди сада. Поворачивается к нему – между бровей хмурая морщинка. На заднем плане качается лапа цветущей яблони. – Поиграем сегодня в нарды? Сережа смеется. – Да, дедуль, только если это метафора на секс. Демидов качает головой и дергает его за шнурки на толстовке. – Дурак ты, Сережка. Ты думаешь мне двенадцать лет, что я буду придумывать такие странные метафоры на секс? – Ты думаешь мне девяносто лет, что я буду играть с тобой в нарды? Сережка подходит ближе, чокается с ним кобальтовыми кружками, а потом улыбается в изможденное лицо. – Ты все прошлое лето играл со мной в нарды, – замечает Демидов с улыбкой. – Тогда мне нельзя было заниматься с тобой сексом, – объясняет Сережка, – а мне хотелось делать с тобой хоть что-то. Демидов теряется – сбегают в сторону глаза, будто Сережка тут самую грязную вещь в мире сказал, мол с тобой, дураком старым, можно спать не только при выключенном свете и закрытых глазах. Что тебя, мол, можно хотеть под прямыми лучами солнца, с безжалостно высветленными морщинами, мешками под глазами и жесткими морщинами у рта. Можно прям неделями и месяцами, для справки. Можно прям как маленький хотеть с тобой на жестком диване через стенку от чутко дремлющей охраны спать. Когда судьба твоего персонального мира решается – хотеть. Ментовку из-за тебя бросить и хотеть. И пока ты на паука-осу глядишь – хотеть. – Ладно, – улыбается Демидов. – В нарды поиграем, когда мальчик вернется. А пока мальчика нет… Они оба еще не знают – мальчик больше не вернется. Бунт окончен.