Перезагрузка

Он был слаб, настолько слаб, что практически не сопротивлялся. Ослабел от голода. Я не слишком люблю есть подобную падаль, сейчас бы мне было намного лучше сожрать кого-нибудь потолще и посвежее, но если что-то само падает тебе в руки, отказываться от этого не стоит. Он уже старик, я давно не встречал настолько старых. С возрастом, человек уже не может охотиться так, как охотимся мы, молодые, и ему остается только скитаться по развалинам в поисках чего-нибудь, что поможет ему хоть ненадолго поддержать тлеющий огонек жизни в умирающем теле. Старики могут нападать на совсем маленьких детей, если таковые им встретятся, могут сражаться друг с другом…я видел двух таких же, которые убили друг друга, потратив на это остатки жизненных сил. Кажется, тех я не тронул, стало слишком противно – они почти разложились. Их глаза вытекли и застыли, а тела облепили черные трупные мухи, которые съедают то, что остается после нас. Когда мух становится слишком много, то кто-нибудь берет остатки тела и сбрасывает в речку. Река течет неподалеку, выше по течению мы набираем воду. Старик, которого я сейчас ем, тоже не протянул бы слишком долго. Он настолько стар, что глаза его приобрели мутноватые серый оттенок, сомневаюсь, что он что-нибудь вообще видит. Кожа у него морщинистая, сухая, потемневшая от солнца и ночевки под открытым небом. Пальцы узловатые и цепкие, уже будучи мертвым, он продолжал держаться за мой рукав и я просто перегрыз ему руку, чтобы освободиться. Сподручнее действовать ножом, но в тот момент я был слишком опьянен охотой, чтобы думать о том, что удобно, а что нет. Целого я съесть не могу – не настолько голоден, да и извечный инстинкт заставляет припрятать остатки на черный день. Мясо быстро портится, особенно такое мясо как у него. Оно совсем не вкусное, отдает чем-то гнилостным, насыщает ненадолго. Я смотрю на его зубы – они почти раскрошились, интересно, как он ухитрялся жевать своими пустыми челюстями. Зубная боль, штука неприятная, когда я сломал себе один резец, то неделю не мог выйти на охоту и валялся в каком-то подвале, прижимая ко рту мокрый платок. Не помню, чтобы это мне как-то помогло. Но у старика больше никогда не будут болеть зубы, я избавил его от этого, избавил от мучительного поиска еды, избавил от мучительного невыносимого существования, ускорил неизбежное. Наверное, он должен быть мне благодарен. В его глазах синеватая небесная пустота, рот еще перекошен в свирепой гримасе. Он куда-то полз, нелепо загребая руками, когда я спрыгнул с балки и вонзил в него нож. Его кости хрустнули и он закричал во всю мощь своих слабых легких. Получился полустон полухрип, а потом уже я прижал его лицо в асфальту и он больше не мог издавать звуки. Это хорошо, потому что на шум мог прибежать кто-нибудь еще. Мы привыкли работать тихо и быстро. Кому-то нравится агония жертвы, крики, вой, но я как-то не слишком признаю такие вещи. Зачем доставлять дополнительные мучения человеку? Удар – и все. Остатки еды нужно спрятать, унести с палящего солнца в прохладное место, так я сохраню для себя хоть немного мяса. У меня есть одно неплохое место, где наловчился складировать свою добычу. Взваливаю то, что осталось от старика на спину и ухожу в тень. В городе стоит соблюдать осторожность, только что я полакомился им, но точно так же полакомиться могут и мной. Это не место для мечтателей и любителей грезить наяву. Но все тихо. Вообще, здесь вечно стоит звенящая тишина, изредка я могу услышать, как кто-то разговаривает с кем-то, звуки борьбы или ненасытное жадное чавканье – в такие моменты голод просыпается и во мне. В остальном город пуст, мертв и лишен жизни. Только мухи летают, единственные живые существа, кроме нас. Если бы они были пригодны в пищу, мы бы давно научились варить из них суп, построили бы мухоловки, но это насекомое заводятся только там, где есть мертвые, а если мы перестанем охотится, люди перестанут умирать так часто и так помногу. Дорога хорошо знакома мне, кажется, в городе я исследовал каждую развалину, каждое разрушенное здание. Жизнь здесь приучила меня всегда ходить пригибая голову, в постоянном напряжении. Я не помню, когда в последний раз выпрямлялся во весь рост. Подвал, в котором я живу, практически засыпан землей и камнями. Это неплохая маскировка, я вовсе не хочу с кем-то делить кров. С кем-то, кто сожрет мои запасы, а потом и меня самого. В этих краях редко идет дождь, чаще всего – палящее солнце с выгоревшего до белизны неба. В подвале прохладно. Я откатываю круглый камень, протискиваюсь в узкую щель разрушенной стены, ставлю все на место и иду вперед. Сначала темнота кажется плотной и безликой, но постепенно, глаза отвыкают от света и я могу различать контуры каких-то ржавых труб на полу. Здесь прохладно и немного пахнет гнилью. В углу лежат полусъеденные останки какой-то женщины, я убил ее пять дней назад. Она уже начинает портиться. Ладно, вечером устрою себе неплохой ужин. Я притащил из дома наверху кровать. Это стоило мне адских усилий, ведь нужно было развалить слабую стену, затащить мебель, спустить ее с высоты, потом все заделать как было и завалить мусором. Но зато я теперь сплю на настоящей кровати. Она сильно скрипит, ее ножки почти развалились, белье черное от грязи и влажное – я не раздеваюсь, когда ложусь и даже не снимаю обуви. На кровати лежала плюшевая игрушка, бледно-розовый косорылый кролик. От него пахнет кровью и он весь в бурых пятнах. Я ложусь, пружины истошно визжат. Прижимаю игрушку к себе и впадаю в какое-то оцепенения, пока мой внутренности переваривают жесткий обед. Мне не снятся сны, только какая-то черная тяжелая теплота, которая придавливает грудь. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел сны. Наверное в детстве мне снилось что-то – отрывочные картинки того, что я видел днем: угол стены, ползущий окровавленный человек, разбитый фонарь. Я рад, что это перестало мне сниться, ведь подобное вижу каждый день, не хватало еще и смотреть на это в минуты отдыха. Проходит час, два, три. Я все еще сплю. У меня странная привычка не засыпать полностью – я сплю, медленно дышу, ворочаюсь, но в то же время мой слух напряжен, мускулы не до конца расслаблены и я как бы вижу себя со стороны. Всегда настороже – вот как называются такие вещи. Если что-то случится, если кто-то попытается пробраться ко мне, то я мгновенно проснусь и буду готов дать отпор. Меня выводит из этого состояния жажда. Медленно открываю глаза, провожу языком по губам и чувствую вкус крови. Чужая запекшаяся кровь. Наощупь нашариваю банку, открываю, жадно пью невкусную пыльную воду. Но она освежает меня. Спать больше не хочется. Я встаю и иду на улицу. Раннее утро. В подвале почти нет воздуха и пару минут я просто дышу, настороженно осматривая темную арку напротив меня. Вроде бы там никого нет. Крадучись вхожу в нее. Мой путь лежит за черту города, в то место, которое мы называем пустыней. Конечно, это никакая не пустыня, там все почти то же самое – руины домов, остатки асфальтированной дороги, но это все лежит за колючей ржавой проволокой и там можно кое-где увидеть землю, не прикрытую асфальтом. Я люблю лежать на земле, когда она мокрая. Странно звучит, но это придает мне какие-то силы, я ненадолго забываюсь, правда, по-прежнему крепко сжимая нож. Однажды, на земле я убил одного вот такого мечтателя, который был настолько где-то не здесь, что даже ничего не успел сделать. Город окружен подобием стены над которой три мотка проволоки, заржавевшей от непогоды. Не страшно. У меня есть нож. Я прорезаю ее в нескольких местах, а она уже и так истрепана и изорвана любителями природы, подтягиваюсь и перелезаю. Я в пригороде. Природа – какое странное слово. Я не знаю, что это такое. За всю свою жизнь не видел ни одного дерева, ни одной травинки, ни одного живого существа, кроме людей и мух, конечно. Кажется, много лет назад, еще до моего рождения произошла какая-то катастрофа, и мир опустел. Не знаю, так ли это, но я не слишком задумываюсь над этим вопросом, потому что родился уже после, и мне было не с чем сравнивать. Я знаю, что я – третье поколение и таких как я очень мало. Мои родители дети тех, кто уцелел после катастрофы. Они крупнее нас и знаю намного больше, потому что…потому что когда с земли исчезло все живое, люди стали потреблять старые запасы, они не трогали свое потомство, потому что запасов еды было много и ее хватало практически на всех. Потом она закончилась. Последняя корова была съедена, последний плод сорван, и озверевшие от голода люди открыли охоту на себе подобных. Когда я думаю над этим, мне становится немного грустно, но тут уж ничего не поделаешь – так устроен наш мир и он весьма справедлив. У моего отца было несколько жен, кажется, почти десяток. Разумеется, это влияло и на количество моих сестер и братьев. Отец гордился тем, что мог самостоятельно выращивать еду. В пищу шел весь молодняк, который появлялся у него. Это были как бы…живые консервы, но ничего удивительного тут нет, весь город промышлял этим. Младенец слаб и беспомощен, она ничего не понимает и вряд ли осознает боль, кроме того, он тоже потребляет пищу, а, следовательно, является ненужной докукой. Я не знаю, почему отец не съел меня сразу. Наверное, я показался ему слишком тощим. Маленькие дети не могут надолго утолить голод, а попробовав один раз молодого мяса, хочется еще и еще и еще. Так вот, мне повезло. Я весь состоял из костей и из меня было невозможно сварить хороший суп. Детство мне запомнилось постоянным голодом и паническим страхом. Отец заходил к матери примерно раз в два месяца. Он был невероятно высокого роста, заросший черной бородой, косматый. У меня был старший брат, однажды отец зарезал его и съел вместе с матерью. Та не плакала, не стонала, просто молча смотрела на то, как убивают ее ребенка, а потом с тщательно скрываемым удовольствием закусила им. Когда отец с матерью заснули, я пробрался в угол, где лежали еще теплые кости и обглодал их. Меня никто не кормил, я промышлял тем, что оставалось от чужой трапезы. Сначала мать совала мне свою грудь, но потом я вырос и постепенно привык добывать еду сам. Когда мать была в хорошем настроении и сыта, когда в ней просыпалось что-то странное, какие-то отголоски прошлой жизни, то она подзывала меня к себе и начинала рассказывать то, что услышала от своей матери. Я был умнее, чем остальные ее дети, я был ее любимчиком и, наверное, она хотела для меня более лучшей жизни. Она многое успела рассказать мне, многое совершенно бесполезное и непригодное для выживания в нашем мире. Времени мы не считали, я не знаю, сколько прошло перед тем, как отец вознамерился съесть и меня. Я слышал, как он обсуждал это с матерью, а та безропотно соглашалась, что да, пора, он уже вырос, и если не покончить с ним сейчас, то он прикончит нас. Наверное, ей было грустно это слышать, но есть хотелось и она боялась отца, тот запросто мог съесть ее саму. В самом деле, многие окрепшие дети могли убить своих родителей и съесть. Кажется, когда родители решили избавиться от меня, я был уже достаточно взрослым. Я не хотел. Я был не настолько туп, как они считали. Рожденные после катастрофы дети не отличались высоким интеллектом, зачастую они рождались с какими-либо уродствами, не могли нормально передвигаться и все равно бы погибли в условиях нашего мира. Я гордился тем, что мое тело не имело каких-либо изъянов, мешающих мне жить, гордился и тем, что понимаю, о чем говорят взрослые. Не помню, сколько мне было лет, но я сам себе казался особенным, и меня пугала мысль перевариться в желудке отца и матери, а потом покинуть это неаппетитной вонючей кучкой. Мне не хотелось исчезнуть и я старался придумать какой-либо выход. Убежать из дома было невозможно, потому что у меня не было при себе оружия и на улице меня прибил бы первый попавшийся охотник. Какая разница, от чьей руки умереть, но если бы родители съели меня, я бы хоть отдал им своеобразный сыновний долг, подкрепив своим мясом их пока еще крепкие и сильные тела. Когда отец отдернул занавеску, за которой я сидел, стараясь отогреть пальцы на ногах, по моей коже побежали колючие мурашки. Помню, что он схватил меня за руку, пощупал ребра, живот, проворчал, что я не такой жирный, как хотелось. И потащил меня прочь из дома, почему-то он считал более приемлемым готовить еду на свежем воздухе. Пикник. Он любил повторять это слово. Когда он потащил меня по земле, прочь от места, где я вырос, во мне уже проснулся какой-то холодный интерес и безразличие. Все чувства словно заморозили. Это было хорошо, отец не привык к тому, чтобы его дичь сопротивлялась. Он насвистывал, скалился, улыбался. Бросил меня на асфальт. Я лежал на лопатках, раскинув руки и ноги, притворяясь равнодушным. Когда надо мной сверкнул нож, я собрал все силы и откатился в сторону, так быстро, что лезвие лишь сильно оцарапало мою щеку. И тут же, не теряя ни минуты, сам бросился на него. Он страшно закричал, когда, когда мои зубы вцепились в его горло. Я повис на нем, раскачиваясь, и когда его горло не выдержало, то шмякнулся вниз, сжимая во рту окровавленный кусок его плоти. Он затуманенными глазами посмотрел на меня, потом поднял руку к кровоточившему горлу – я видел его изнанку, а потом снова бросился на меня. Но я был начеку. В этот раз удалось прогрызть ему руку до костей и он вновь отступил. Его жизнь была уже почти закончена, он не смог бы выжить с разорванным горлом и перекушенными сухожилиями, но отец отказывался поверить в это и в третий раз бросился на меня. Кажется, он все еще надеялся съесть меня. Ха. Я вырвал у него нож и глубоко вогнал лезвие в его загривок. Он страшно захрипел, выпучив глаза, из его рта пошла кровавая пена и, наконец, он просто упал на меня, придавив к асфальту. В доме послышались торопливые шаги, я вывернулся из-под мертвого тела и бросился бежать, пока мать не прикончила меня. Я уверен, у нее бы хватило сил. Вот так прошел мой своеобразный выпускной в жизнь. Я не знаю, сколько мне лет. Могу только представить, что не больше семнадцати, потому что у меня еще не начали расти волосы на лице. Я высокого роста, у меня хорошо развита мускулатура, но по сравнению с некоторыми людьми я кажусь долговязым и тощим. Впрочем, мне особо не с кем сравнивать себя. Взрослые, которых я вижу, бросаются на меня, чтобы убить. Я отхожу от стены и ложусь на землю. Она теплая и мертвая. Солнце греет мое лицо, вокруг – тишина. Я так привык к тишине, что любой звук для меня лишь источник угрозы.