Может, настоящей семьей были мужья, которым мы угрожали.

Когда-то давным-давно жил-был человек, молившийся днями напролет богам о чуде; о спасении его дома; о магии, заставившей их урожай процветать; о том, что бы вернуло жизнь в глаза людей и набило пищей их животы. Земля погибала, забирая с собой людей. Люди умирали, унося с собой любовь. Любовь гибла, отказываясь так просто принять это, потому что, видите ли, суть любви в пробуждении в людях их самых темных сторон — она превращала людей в монстров так же легко, как обращала в ангелов. Поэтому человек молил богов, резал себе руки и пускал кровь так же легко, как это делали люди, и на его зов пришел кто-то другой. Человек искал бога, вместо этого демон пожаловал на порог. — Во имя моей милости, жертву какую преподнесёшь мне*? — спросил этот демон; спросил король костяного кладбища, само существование которого затмевает весь белый свет; существо, которое может поглотить солнце одним махом и глазом не моргнув. Это тварь с Адом в жилах, с целым миром меж челюстей. И человек сглотнул. — Бери все, что пожелаешь, — ответил мужчина. Так глупо. Но такова истина. Что такое отчаяние для умирающих людей; что еще они могут потерять? Демон понимал это, знал все, и он вздохнул. Выдохнул, протягивая бледную, горящую нефритовым блеском руку, и сказал: — Коль все готов отдать во имя мира и народа, дитя твое готов я взять и оберегать его, как супруга. Сделка, скрепленная кровью. Когда его избрали жертвой, Вэй Усянь не знал даже, чего ожидать. В белых траурных одеждах он вовсе не жених, летящий на свою свадьбу, он — человек, идущий навстречу своей смерти. Роняя хрустальные слезы, шицзе одевала его. — Ты прекрасен, А-Сянь, — шептала она, пытаясь улыбнуться сквозь отчаяние, мелькнувшее в ее глазах, но слезы на нефритовых щеках и ком в горле выдавал ее с потрохами. Вэй Усянь улыбался за двоих. Ему тоже хотелось плакать, но вместо этого яркая и светлая улыбка расцветала ярым рассветом на его устах. Он обнимал ее в последний раз. — Спасибо, шицзе, — благодарил он со всей чувственностью, надеясь, что она услышит его сердце. Она вздрагивала, крепче обнимая, и Вэй Усяню оставалось надеяться, что она услышала его. Из-за двери донёсся кашель. Цзянь Чэн стоял там, больше похожий на идущего на войну человека, чем на того, кто выдает своего брата замуж — и, возможно, так оно и есть. Все это своего рода война — нещадная война против смерти; против человека, приютившего сиротку, назвавшего его своим сыном, только чтобы продать в момент отчаяния; война против жертв; против жизни; прихоти демона, держащего их на кончике плавника, чьи руки могли одинаково спасти и разрушить их жизни. Война против будущего мужа Вэй Усяня. Война, которую они вчистую проигрывали. Вэй Усянь протянул ему руку, шепча с легкостью, кою сам не ощущал: — Не проводишь ли ты меня, дорогой брат, к алтарю? Цзян Чэн глубоко вздохнул, издавая жалкий звук, всеми силами который пытается скрыть, и протянул Вэй Усяню дрожащую руку: — Я бы никому другому не позволил, — сказал он, и когда он сжал его ладошку, в улыбке Вэй Усяня застряло отчаяние, граничащее с чёрствым безумием. Они сидели вместе, трое, братья и сестра, бок о бок, зная, что совсем скоро их останется двое. Они сидели вместе, взявшись за руки, наслаждаясь последним мгновением перед тем, как их семья разобьется на мелкие крупицы. Проводы к алтарю, как выразился Вэй Усянь, и проводами-то назвать нельзя — никакой церемонии; никакого торжества и гула радостной толпы. Те бедолаги, смогшие встать с постели, не горели желанием наблюдать, как агнеца уводят на заклание. И только они втроём шли к маленькой лодочке, где их уже ждали мадам Юй и дядя Цзян. Лицо женщины застыло, словно время в руках опытного волшебника, отдавая морозящим холодом, но в прищуренных глазах бушевало нечто грустное, яростное, все сметающее на своем пути, словно все это она ненавидит так же сильно, как и ее дети; будто она также недовольна этой жертвой, что и они. Несмотря на все это, она никогда не ненавидела Вэй Усяня, а радоваться подобному могли только мерзавцы. — Я желаю тебе всего самого хорошего, — говорила она, и это первое доброе слово, которое она сказала ему с юных лет; с тех времён, когда поползли слухи и семья начала разваливаться. Вэй Усянь сложил руки вместе и благодарно поклонился, думая, что если он что-то вымолвит, голос подведёт его. Когда он встал, она поджала губы, но не от недовольства, от чего-то другого, более мягкого и… материнского. Холодными дрожащими пальцами она сняла с пальца кольцо, вкладывая ему в ладонь и прошептала на ухо: — Убей эту тварь, если она посмеет напасть на тебя. А затем отстранилась. Это не Цзыдянь, но нечто схожее — другое оружие. И Вэй Усянь моргнул, еле сдерживая подступившие слезы. — Понял, — шептал он в ответ, и ее подбородок горделиво поднимался; свирепо, словно он детёныш, а она — могучий лев, и это все, о чем мечтал Вэй Усянь. И чтобы увидеть этот жест, ему бы пришлось ждать дня своей свадьбы или похорон, как удачно совпали два празднества в одном. Он посмотрел на дядю Цзяна, лик которого источал глубочайшую вину и искреннее несчастье — сожаление человека, давшего обещание миру и обязанного его исполнить; человека, принесшего в жертву паршивую овцу, которую он вырастил, словно родную, чтобы спасти своих кровных детей. Вэй Усянь надеялся, что после этого дядя Цзян и мадам Юй найдут свой мирный оазис; и все поймут, что, несмотря ни на что, добрый дядюшка Цзян никогда не поставит чужого ребенка выше родного; что, несмотря ни на что, дядя Цзян любит своих детей больше всего на свете. Вэй Усянь так и думал — знал, что его не выберут из всех остальных — поэтому и не спрашивал. Он не обижался, потому что сам, будь на его месте, поступил бы точно также; между собой и своими братьями и сестрами он бы всегда выбирал их. Поэтому он улыбнулся дяде Цзяну так ярко и тепло, как только может, и сказал: — Спасибо Вам за все, дядя Цзян. Губы дяди Цзяна дрожали, руки сжимались так сильно, что по ним проскальзывали голубые ветви вен, и когда он открыл рот, чтобы заговорить, не смог вымолвить и слова, только тихий звук человека, потерявшего что-то из-за собственной беспечности. Это нормально. Вэй Усянь не был уверен, выдержал бы он, что скажет дядя Цзян, не проронив и слезы, а если он заплачет — все выставленные стены рухнут в одночасье. Он улыбнулся, смотря вперед, и бросил последний взгляд на свою семью, выжигая их образы в своем сердце; образ, согревающий его в лодке, плывущей прямиком в холодную пустую бездну. Вэй Усянь шагнул в лодку, прощаясь со своей жизнью. *** Лодка плыла вниз по реке, пока вода не окрасилась в черный, а от рыб, безмятежно плавающих в ней, не осталось ничего, кроме костей и зубов, а глаза сверкали заревом пламени. Туман наполнял воздух, все вокруг тускнело вместе с пропавшими из гиблых мест звезд. Вэй Усянь изо всех сил старался не вздрогнуть. Его рука коснулась кольца на пальце с Суй Бянь и талисманами внутри, он пытался дышать размеренно, спокойно, держась за теплые воспоминания о доме; пытаясь не позволить страху объять его. Перепончатая рука потянулась к лодке, и Вэй Ин завизжал, мигом доставая Суй Бянь из кольца, отшатываясь назад. Вторая рука присоединилась к другой, потянув вниз, когда из воды «выпорхнула» изящная фигура, севшая в лодку. Вэй Усянь едва дышал, стоило увидеть янтарные узкие глаза, блестящие, словно золотое ядро в его груди, и жабры, зияющие вдоль груди; хвост вместо ног с обсидиановой чешуей, и смоляными волосами, и он смотрел на Вэй Усяня, наклонив голову. — Значит, ты и есть мой муж, — сказал демон, и о-о-о… этот голос, проникающий в самые дебри души Вэй Усяня, задевая что-то глубоко внутри, словно трель певчей птахи; первое прикосновение солнечных лучей к коже после долгой, темной зимы. Тот самый голос, заманивающий корабли на верную гибель; убеждающий человека продать своего сына. Голос демона. Вэй Усянь впился ногтями в ладонь свободной руки, заставляя себя дышать; оставаться спокойным, когда каждая частичка его инстинктов так и вопит. — Я ожидал увидеть демона, — говорил он уверенно, даже несмотря на то, что улыбка его подобна дуновению ветра — призрачная и невидимая. — Демона ты и получил, — принюхивался он, скользя по лодке. Вэй Усянь крепко сжимал Суй Бянь, не смея дернуться. Вскоре демон подполз уже так близко, что, кажется, прижимался к телу Вэй Ина, прижимая его к корме лодки, опуская перепончатую руку на его лицо, другой — щупая его шею и плечи. Его прикосновение мягче, чем ожидалось, и все же Вэй Усяню не нужно быть гением, чтобы знать, что, если бы демон только захотел, одним махом раздробил бы его кости. Он силен, но это… это демон. Проклятое существо из самых глубин, и Вэй Усянь… в его власти. Демон поднялся выше, словно ступая по ступенькам, чтобы быть наравне с его глазами (а Вэй Усянь каким-то образом выше демона, от которого зависит его жизнь), и хмыкнул: — Похоже, твой отец и вправду сдержал своё обещание, так что и я сдержу своё, — сказал он, отпуская Вэй Усяня, скользнув обратно. — Так ты поможешь нашему дому? Он кивнул, обнажая ряд острых зубов в том, что, вероятно, должно было быть улыбкой, и вода вокруг них осветилась тысячью пятен золота, вспышкой костей, когда скелеты рыб строились по стойке смирно. — Охотьтесь, — приказал он, и мгновение спустя вода замерла чернильной смолой, когда странные существа исчезли, оставляя Вэй Усяня наедине с его… мужем. Похитителем? Он не знал. Демон пошевелил хвостом, шелк волос заскользил по его плечам, и сказал: — Муж мой, как тебя зовут? Вот и все. Это и есть та жизнь, которую Вэй Усянь должен прожить; та, в которой он и умрет: в браке с демоном, настолько же прекрасным, сколько и ужасным, пожертвовав собой ради дома. Это судьба, которую он принял; судьба, в которой он должен найти искру счастья или умереть самым несчастным из несчастнейших, изолированный от всего мира в одиноком уголке черного моря. Бороться с судьбой все равно, что позволить его семье заживо сгнить, а он не может так поступить; он всегда был ненужным; он жив только благодаря их доброте, а теперь пришло время расплатиться. Это его муж. Нравится Вэй Ину это или нет. Он вернул меч в кольцо, улыбаясь так тепло, как только может, ему не важно, фальшивая ли улыбка расползлась на его устах или нет. — Вэй Ин. А тебя? — Вэй Ин, — повторил демон, пробуя слова на вкус, словно прошло не одно столетие с тех самых пор, как он в последний раз называл чье-то имя, получая безграничное удовольствие от давно забытого ощущения. Он улыбнулся. — Я - Хэ Сюань. — Позаботься обо мне и сдержи свое обещание, Хэ Сюань. И демон напевал нечто похожее на мелодию с расширившимися, как у кошки зрачками, протягивая Вэй Ину перепончатую руку, давая выбор, который он должен был сделать на этом заключительном этапе церемонии. Вэй Усянь взял его за руку, и брак вступил в свои права. Давным-давно жила-была одинокая русалка, чье царство обратилось в прах и кости, Повелитель голода и самых темных глубин моря. Для своих он был ведьмаком, демоном для людей, все, что было ему дорого, давно рухнуло. Все, с кем он мог поговорить — слуги, рыбы с костями вместо плоти и глазами, такими же пустыми, как и у него, но они никогда не отвечали ему; не могли ответить, потому что он не мог наделить их голосом. Однажды русалка почуял запах крови в воде, услышал чей-то зов, молящий о помощи, и, повинуясь капризу, ответил. То, кого он встретил, был человеком, настолько отчаянным, готовым поставить на карту все; человеком, которому нужна была помощь кого-то могущественного, поэтому он обратился к демону. И русалка бы проигнорировал его, потому что на кой черт ему проблемы людей, но… Но русалка страдал от одиночества; по общению; по тому, как кто-то отвечает ему; по прикосновению теплой кожи к его; и, возможно, это и был тот самый ответ на все вопросы; что он ждал так долго. И он согласился исполнить человеческое желание, взамен требуя супруга; требуя, чтобы кто-то остался рядом; требуя человека, и они послали ему человека с острым, как лезвие меча в его руке, языком, и улыбкой, умудряющейся быть самой теплой, даже тогда, когда и тепла в ней нет ни грамма. Когда-то давным-давно русалка вышел замуж за человека. Так началась их история.