К Элизе

      Сколько я себя помню, мои родители с детства таскали меня по концертам классической музыки, театрам и музеям эпохи ренессанса. Они хотели, чтобы я духовно просветлялся, был разносторонним и интеллектуально развитым. Самая огромная комната в нашем доме была посвящена книгам. Моё детство пахнет, как старые деревянные доски, дорогущие парфюмы культурных прихожан, испытанные временем бумаги и ещё кое-что терпкое, необъяснимое.       Чем старше я становился, тем больше я начал понимать музыку. Именно музыку, потому что она была для меня ближе любого другого вида искусства. Жизнь, описываемая актёрами сцены, казалась мне слишком экспрессивной, слишком резкой и утомительной. Творения художников и скульпторов были для меня, как разговоры на иностранном языке, такие же непонятные, будто бы из другого мира. Я понимал лишь музыку, и музыку я понимал лучше, чем многие другие. Звучание инструментов имело способность подкрадываться ненавязчивым тоном и окутывать всё моё сознание, лишая возможности противостоять этой власти. Краски мелодии играли перед моими глазами, плясали подобно резвым мотылькам. Я понимал, чего музыка хочет от меня и что она готова дать взамен. Мне удавалось безошибочно заглядывать в сердца исполнителей и угадывать каждое слово в их произведении. Именно поэтому я ненавидел концерты больше всего.       Да, именно ненавидел. Люди с упоением внимают весёлым пляскам нот или их грустной хандре, даже наполовину не понимая, о чём идёт речь. Либо же понимая, но так слепо доверяя красивой лжи хорошего рассказчика. Все эти виртуозы лгут, они говорят о красивых вещах, которых не существует, о предсказуемой жизни. Например, тот старик, играющий на виолончели десятки лет, передаёт муки безответной любви к светской красавице. Старик, у которого есть жена и дети. Я могу поставить всё на то, что такой коварной искусительницы не было и в помине на его жизненном пути. А вот эта девушка…       Примерно с того момента, как мне исполнилось двенадцать лет, эта девушка играет на фортепиано. Она выходит на сцену в светлых платьях, часто в белых, по её плечам и спине струятся волны золотистых волос. Такая персиковая кожа… Ангел! – скажите вы. А я скажу, что она обманщица. Её изумрудные глаза излучают холод и печаль. Я право не понимаю, в чём заключается суть её печали, и даже не представляю, что бы это могло быть, ведь на вид ей не больше восемнадцати. Однако как же ухватится за какую-то деталь, чтобы разгадать её тайну, если все её композиции излучают сплошной позитив, переливания звуков рассказывают о звонко смеющейся речке, шелестящей листве и подсолнухах. Мне она не кажется такой пустой и поверхностной, какой она хочет казаться.       Из любопытства я как-то раз зашёл в филармонию в день, когда не планировались концерты. Как и ожидалось, в пустом зале за молочного цвета роялем сидела она. Элизабет. Немая девушка с абсолютным слухом, которая раздражает меня лицемерием своих ловких пальцев больше, чем любой другой музыкант. Она играла всё те же композиции, но они сейчас имели совершенно другой окрас. Более густой и тяжёлый, практически смертельный, но уже за гранью. Где-то там, где живёт отчаяние и сломленность. Притаившись у двери, я внимал её музыке и впервые в жизни услышал её настоящую историю. О родителях, которых она никогда не видела. О холодных стенах приюта, где она жила почти с рождения. О новом отце, который взял её к себе в дом с девяти лет и насиловал её вначале каждый день, а затем уже немного реже. О том, что она ничего никому не может рассказать и просто жутко боится этого ужасного мира. Что от своего страха она стала немой и с годами всё менее чувствительной.       Не выдержав всего этого глубокого повествования предательского инструмента, я подошёл к ней. К Элизабет. Но это была уже совсем не та Элизабет, которую я привык видеть. Я ожидал увидеть её в слезах, но слёзы ручьём текли только по моим щекам. Она подняла на меня глаза, обратившиеся в лёд, и в немом осуждении подавила во мне всё желание её утешить. Потому что она дала мне понять, что это не поможет. Что уже ничто не поможет, и она смирилась с той жизнью, которую ей приготовила судьба. Она одним взглядом велела мне молчать и хранить ту тайну, которую я не должен был услышать.       На следующий день она всё так же, как ни в чём не бывало, играла весёлыми красками. А через неделю она перестала появляться в филармонии. Навсегда. О том, куда она пропала, не знал никто.       В её честь я решил написать композицию и назвал её «К Элизе».