тепло

      — Мика-чан, — ошалело сказал Дайшо.       — Я думала, мы уже выросли из этих глупых суффиксов, — девушка, на самом деле, тоже вела себя глупо, цепляясь за эти идиотские суффиксы; ей просто нравилось быть упрямой рядом с ним.       — Тебе точно не интересен волейбол? — спрашивал он, улыбаясь, — Твои пасы стали даже точнее и приятнее моих.       — Любые пасы приятнее твоих, Сугуру, — она тоже улыбалась.       На улице было довольно тепло для марта. На волейбольной площадке помимо них разминались ещё несколько подростков, которые изредка кидали заинтересованные взгляды на Мику-чан, отчего у Дайшо, вопреки всему его здравомыслию и рациональности, возникало дикое желание поболтать с ребятами на прекрасном французском языке. Ничего, на самом деле, не мешало ему этим заняться, потому что девушка знала и принимала его не самую воспитанную сторону ещё с тех пор, как впервые ответила взаимностью на его робкие попытки сблизиться. Как бы ни пытался тот шифроваться, у неё тоже было весьма неплохое зрение (и весьма специфичные вкусы, стоит признать).       Размяв мышцы и привыкнув стоять на уличной площадке, где высокое небо над головой опьяняло сильнее любых трибун и зрителей, парень взял мяч у Мики, мимолётно пройдясь пальцами по её костяшкам, и отошёл на подачу. Расстановка, на удивление для всех, кто когда-либо играл против Дайшо, была предельно равная: с ними в команде играл один первогодка, в чужой же команде все трое были выпускниками. Он какое-то время стоял, ожидая привычного свистка, но опомнился, когда стоявшая впереди Мика взглянула на него и одними губами спросила: «Струсил?». Дайшо ухмыльнулся и сделал эффектную подачу в прыжке, наблюдая за реакцией девушки. Мяч ушёл в аут, и та спрятала лицо за ладонью, сдерживая смех.       Они выиграли со счётом двадцать семь-двадцать пять, совершенно поражённые тем, что разница между победившими и проигравшими составляла всего два очка.       — Я растерял свою форму?       — Меньше пить надо, дурачьё, — ласково ответила Ямака, беря парня за руку.       Потные, уставшие, но абсолютно довольные, они шли под руку с уличной площадки: вступительные экзамены пройдены, и у них впереди — четыре года учёбы в одном университете, которые, очевидно, будут наполнены своим стрессом, бессонными ночами, проведёнными на многочисленных чашках кофе, но все эти проблемы казались такими далёкими на фоне заходящего весеннего солнца. Дайшо накинул на плечи девушки свою тяжеленную спортивную куртку, и в обстоятельствах тепла и пост-игры этот жест казался скорее издёвкой, чем проявлением заботы.       — Знаешь, а ведь я не вешалка, — легко заметила она, но не снимала с себя вещь.       — Да ну? — рискнул Сугуру, за что мгновенно получил тычок в бок, — Шучу же, шучу, не бей!       Оживлённые улицы столицы потемнели и словно сузились в пространстве, наполняясь многочисленными неоновыми вывесками и не менее яркими представителями японской молодёжи, у которой начался сезон посиделок и тусовок в клубах по случаю поступления/выпуска. Вечер промёрз, обдуваемый ветрами, пришедшими с гор, и двое студентов продолжали свою посредственную, но оттого не менее ласковую беседу.       — Вот видишь, — парень приобнял её за талию, тыкаясь плечом о голову, — это тебе не Бразилия: после сумерок не только темно становится, но и холодно.       — Ты решил меня чему-то поучать? Не поздновато ли?       И Дайшо внезапно задумался.       Они ступали по многочисленным перекрёсткам, смешиваясь с толпой, держась за руки, счастливые и искренние, но что-то в погоде между ними изменилось, как по щелчку золотой перчатки.       — Ты права, как всегда, — заключил парень тихо и смиренно, — поздно уже. Моя последняя весна закончилась еще в январе.       У него в голове снарядами проблескивали обрывки воспоминаний: вот он, второгодка ещё, слушает наставления от предыдущего капитана команды, чуть ли не плача; вот он, третьегодка, уже плачет, оставляя последний билет на поезд до весны чужой команде; и вот он здесь, выпускник, гуляет по мартовскому Токио, в очередной раз осознавая, насколько проебался.       Вот только он постоянно забывал об одной детали, сопровождавшей, на самом деле, каждую крупицу его памяти.       — Ну, может, твоя школьная весна и закончилась, — просто говорила Мика, не пытаясь звучать красиво, пафосно, умно, — но ведь уже началась новая, нет?       Дайшо посмотрел на неё, уже отвлёкшуюся на какую-то группу косплееров на соседней улице, и шестерёнки в его голове заработали по-иному, более спокойно, более взросло.       Он наконец вспомнил, что проебал далеко не всё в своей жизни.       (потому что, наверное, всё — это не что-то абстрактное, что-то большое или невозможное; потому что, возможно, всё — это лишь один человек, крохотный, невеликий, но всё же единственный)       Впрочем, эти же шестерёнки разбились вдребезги уже минутами позже, стоило его губам прикоснуться к чужим, нежным, доверчивым, тёплым.       Парень целовал её долго, снимая с обоих одежду, такую неуместную, такую ненужную и невозможную. Тонкие предплечья покрылись едва ощутимыми мурашками, стоило девушке провести пальцами по крепкой спине, перебирая выступающими позвонками, как струнами гитары.       Сугуру, вообще-то, жестоко восхищался ею.       Тем, как она смело брала всё в свои руки, пускай это был и её первый раз. Сползала коленями вниз, садясь на его бёдра, напряжённые и разведённые. Опускалась лицом к коже на шее, целуя, царапая зубами, проходя ниже через грудь, мимолётно прикасаясь поцелуем к сердцу, и, наконец, доходя до живота, на котором пресс выступал ещё сильнее, чем на тренировках, и мышцы двигались лихорадочно, то поднимаясь вверх, к её губам, то опускаясь вниз, к своим сокровенным желаниям.       Сугуру, если помните, жестоко восхищался ею.       И ему не нужны были слова, чтобы выразить благодарность и глубочайшее, конечно, уважение, когда она брала в рот по самое горло; он лишь хрипел и жмурился, потому что ощущения были фантастические: удовольствие, страх, нетерпение, боль.       — Зубы, Мика-чан! — жалобно проскулил он, поражённый своему голосу.       — Не делай такое лицо, будто я Аоне из Датэко, ладно? — прыснула девушка, отрываясь от занятия.       Её губы пропитались влагой, его собственным желанием, и он собирал его языком, думая о том, что этот момент — это всё.       Это ёбаный, мать его, конец.       Его бы не испортил даже грёбаный Аоне из Датеко, провалившийся на их татами с блядского тонкого потолка, через который соседям был слышен, к слову, каждый их шорох — они это поняли за месяц совместной жизни.       Дайшо сел, поднимая за собой и Мику, которая уселась на нём, голая, красивая, родная, обхватывая ногами его талию. Он припал к её ключице, оставляя глубокий красный засос, совсем как настоящая змея, впервые дорвавшаяся до настоящей добычи.       Вот только Ямака не была никакой добычей: она коснулась его члена, проводя мокрой рукой между их сплетённых тел, и стала быстро водить по нему, пропитывая смазкой.       Бывший капитан, авторитетный, пугающий, сильный, кончил с самым наикрасивейшим звуком, от нескольких прикосновений к своему достоинству.       Мика снова тихо посмеивалась, уткнувшись лицом ему в плечо. Мягкие волосы, потные, вкусные, в очередной раз опьянили парня своим запахом.       Девушка кусала губы, сдерживая собственные порывы оседлать его, повалив на спину, сделать хоть что-нибудь, чёрт возьми.       А он внезапно нашёл её лицо, ухватившись взглядом, и приподнял голову за волосы, мягко сжимая их в одной руке, другой водя по округлым ягодицам, готовый к выходу в финал.       Ямака громко вскрикнула: боль была везде, в шее, в голове, в чёртовом влагалище, которое она хранила, как зеницу ока, на протяжении всех эти восемнадцати лет, и даже не предполагала, что всё будет действительно настолько красочно.       Это отличалось от книг, прочтённых ею; не подходило и к собственным визуальным представлениям, каждый день приходящим к ней перед сном. Так или иначе, она готовилась к своему первому сексу, но, очевидно, не приготовилась до конца.       К такому ведь и не приготовишься нормально, говоря откровенно.       Слёзы потекли из зажмуренных глаз, пока к первому пальцу добавлялся второй, и Дайшо в очередной раз сбавил свой наступательный настрой.       Его собственное влечение снова прижалось к животу, изнемогающее, болезненное.       — Если тебе больно, мы могли бы повременить с этим, солнце, — ласково прошептал Сугуру вопреки бушевавшему урагану в его крови.       — Мне больно, — мычала девушка в ответ, вытирая собственные солёные дорожки о его лицо, — но я хочу. Понимаешь?       — Хочешь? — низко прохрипел гадёныш, опьяненный её словами, — Правда?       — Хочу любить тебя, — она открыла глаза, смотря на него исподлобья; взгляд был ясный, наполненный чистым желанием, — Вот так, — добавила, мягко опускаясь на его твёрдый член, — ну же…       Больше, впрочем, слов ему было и не нужно: он приподнял бёдра, входя до упора, и, дождавшись, когда стихнет дрожь, сменил позу, оказываясь нависшим над хрупким маленьким телом. Её ноги всё так же обнимали его талию, руки обвивали шею, целуя в губы, и Дайшо двигался медленно, смакуя каждое ощущение, наслаждаясь тихими стонами, которые во влажных снах ему казались совершенно иными, развратными, открытыми. В реальности Мика была намного скромнее, пряча лицо то в собственном плече, то в его волосах, утыкаясь в чужое ухо, целуя и покусывая, чтобы утихомирить собственные чувства.       Вот только Сугуру было недостаточно. Он не хотел, чтобы она отвлекалась от него, от их контакта, от их общего греха, поделённого на двоих: парень оторвался от её головы, выпрямляясь, хватаясь руками за тонкую талию, приподнимая, насаживая под ещё более откровенным углом.       Здесь-то его самообладание и дало просечку, сменившееся задушенным порывистым дыханием, вылитым в настоящие хриплые стоны, и парень не сумел удержаться от ещё большей грубости, резкости, скорости.       Он чувствовал, как в нём снова поднимается та самая волна, сокрушающая, интимная и личная, и хотел разделить её вместе с Ямакой. Его пальцы коснулись девичьего лобка, двигаясь, двигаясь, двигаясь из последних сил, и тут девушка не выдержала, кончая, шепча его имя исступленно, почти безнадежно.       Дайшо свалился на неё, буквально придавливая к постели, не в силах напрячь хоть одну мышцу, чтобы подняться.       Мика так и не открыла глаз, выныривая из-под него, чтобы выровнять, наконец, чёртово сдохшее дыхание.       — Мне нужно что-нибудь сказать после секса? — спросил парень, глупо улыбаясь и цепляя её туловище в собственные объятия, прижимаясь сбоку.       — Мы не в романтическом французском фильме, дурак, — в тон ему фыркнула Ямака, в очередной раз выскальзывая из его объятий, чтобы вернуться в них десятью минутами позже, после недолгих процедур в ванной.       Они лежали на татами, всё ещё обнажённые, уставшие, сонные, перед ними стоял раскрытый ноутбук, на экране которого светились обрывки какого-то аниме. Открытые чипсы уже сменили душный запах близости, пропитавший комнату, из раскрытого окна дул свежий ночной воздух, и звуки города вкупе с озвучкой сэйю приятно грели душу       (не так, конечно, как грели слова любви шёпотом, но всё же),       даря давно позабытое ощущение умиротворения. Школа, выпуск, все эти вечные гонки, битвы за первенство — всё это осталось позади. Начиналась новая весна, и они собирались хранить её тепло достаточно долго, чтобы счастье в их жизни переполнило чашу весов.       Мика покрепче прижалась к Дайшо, на что он стиснул в её своих руках, грея, защищая и любя.       — Эй, у тебя руки жирные!