***
Полутьму кабинета рассеивает старинная люстра под потолком. Слабо теплится в канделябре свеча на столе, заваленном писчей бумагой, никуда не годными перьями. Местами, пролившись мимо, на столе застывает воск. Кое-где, в некоторых местах перемешавшись с воском, в дерево впитались чернильные капли. Бледная рука стучит старомодным пером по стеклянному краю чернильницы, стряхивая лишние капли чёрной жидкости с кончика, и переносит его на новый лист бумаги, собираясь снова выписывать вензеля, что сложатся в новую историю. Если, конечно, этот лист не отправится за остальными в пламя камина. Ветер, по-зимнему холодный, со скрипом распахивает пыльное окно, заставляя тяжёлые портьеры всколыхнуться; стелит потоки по мраморному полу залы, морозя голые ступни мужчины, и норовит смахнуть с его стола пару листов. Шалун пляшет с языком пламени свечи в причудливом танце, греется среди его собратьев в камине, играется с полами небрежно брошенного на край кровати бежевого сюртука с нефритовой подкладкой. С интересом, словно ласкающийся кот к хозяину, лезет под жилет и лёгкую рубашку, заставляя и без того продрогшего писателя вздрагивать и, отложив перо, потирать ледяными ладонями плечи. За окном скрипуче каркает ворон — предвестник бед. За спиной, у входа в комнату скрипит, под стать ворону, пол. Мужчина невольно вздрагивает и оборачивается, роняя перо из онемевших пальцев. Странный, слишком прозрачный и бледный для живого человека женский силуэт, закутанный в шаль и одетый в белое лёгкое платье до пола, стоит на пороге. Волосы цвета вороного крыла, кажется, доходят до поясницы; в глазницах, словно желая в них провалиться, глубокие и потухшие глаза, сейчас уже не известно, какого цвета, изучающе разглядывают комнату; бледные тонкие губы, нежно-голубого оттенка, сомкнуты в полоску. Под пристальным взглядом аметистовых с винным отблеском глаз американца, она делает пару шагов босыми ногами по ледяному мраморному полу. Невесомо и беззвучно, словно паря над полом, пересекает полупустую комнату и подходит к Эдгару. Её чересчур худые и бледные руки отпускают шаль, которую сжимали, держа концы поперёк торса, и с нежностью, едва касаясь, проводят по его красиво выраженным скулам, скользят по контуру чуть резковато выраженной нижней челюсти. Пальцы скользят плавно; Эдгару кажется: они царапают чувствительную алебастровую кожу ногтями, спускаясь вниз по тонкой шее к широким плечам, которые впоследствии слабо сжимают. Тёмные глаза следят за тем, как при нервном сглатывании кадык мужчины поднялся к точёному подбородку и опустился на место. — Как… Как это может быть?! — впервые за последние несколько минут из горла мужчины вырываются звуки, нарушая повисшую в комнате тишину. Эдгар чувствует липкие руки страха на собственном сердце. Они беспощадно сжимают нежный орган, бьющийся в агонии, и переходят к лёгким, кажется, стараясь задушить писателя. Эдгар смотрит, а поверить глазам не представляется возможным. Этого быть не может, Леди Линор ведь мертва! Умерла, а он, в полнейшем бессилии перед недугом, сидел у её постели до последнего вздоха прекрасной музы. А теперь она стоит перед ним, как живая, разве что худая, словно скелет, и слишком бледная. Она молча качает головой, своими призрачным — настолько они легки — руками скользя по его рукам к узким запястьям и аристократичным ладоням с тонкими, длинными пальцами, местами испачканными в чернилах. Её касания настолько призрачны, насколько крепки, им нельзя воспротивиться, пусть от их загробного холода и без того замёрзшие ладони По сковывает дрожью. Эдгар не подчиняется здравому смыслу: его давно нет. Эдгар встаёт, чуть ли не роняя стул, когда призрачные руки возлюбленной тянут на себя и зовут в центр комнаты. Призрак желает танцевать. Но у По ведь нет ничего, что могло бы проигрывать музыку? Хотя, раньше это ведь не мешало им кружится в вальсе по этой самой комнате. Аллан судорожно вспоминает и воспроизводит джентльменские, исказившиеся за долгое время манеры: поклон даме, одна рука за спиной, а другая протянута к ней в пригласительном жесте. Дама в свою очередь делает реверанс и кладет свою ладошку поверх ладони кавалера. Тонкие губы изгибаются в болезненной улыбке, когда По, выпрямившись, размещает вторую ладонь на талии призрака, а та кладёт свою на его плечо.Раз, два, три.
Две босые пары ног кружат по комнате в медленном танце. За окном вновь каркает ворон, а ветер, кажется, усилился и теперь тяжёлые портьеры снова зловеще вздымаются; свеча на столе погасла, а листы с ещё не высохшими чернилами, уносимые очередным порывом ветра, отправляются в полёт по комнате. А пара продолжает кружить по ледяному мрамору.Раз, два, три.
Шаг за шагом они кружат по комнате. По кажется, что его ступни превращаются в лёд: настолько их обжигает ветер и мраморный пол. Эдгар не чувствует ног в полной мере, не чувствует своего тела в принципе. Лишь сердце, бьющееся о рёбра от страха, да застывший в горле кашель показывают, что он до сих пор жив. Стихи, написанные в никуда, кружат вокруг и падают к окоченевшим ногам танцующих. Шаль падает с угловатых плеч Леди, а вальс резко прекращается. Беззвучная музыка прервана шумным вздохом изумления. Шаль полностью пропитана кровью. Белое платье омрачается пятнами оной, в то время, как из впалых глазниц текут вовсе не слёзы: практически чернильно черная кровь. Леди тянет к нему худые руки, показывая явные признаки разложения плоти на них, желая вцепиться в ткань жилета или, может, сомкнуть их на бледной шее писателя. По и слова сказать не может, отшатываясь от трупа, выдававшего себя за живого. Из горла вместо криков только хриплый кашель, душащий его. Страх наконец вырвался наружу, и сердце, кажется, хочет последовать за ним, проломив рёбра.Раз, два, три.
Мелодия давно разбилась на щепки старых мечт, но такт продолжает стучать в голове вместе с кровью. Ветер, ирационально сильный и подходящий лишь для бури, сметает всё, что можно в комнате. Окно распахнуто, шторы взметнулись едва ли не к потолку; сюртук скинут на пол, стеклянные дверцы книжного шкафа с треском распахнуты и стекла в них почти разбиты, пламя в камине и даже на свече в старом канделябре, не говоря уже о люстре, практически потушено, а листы с рукописями кружат вокруг, как хоровод опавших листьев по осени. Ветер треплет вороные волосы, осыпающиеся прахом, волнует некогда безупречно белую ткань платья: уносит Леди Ленор за собой вместе с криком ворона, раздирающего душу на кровавые куски. Эдгар провожает глазами следы призрака в ночную тьму, а после хватается рукой за ткань рубашки в районе сердца и сжимает. Бешено стучит нежный орган и разгоняет по жилам кровь, заставляя её закипать и болезненно пульсировать в висках. Дрожащие ноги не выдерживают, и По падает на колени. Плевать, что после он обнаружит синяки или, того хуже, кровь на угловатых коленях. Аллан чувствует липкий страх и безнадёгу, которые мерзкими, когтистыми лапами обвивают его; он тонет в них, задыхаясь и захлёбываясь этой тьмой, без возможности из нее вынырнуть. Кажется, вот-вот изо рта потекут чёрные мерзкие струи сгустившейся тьмы, смешавшись с его собственной кровью из разодранного сердца, пачкая его бледную кожу и чистую одежду. Но вместо тьмы лишь текут хрустальные слёзы из глаз, а из горла вырывается хриплый вопль боли. По вскидывает голову и устремляет сквозь чёлку мутный взгляд аметистовых глаз к потолку, где скрипит люстра, качаясь на ветру. Слёзы нещадно жгут щёки, оставляя за собой мокрые следы на коже, бегут вниз и стекают змейками за воротник. По не может встать на ноги, — ему кажется, они едва ли не сожжены холодом — да и особо не хочет. Эдгар закрывает глаза, из которых всё продолжают катиться слёзы, и опускает голову, отпуская истеричный смешок. Он сам вернул её своими стихами и рассказами, будь они прокляты. Сам заставил трупа восстать. Аллан из последних сил заставляет себя встать на оледеневшие ноги, стирает остатки влаги с лица и шеи. Трясущимися руками собирает рукописи, каждый лист бережно собирает в стопку. А после выбирает некоторые листы, на которых старые чернила местами размыты, похоже, слезами, и зажигает свечу. Подносит листы к языку пламени, и те практически моментально вспыхивают, согревая и даже обжигая его пальцы. Он с отвращением вперемешку с горьким наслаждением и шипя от боли кидает их к потухшим углям в камин. Снова опускается на мраморный пол у камина, не спеша убирать беспорядок, который сотворил ветер, и капли ядовитой крови Ленор. С ломаной улыбкой наблюдает, как сгорают его труды, и пламя пожирает слова одного злосчастного стихотворения: «Quoth the raven, «Nevermore≫. — Господь, помилуй мою грешную душу…-- слышится тихий шёпот в мёртвой тишине.