Солнечная

Рождественский Хогвартс был самым нелюбимым временем для Скорпиуса. Удушающий запах свежих елей, расставленных на всех этажах, омелы, появляющиеся будто ниоткуда, и веселый смех людей — все это раздражало до бессильного состояния тихой ненависти к окружающей обстановке и людям в целом. Малфою не хотелось наблюдать за этим праздником жизни, не хотелось выходить из своей комнаты, но больше всего ему не хотелось видеться с Мадлен, которую он вот уже неделю как начал игнорировать. Скорпиус не был ни добрым человеком, ни уж тем более совестливым. Он знал лишь одну истину: чтобы добиться своего, нужно перешагнуть через каждого, не забыв предварительно втоптать ту падаль, что посмела выйти на его путь. Ему не было свойственно испытывать душеные терзания или какие-либо муки совести — без страха и промедления Малфой стремился к вершине, а именно к званию старосты Хогвартса, и Мерлин знал, как много людей пострадало от его действий. Как много людей пали из-за его интриг и безразличного хладнокровия. Но с Мадлен все было по-другому. Именно с ней он чувствовал отягощающее его душу сожаление и вину. Селвин он знал столько, сколько вообще себя помнил. Единственная дочка старинной семьи, избалованная донельзя, она всегда нарушала его покой и требовала его внимания. Каждая выходка сходила ей с рук, каждый ее поступок неизменно оправдывался, и Мадлен, дошедшая так далеко, до сих пор считала, что имеет право делать что угодно, невзирая на чувствах других. Невзирая на чувства самого Скорпиуса. Для него она всегда была другом детства: тем человеком, с которым он мог поделиться очередной ссорой с матерью или раздражением по поводу однокурсников. Именно с ней он планировал каждый свой шаг на пути к старосте Хогвартса и именно с ней проводил все выходные, пропадая в Хогсмиде. Когда проклятие вновь пробудилось, Скорпиус испытал страх. Страх за собственную жизнь. И лишь потом, раскаявшись, он подумал о самой Мадлен и знал, что жить ей совсем недолго. Ничтожно мало. Отчего-то он думал, что как только Селвин узнает о пробудившемся проклятии, то точно изменит свою жизнь, но, Мерлин, как же он ошибался. Каждый день Малфой наблюдал ее отчаяние. Ей нестерпимо хотелось большего: курение, алкоголь — все это было лишь блажью, пока она не открыла для себя секс. Сколько раз он становился нечаянным свидетелем ее близости со своими однокурсниками, сколько раз, словно поджидая его, Мадлен резко начинала целовать того, с кем еще секунду назад просто разговаривала. Он знал, зачем она это делает, и знал также, что не может ей потакать, потому, безразлично наблюдая за ее похождениями, Скорпиус ничего не говорил. Право. Она была его подругой и если ей так хотелось погулять перед смертью, то… он не осуждал ее, и ему казалось, что этого вполне достаточно. — Ты ужасный друг, — скривившись, шептала Мадлен, когда, ворвавшись к нему в комнату, она садилась на его кровать и, перекинув ногу на ногу, томно смотрела на него, сжимая сигарету меж пальцев. Ей было всего шестнадцать, и этот взрослый образ, который она мерила на себя, был таким смешным, что Скорпиус едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Если ты не можешь быть моим по-настоящему… могу ли я хотя бы сделать видимость, что ты мой? Скорпиусу было плевать. Она трахалась с его однокурсниками почти на глазах у всего факультета, создавала вокруг себя флер роковой женщины, и лишь один Малфой знал, что за всем этим скрывается маленькая, напуганная девочка, которая отчаянно желала взрослой жизни, до которой ей не дожить. Собой Мадлен становилась лишь по вечерам: иногда она приходила к нему в комнату и ложилась на его кровать, впрочем, не стараясь нарушить его личного пространства, устраиваясь всегда на краю. В такие мгновения вместо яркого макияжа и платьев с глубокими вырезами она была той самой Мадлен, которую он действительно любил, но лишь как друга, человека, который дорог просто за то, что есть в твоей жизни. — Ты настоящая сволочь, — дрожащим голосом говорила она в полутьму. Они лежали на кровати по разным краям, и в этой комнате была только тьма. Она плакала, иногда задыхаясь, и в этой отдышке можно было проследить след надвигающейся болезни. Пока что почти незаметное, но в скором времени… что ж, однажды она бы точно прорвалась. — Ты бы хоть накричал на меня! Отругал! Знаешь, что все считают тебя неудачником?! Мерлин всемогущий, великому Скорпиусу Малфою изменяет его собственная девушка. Она хохотала до отчаянного весело, смотря в его глаза. Мадлен любила говорить без умолку, выбирать новые платья, духи и украшения, но только лишь при нем. Когда же Селвин выходила из его комнаты, то лицо ее принимало высокомерную маску и отчужденный вид. Именно с ним она была собой, да и он тоже становился только Скорпиусом. Но с тех пор, как проклятие вновь вернулось, ему было тяжело быть рядом с ней. Чувство вины грызло Малфоя изнутри, он винил себя за все произошедшее и боялся, действительно боялся будущего. Он прощал Мадлен все: ее скандалы, истерики, когда, накурившись, она врывалась в его комнату, переворачивала все верх дном, а потом рыдала, стирая тушь по щекам. Он прощал ей то, как портила она его репутацию, прощал все обидные слова и глупые, такие детские рассуждения о жизни. Но одно Скорпиус простить ей не мог: ее любовь к нему. Когда однажды ночью она вновь пришла к нему и, воспользовавшись его не совсем трезвым состоянием, поцеловала до развязного неприятно, Малфой опешил. Между ними всегда были грани, о которых знал каждый из них, и то, что делала она сейчас, явно выбивалось "за". Мадлен мечтала, чтобы он был ее: непокорный Скорпиус Малфой, не павший к ее ногам, всегда был для нее идеей фикс, и Скорпиус искренне уважавший ее как друга, испытывал отягощающее раздражение. — Я никогда не любил тебя, Мадлен, и ты это знаешь, — грубо оттолкнув ее, холодно протянул Скорпиус. Алкоголь распалял мозг и развязывал язык, и злость, так долго хранимая им, так оберегаемая им, вырывалась изнутри, уничтожая все и вся. — Ты не привлекаешь меня, как девушка, и тебе это известно. — Бред! — заламывая пальцы, нервно дрожа, шептала Мадлен. А потом, подойдя к нему, она опять попыталась его поцеловать, обвить шею руками и притянуть к себе, но, оттолкнув ее еще раз, Малфой лишь мрачно сверкнул глазами. — Быть такого не может! Избалованная, глупая Мадлен. Он ценил ее как друга и товарища, закрывал глаза на ее изначально неправильный путь и чувствовал груз вины за ее оборвавшуюся жизнь. И именно последнее в конце концов и стало причиной, почему в итоге Скорпиус возненавидел Мадлен, почему любое ее касание вызывало в нем такую ненависть. И вот сейчас, дойдя до того, чтобы начать ее игнорировать, Скорпиус вдыхал запах ели и почти кашлял, скрежетая зубами. Вокруг веселились люди: жалкие идиоты, помешанные на славе, радовавшиеся каждому дню. Малфой знал, что был умнее их, опытнее и более амбициознее, но всем, чего он смог добиться, был лишь жалкий значок. Скорпиус чувствовал себя утопающим, которому не дано было всплыть, а жизнь, словно назло, только сильнее била под дых, вызывая в нем все большую злость. Он ненавидел всех людей поголовно: почему их не трогали, почему им не припоминали их семьи? Почему Малфой из года в год был вынужден терпеть насмешки и откровенные провокации, чтобы иметь хотя бы иллюзорную видимость того, что он часть общества? Разозленный, он не скрывал своего характера, своих убеждений, раззадоривая публику, которая, кипя ядом, пыталась его уничтожить. Но ни у кого бы это не получилось. И Скорпиус знал, однажды он поднимется, и никто не посмеет фыркнуть на его происхождение. Он лично выбьет челюсть этой мрази. — Какая жалость, Бэкки! Прикрыв на секунду глаза, Скорпиус приподнял бровь, смотря на проход, где стояла компанию гриффиндорцев, что перекрывала весь путь. От запаха елей невозможно было скрыться, и Малфой мечтал просто уйти в свои подземелья, но какая-то кучка жалких неудачников преградила ему путь, не давая пройти. Нахмурившись, Малфой внимательно посмотрел на собравшихся, узнавая Мэри Томас, самую большую дешевку гриффиндора, Бэкки Берк, полукровку без извилин мозга, и … Лили Поттер. Солнечная, милая гриффиндорка. Сестра его однокурсника. Именно из-за последней, пожалуй, Скорпиус не спешил растолкать их с прохода. Он и сам не мог сказать, в чем была причина, но что-то было такого в Лили, в ее взгляде, в ее поведении, что интересовало Малфоя. Слушая иногда полупьяного Альбуса, который, валяясь в гостиной, отчего-то всегда начинал говорить именно с ним, он пару раз слышал упоминания о Лили, невнятные и скомканные, из которых выходило, что мисс Поттер, правильная гриффиндорка, была отъявленной чернокнижницей. — Но, думаю, твое лицо можно будет привести в порядок, — мило хлопнув ресницами, тянула Лили, а потом, сомкнув будто в испуге руки, она со страхом взглянула на Мэри. И все это было так натурально, кроме одного… этого живого блеска в карих глазах. — Да что ты несешь, идиотка! — не выдержав, взревела Берк, прикрыв лицо руками. Все оно было покрыто черными, ужасными на вид волдырями. — Мисс Помфри сказала, что это Черная магия! Какой-то ублюдок в стенах нашей школы варит снадобья и травит людей! К черту твою жалость, Поттер, вали с ней куда подальше, клуша. Это-то и заинтересовало Малфоя еще больше. Всмотревшись в ее лицо, он лишь насмешливо фыркнул, узнавая в этом самое простенькое зелье из тома по Введению в отравляющие зелья, которое готовилось легко и довольно часто применялось в быту. Разумеется, в быту сведущих. И тот факт, что кто-то варил нечто такое в стенах школы, почему-то вызывал у него гомерический хохот, который он держал при себе. Круто развернувшись, Бэкки побежала из Большого зала, оставляя Мэри и Лили наедине. Томас, расхохотавшись, пошла по ступенькам, так и не заметив Малфоя, который стоял у рыцарских доспехов, и, не поворачиваясь, крикнула Поттер: — Пошли, Лилс. И в эту самую секунду, когда Мэри, не оборачиваясь, шла вперед, лицо Лили лишь на секунду приняло странное, донельзя забавное выражение — тотального превосходства над другим. Улыбка ее, хоть и такая же солнечная, всего лишь на мгновение будто бы стала злой, а глаза… эти карие бездны наполнились таким странным, несовместимым с недавним страхом весельем, что Малфой замер, вглядываясь в нее. Он начал наблюдать за ней впервые с того момента, когда нашел Альбуса, чье лицо было разбито в кровь от маггловского мордобоя, в туалете. Активно стирая кровь с лица, Поттер лишь злобно оскалился, посмотрев на вошедшего, а потом бросил: — Что, не видел мою сестрицу? Она определенно уже должна быть здесь и читать мне нотации. Пропащая идиотка, думает, что люди знающие не видят, какую мразь она старательно маскирует под видом праведницы. Едва ли Малфой понимал, о чем говорил Поттер. Но именно тогда, сам того не замечая, он стал внимательно наблюдать за ней. Веселая, стеснительная, робко опускающая взгляд, правильная Лили Поттер. Она училась на «Превосходно», носила целомудренно длинные юбки, когда ее однокурсницы так и норовили отрезать длину, и всегда улыбалась робкой, заискивающей улыбкой. Ее парнем был всемирно любимый Годрик Томас, и, говорят, она была в него так влюблена, что… по всем параметрам выходило, что Лили Поттер была счастлива. Она родилась в семье почитаемого волшебника, имела репутацию без единого пятна и была вся такая солнечная-солнечная, что поначалу Малфоя просто воротило от ее улыбки. А потом он случайно узнал, что она ходила вместе с братом в Запретную секцию и, называя его ублюдком, над чем-то активно работала, склонившись над тяжелыми томами. Настоящая Лили Поттер была… интересной, захватывающей и даже немного волнующей. Скорпиус не был влюбленным идиотом или человеком, которым управляли чувства, но с каждым днем он замечал странную особенность: неминуемо, где бы ни появлялась Лили Поттер, он следил за ней, наблюдал за каждым ее действием и жестом, подмечая одну только ложь. В ней было что-то особенное. Но именно в ней самой, а не в этом образе, и то, с каким упорством она маскировалась ради того, чтобы оставаться в обществе, вызывало в нем уважение. Потому что он так не умел да и не мог. Когда она улыбалась злой улыбкой, когда сверкали ее карие глаза, когда она поднимала голову, то была столь прекрасной, что Скорпиус, не считавшей в принципе женскую красоту за идола, чувствовал, как тянет его к ней, как хочется ему быть рядом с Лили. Она была красивой и загадочной, уверенной и гордой, и на фоне разменивающейся Мадлен, была для него настоящей богиней, образом, который он выстроил в своей голове. Рядом с ней Скорпиус чувствовал себя неудачником: у него не было ни репутации, ни имени, ничего, кроме одной веры, что однажды весь этот мир падет перед его талантами. Впервые в жизни он испытал жалость из-за той фамилии, что носил, но потом, запихнув эту мысль куда подальше, Малфой уверенно посмотрел в глаза своим страхам и поверил в то, что обязательно, чего бы это только ни стоило, выгрызет для себя имя и славу, чтобы Лили не воротила нос от слизеринцев, чтобы она заметила его, а не проходила мимо, задирая голову. Для нее его не существовало. Улыбаясь Годрику, ходя с ним на свидания, Лили видела только его и свою компанию, вызывая в Скорпиусе лавину злости. Почему, почему она не замечала его? — Если ты однажды влюбишься в кого-то, то имей совесть, не предпринимай шагов до моей смерти, — сказала как-то Мадлен, и Скорпиус, думавший в этот момент о Лили, поднял голову и внимательно посмотрел на нее, едва заметно вздрогнув. — Иначе я уничтожу ее. Сотру в порошок или и вовсе убью, слышишь, Скорпиус? Она расхохоталась тогда, а он испытал настоящий страх. Впервые в жизни ему было действительно страшно из-за того, что могла сделать Селвин, и он, еще не до конца осознававший свои чувства, попытался выкинуть ее из своей головы. Рождественский Хогвартс, сверкая гирляндами, наводил тоску, и Малфой, скрывавшийся от Мадлен в пустых классах, с раздражением потер шею, чувствуя спазм. Ему надоело жить, прячась в тени, надоело испытывать вину перед Мадлен. Как ненавидел он ее в этот момент и тут же раскаивался в собственной злости, вспоминая, что она умрет. Совсем скоро. Вздохнув, Малфой соскочил с парты, а потом вышел в коридор, блуждая бесцельно, не заглядывая никуда. Где-то в середине своего пути он вдруг услышал шум, напоминавший пение, и, приоткрыв дверь, увидел хогвартский хор, который распевал рождественские песни. Слушателей в зале было мало, почти никого, но что-то так и толкнуло его в помещение, заставляя занять место в последнем ряду. Здесь пахло хвоей еще даже больше, и Малфой, морщась, не понимал, зачем вообще сюда пришел. Пение было заунывным и едва ли праздничным, окуная его в еще большую депрессию, и он едва ли удивился, когда совсем рядом услышал жалостливый всхлип. Кто-то плакал, отчаянно стараясь перестать, и Малфой, лениво посмотрев в сторону, заметив вдруг в самом дальнем углу, спрятавшуюся во тьме фигуру. Песня сменилась новой, и Малфой отвернулся, чтобы было не так явно заметно, что он наблюдал. А потом, сев полубоком, быстрыми взглядами посмотрел в угол. Мощный, старинный орган загудел под давлением струн и труб, и в эту секунду, когда все, кроме него, были увлечены музыкой, фигура вышла быстро на свет, и Скорпиус вздрогнул, увидел… Лили Поттер. Глаза ее были красными от слез, самых настоящих слез, и, не успев толком разглядеть, Скорпиус был вынужден наблюдать за тем, как стремительно она выбежала из кабинета. Не отдавая себе отчета, он вышел следом, неслышно следуя за почти что бежавшей Лили. Поворот, еще один, и она быстро заскользила в уже давно заброшенный женский туалет, закрыв его заклинанием. Скорпиус стоял возле этой двери, а потом, неслышно взломав ее чары, зашел внутрь, остановившись у раковин, слыша, как из кабинки доносят самые настоящие, отчаянные рыдания. Озлобленная на мир Лили Поттер, уверенная, правильная, такая гордая. Он наблюдал за ней, видя одну лишь фальшь, зная, что на самом деле она совсем другая. Он видел в ней слабость и ненависть, которые грызли ее; видел желание упасть на дно и между тем нестерпимое рвение оставаться в обществе. Сотканная из противоречий, Лили Поттер была слабой, и он знал это, разбивая первоначальный образ в прах. Он видел ее настоящую, с болью, которую она носила, с желаниями, которые рано или поздно погубят ее. Лили Поттер была ведьмой. Красивой, злой, маггловской ведьмой, на алтарь которой он был готов положить хоть свою душу, осознавая где-то внутри, насколько сильно он был в нее влюблен. И между тем Скорпиус все еще не был идиотом, чтобы броситься в свои чувства, прежде не встряхнув ее. Однажды Лили точно заметит его. Потому что они были равны и схожи, потому что оба умирали от ненависти и несли гнет. Потому что, в конец концов, оба нуждались в хоть в одном светлом чувстве. И Малфой сделает так, что она поймет это — поймет, как важно им быть вместе в этом мире, где каждый, кажется, только и желал их низложения и страданий, падения и уничтожения. А значит, он подождет, затихнет, спрячется в тени, чтобы потом нанести самый настоящий удар, сбив ее с ног, заставив, наконец, посмотреть на свою жизнь и понять, сколь неверна ее позиция. Да. Скорпиус обязательно дождется. И когда придет время, он будет действовать без капли жалости, ведь в конце концов, Скорпиус Малфой никогда не был добрым малым, как и Лили никогда не была солнечной гриффиндоркой.