Собака на сене

Однажды граф Зуров приваливается к боку Шарля, пробравшись в его палатку, и выдаёт задумчиво: — Может, ему наглядно нужно? Чтобы уж точно дошло. — Наглядно — это как, Ипполит Александрович? — Шарль даже флягу в сторону отставляет. — Руками, — невозмутимо поясняет Ипполит. Фандорина хочется научить, показать, что в мире есть такие вещи, от которых бывает хорошо. Хорошо только вам, и никому, совсем никому от этого не станет плохо. Мир не рухнет. — Руками, — хмыкает Анвар, делая из фляги ещё глоток едва разбавленного спирта. — Да разве же это поможет, а, граф? Ипполит ему в глаза заглядывает и они друг друга прекрасно понимают: не поможет, только лучше уж так, чем вовсе ничего не делать. Анвар берёт с графа честное гусарское (ха-ха), что тот пока ничего не предпримет. Атака должна быть тщательно спланирована и продумана. Фандорин ничего не замечает. Носится по своим делам, пропадает внезапно без следа и также внезапно вновь возникает в лагере. — Любит он исчезать, — хмыкает граф, передавая подзорную трубу товарищу по (не)счастью. Анвар усмехается и наблюдает, как из леса легко, словно призрак, скользит серьёзный, но даже с расстояния видно насколько уставший Фандорин. — Это потому что его ничего не держит, — предполагает д’Эвре. — Кроме долга и принципов. Просто он не знает, что бывает не только плохо. — Зато знает, что бывает очень плохо. — С этим живут, — тихо говорит Анвар. По собственному опыту судит — если больно, плохо, значит жив, значит можешь это изменить. Зуров словно без слов, без лишних пояснений всё понимает. Может и сам так живёт, просто спасается иначе. Лёгкостью этой показной, дурашливостью. К Фандорину подбегает Барбара, начиная что-то втолковывать, возмущаться и Шарль опускает трубу, недовольно хмурясь. Барбара любит ломать планы, Барбара словно песчинка, чаши весов перевешивающая, все вероятности меняющая. — Нет, не сегодня, — качает он головой. Не рядом с Барбарой. А потом Зуров поздней ночью вламывается в палатку и осторожно так за плечо будит. Анвар чудом только за нож не хватается, потому что граф к нему именно вломился (иначе не умеет), да так тихо, что и не заметил, не почувствовал. — Варвара Андреевна мирно спит у себя, а Эразма я на сеновале видел. Видно, решил хоть там от неё спастись. — А может просто мысли в порядок приводит, — соглашается Анвар, продирая глаза. На сеновал — граф с этого посмеивается, даже не пытаясь пояснить, — тащатся через пол лагеря втроём: Ипполит Александрович, Шарль и последняя бутылка приличного сладкого вина. Чтобы легко пилось и быстро в голову ударило — вдруг легче станет? Вдруг поймёт быстрее? Падают на сено по бокам от лежащего с закрытыми глазами Эраста Петровича и граф фальшивенько так тянет: — Звезды-то какие яркие, а, Эразм? Фандорин глаза тут же распахивает, только нет в этом движении настороженности. Анвар понимает. Если бы хотели убить, то подошли бы тихо, а не так открыто, не скрадывая шагов. — Ип-полит, п-при всём уважении, но давай ты не будешь договаривать эту фразу, — и щурится, мол, помню я, как ты к девушкам тащишься и с какими словами. И что с далека дела начинаешь решать тоже. — Доброй ночи, господин д’Эвре. Небо в свидетели, какой же он уставший. Наверняка ещё и мадемуазель Барбара нервы потрепала. Анвар приветственно кивает и приподнимает закупоренную бутылку. — У нас к вам пгедложение, — поясняет под удивленным взглядом. — Предложение есть, а бокалов нет, пардон, — усмехается Зуров, смотря на едва заметно хмурящегося Эраста Петровича. — Ей богу, Эразм, просто выпьем и ты хоть раз выспишься за эти недели? Месяцы? — Всё не так п-плохо, Ипполит. Шарлю отчего-то кажется, что Фандорин в этот момент краснеет, но освещение столь скудное, что точно и не узнать. — Так что, мсье Фандорин? Будете с нами или просто рядом полежите? — Разумеется он будет с нами, — не даёт Эрасту ответить Ипполит, усмехаясь и подкручивая ус. Фандорин смотрит так укоризненно, что даже Анвар оценивает. — Ой да ладно, — а вот Зуров совершенно не впечатляется. — Если бы я тебя спрашивал, то мы бы даже на брудершафт тогда не выпили, — и подмигивает Шарлю, мол, помнишь, рассказывал. Анвар помнит, потому и улыбается едва заметно. Фандорин совсем рядом и у Анвара вертится в голове до ужаса сопливо-романтичная фраза «посмотрите, Зуров, он же совершенно недолюбленный». Кажется, что скажи он это вслух, и граф тут же воскликнет: «Так давайте долюбим!» А Фандорин вспыхнет и сбежит. Если только не посмеётся, снова за своеобразную шутку сочтя. Премерзкое положение, как ни крути. Анвар тяжело вздыхает, смотря на пробку и вспоминая, что как раз штопором они и не озаботились. Эраст Петрович, кажется поняв всю подоплеку задержки, вздыхает почти счастливо. Нет уж, mon cher, не отвертитесь, думает д’Эвре, вытягивая тонкий узкий кинжал из голенища и вбивая в пробку. Сейчас бы ещё так же хорошо и ладно её вовнутрь протолкнуть и вообще хорошо. Зуров на это восхищенно присвистывает. — Хитро, господин журналист. Фандорин скисает и это подстёгивает, пробуждает азарт. На кинжал Эраст Петрович смотрит внимательно, цепко, но, вероятно, не найдя ничего общего при таком освещении с теми ножами, которые собрал на месте преступления, теряет интерес, приподнимаясь на локтях и наблюдая за процессом открытия бутылки. Анвар чувствует, как смотрит на него Зуров и про себя улыбается. Ничего, хотя бы самый минимум ласки они успеют дать раньше, чем Фандорин сбежит. Главное — это не идти сейчас в лобовую атаку. Пробка внутрь бутылки падает, на двое острым лезвием разрезанная, а Шарль обратно кинжал убирает. Оно конечно совсем не хорошо, вино с привкусом пробки распивать, но уж лучше так, чем вовсе ничего. Первый глоток сам делает, подсознательно демонстрируя, что отравы там никакой нет, а после графу передаёт — Эрасту Петровичу сразу нельзя, слишком уж бдителен сейчас, ещё сбежит и ищи потом дни напролёт. Зуров делает приличный глоток и только после удивленно на этикетку смотрит. — Однако. И как вы этакое сокровище сохранить смогли, Шарль? — Да вот всё не с кем было. Шато икем как шато икем. Приятно, вкусно, сладко. Влить бы в Фандорина всю бутылку и вообще прелесть, но нет. Тут бы хоть на треть уговорить. Ипполит кивает, вертит в руках бутылку и непреклонно в чужие руки вкладывает. — Ну, Эразм, выпьешь? — ухмыляется Ипполит. Анвару бы одёрнуть графа, что не следует давить, только Фандорин бутылку нехотя, но держит. Натыкается на два бескомпромиссных взгляда, машинально пальцами горлышко протирает и делает глоток, чуть запрокинув голову. Не успевает Анвар полюбоваться на движение кадыка, как Фандорин уже отдаёт ему бутылку, снова протирая после себя горлышко и даже не отдавая себе в этом отчёт. Вместо обиды это вызывает лишь умиление. — П-приятное. Давно хорошего вина не пил, — внезапно произносит Эраст. — С тех пор, как пропал в Сербии? — оживляется Зуров. — Ещё до, — размыто отвечает ему Фандорин. Господи, думает Шарль, ему хоть двадцать есть? Виски, это всё из-за них. С мысли сбивают, в заблуждение вводят, а граф ведь говорил, что у них лет семь разницы. Нет, у него ведь были планы, стратегия, алгоритмы, а всё рушится, на глазах рушится. Осторожнее, мой мальчик, не дай какой-нибудь женщине нарушить твои планы, — напутствовал Мидхат-паша. Что ж, женщина их и не нарушила. Анвар делает довольно большой глоток и возвращает бутылку Фандорину. Сено, на которое он с размаху откидывается, немного колется и как-то приятно и совершенно по-особенному пахнет. И звезды этой ночью правда яркие. Красивые. Точно глаза Эраста Петровича. — Знаете, — начинает издалека и совершенно внезапно даже для себя, — у разных народов созвездия по-разному названы. И легенды с ними тоже разные связаны. Эраст удивлённо дёргает бровью, не ожидал, что Шарль начнёт о звёздах говорить, и это уже хорошо. Ледяной мальчик чуть ожил. — Эразм, знаешь какие-нибудь легенды? — подхватывает Зуров, соломинку во рту перекатывая. Фандорин в задумчивости делает глоток, второй. И Анвар понимает, что знает, не мог юноша не знать хоть чего-нибудь, тем более такой. Но молчит. Похоронил в себе как романтические бредни? Иней поцеловал не только виски, но и душу, вынудив спрятать всё самое мягкое и светлое, наивно-мечтательное? — Нет. Слышал, но п-помню смутно, — и только на третьем глотке осознаёт, что делает. Тут же будто бы слегка смущается и Ипполиту бутылку передаёт. Пахнет сеном, а от Эраста Петровича ещё и родниковой водой. — А вы, Шарль? Ипполит всё же прикладывается к бутылке, только совсем немного, для вида. — Что ж, с Востоком я уже, полагаю, всем изрядно надоел, поэтому в этот раз кое-что из скандинавского фольклора. Доводилось ли вам слышать о великане Тьяцци? Оба слушателя отрицательно головами качают, поэтому Шарль закидывает руки за голову и начинает рассказывать. Про похищение и возвращение Идунн, про героическое — подлое? — убийство великана, про месть его дочери, заменённую выкупом. —…третьим же условием стало желание Скади чувствовать на себе взгляд отца и после его смерти, знать, что он наблюдает, присматривает за ней, а она может поднять голову к небу и взглянуть на него в ответ. Поэтому она пожелала, чтобы Один забросил глаза Тьяцци на небо и сделал их двумя звездами. Такая вот история, господа. Фандорин на этих словах тоже лицо к небу поднимает, вглядываясь в поблескивающие звезды. Тоже чьи-то дорогие глаза на небосводе высматривает? Эраст молчит и в свете яркой луны Анвар видит, как черты его лица смягчаются будто бы. И он кажется моложе. Нет, точнее выглядит на свой возраст. Ипполит незаметно придвигается ближе, но не касается. Просто смотрит вслед за Фандориным. Зуров слишком живой, слишком азартный, но даже он проникается вином, звёздами и приятной компанией. — А вы, господин д’Эвре, что чувствуете, когда на звёзды смотрите? — внезапно тихо спрашивает Эраст Петрович, избегая смотреть на Анвара и по-прежнему не ощущая, что оба собеседника теперь к нему несколько ближе находятся. — Вспоминаете легенды или у вас есть свои? Он смотрит на звёзды, как волчонок, потерявший стаю, вскидывает морду к луне и просит о помощи. Только ни звука не издаёт. Некого просить, да и не о чем. Сам всё сделает, сам всего добьётся. Маленький гордый волчонок, не знающий, что руки не только могут принести боль, но и подарить ласку и наслаждение. Уют. — Мой младший брат, — тихо отвечает Анвар, — Он погиб год назад. Несчастный случай. Матушка плохо пережила эту новость. У неё было слабое и слишком доброе сердце. Почти не врет. Немного не договаривает, чуточку не уточняет. От потерял не одного брата. И не одну сестру. Один просто был ближе прочих. Только и дальше нужно как-то жить. — К-кажется тот год п-почти у всех выдался… сложным, — тихо заключает Фандорин, больше ничего не спрашивая. А Анвару этого и не нужно, он отчего-то сам рассказывает. Про маленького восторженного мальчика с вечно сбитыми коленками, про веселого юношу, с которым вместе залезали в чужие сады и пробовали дешевое кислое вино, про храброго мужчину, который верил, что и один человек способен изменить мир. Совсем немного, но изменить, сделать хоть чуточку лучше, светлее. — Он в людях лучшее видел, — благодарно кивает Зурову, отпивая вина. А лучше бы чистого спирта. — Даже в самых мерзких, погрязших в пороках. А я так никогда не мог, оттого и уехал. Думал, что если далеко от дома, если другая страна и культура, то и люди другие будут. Лучше, что ли. Дурак был, конечно. Шарль бутылкой болтает, пытаясь определить много ли осталось, но выходит плохо. — Что ж, у меня, видно, одного всё не так дурно вышло, — вздыхает Ипполит Александрович и на вопросительные взгляды разве что плечами пожимает. — Пытался помочь одной особе по старой памяти, но, видно, зря. Вот и все, не смотрите, словно она из-под венца сбежала, всё было совсем не так. Фандорин скептически фыркает, припоминая. — Не ухмыляйся, — беззлобно предупреждает Ипполит. — Лучше колись, кого сам видишь? И в медальоне носишь. Анвар бы возмутился чужой бестактности и возвращению к прежней теме, но ему интересно. Сейчас Фандорин кажется совершенно незнакомым. Чужим. Далёким. Эраст переводит взгляд на графа, после на журналиста и вновь глядит на звёзды. — Я… — Можете не отвечать, — сжаливается Шарль, пусть и безумно интересно. Но то ли от выпитого, то ли от долгого молчания, Фандорин продолжает тихо: — Есть та, которую я потерял. Это медальон, — передёргивает плечами словно от ночной прохлады, не замечая направленные на себя внимательные взгляды. — Но я не вижу её здесь. Она… Она солнце. Даже больше облака в летний день. И усмехается с горечью, едва заметно. — А в звёздном небе я вижу человека, который подарил мне будущее. Который… — Закусывает губу, медленно моргая, словно боясь расплескать. Явно заставляет себя продолжить. Откровенность за откровенность. — Он был фантастическим человеком. Это раз. Он направил меня, вместо того, чтобы загнать в рамки общепринятого. Это два. Шарль неверяще распахивает глаза, но Эраст слишком ослеплён луной и борьбой с собственными эмоциями. — Он верил в меня. Это… важно. Было очень важно для меня. Это три. И вдруг щёлкает пальцами, поворачивая к слушателям голову, чуть встрёпанный, потерянный и грустный, силясь улыбнуться. — Он был солнцем — это четыре. Фандорин залпом допивает вино и ставит пустую бутылку на землю. Только ставит криво, на покатый камешек, отчего она падает, со звоном откатываясь в бок. Анвар на этот удивительно громкий в ночи звук даже не вздрагивает. Лишь смотрит странно, словно зачарованно. Словно нечто нереальное, невозможное перед собой увидел. — Эвре? С вами всё в порядке? — немного взволнованно уточняет Фандорин и перестаёт в лицо всматриваться только дождавшись утвердительного кивка. — Задумался, — как-то рублено поясняет Анвар. Зуров где-то там за спиной Эраста Петровича недоверчиво хмыкает, но молчит. Он этой ночью вообще удивительно много молчит, но это, верно, хорошо. Правильно. Анвар всё уместить в картину мира услышанное откровение не может. Вроде и пазы сходятся, и рисунок верный, а не вставляется, не вмещается. Хочется смеяться — жутко, визгливо, чтоб кровь в жилах стыла, хочется петь — тонко, красиво, проникновенно, чтоб каждое сердце хоть немного тронуло. Но он молчит и краем глаза смотрит на русского мальчика к которому чувствует непозволительно много. К которому подобное чувствует не он один. Какая шутка судьбы, какой гамбит от мироздания. Теперь ему очевидно — Фандорин должен выжить. Ипполит разваливается на сене, хлопая рядом с собой, мол, возвращайтесь, мечтатели. Эраст даже не замечает, что на этот раз они лежат ближе. Слишком взволнован, слишком устал. Слишком занят, загоняя своих демонов и запирая их глубоко внутри. Наверное именно так он чувства и называет. — Эразм, а ты петь умеешь? — Ипполит, нет. — Нет, не умеешь или нет, Ипполит? — уточняет Зуров, видимо решив их растормошить. — Упаси Создатель, Ипполит. Шарль, а вы? — Могу промурчать романс для прекрасных дам, но что-то мне подсказывает, что за это меня скинут с телеги, — подхватывает Анвар. И понимает вдруг, что эта ночь не должна быть пустой. После всех откровений её нужно заполнить. На языке вертится «нежностью». Зуров ловит его взгляд и через Эраста подмигивает. Фандорин закатывает глаза, явно стремясь закрыть на щеколду всего себя и замки понавесить. Нельзя такое допустить, нельзя. — А я вот умею, — затягивает Зуров и впервые Шарлю хочется его придушить. Чтобы самому от смеха не умереть. Фандорин прыскает, когда Ипполит продолжает петь что-то шаловливо-пошловатое, подмигивая и мурлыча, и д’Эвре понимает, что в этом их мнения совпадают. И потихоньку, хохоча во всё горло, становится ещё ближе к смеющемуся Эрасту Петровичу. Фандорин, верно, и сам не понимает как так выходит, что в какой-то момент он лбом в плечо Зурову утыкается и по широкой груди похлопывает, мол, хватит уже, и так небось пол лагеря своим голосом перебудил. Граф заканчивает куплет и замолкает, но в этот раз тишина совсем иная, более правильная, что ли. Приятная. Эраст всё ещё громко в мундир дышит, кончиками пальцев поглаживая выпуклые вышивки — д’Эвре разрешает себе не напрягаться и не вспоминать их правильное название — и оттого совсем не обращает внимания, как сзади к нему всё ближе подбираются, соломой шурша. Шарль вытягивает ладонь, думая коснуться волос, растрепать их, погладить серебристые виски, но останавливается на середине движения, пальцы сжимая. Рано, еще слишком рано. В конце концов вдыхает запах сухого сена, тихой ночи, чужих тел и касается плеча. Едва-едва, самыми кончиками, словно бабочка крылом махнула. Фандорин этого не замечает. Фандорин, но не Зуров. Ипполит ловит его взгляд и они понимают друг друга — пора приступать. Сомкнуть кольцо. Зуров аккуратно, чтобы Эраст Петрович не заметил, руку поднимает и запястье Шарля перехватывает, сильнее к плечу Фандорина прижимая. Гладит напоследок косточку на запястье и убирает руку. Д’Эвре понимает, что его направили. Эраст шумно выдыхает в гусарское плечо и, вероятно, решает уже отстраниться, — нехотя, потому что так надо по правилам приличия, а не так хочется, — как Анвар ощутимо касается его плеча на этот раз пробегаясь пальцами и к шее. Фандорин недоумённо вскидывает голову, но не успевает даже повернуться, как Анвар придвигается ещё ближе и обе ладони на чужие плечи опускает ненавязчиво. Голос льётся успокаивающим журчанием, словно ничего, совершенно ничего странного не происходит: — Вы излишне напряжены, Эраст Петрович. Плечи сводит? И чуть надавливает, прощупывая напряжённые мышцы. Фандорин вздрагивает, но не двигается. Только голову назад опускает и бормочет тихо: — Ты всё подстроил, Ипполит? Анвару хочется возразить, что совсем не всё, только половину, но он молчит. И увереннее плеч касается, действительно излишне напряженных и, верно, приносящих Фандорину множество неприятных ощущений. Массаж шеи и плеч — что может быть невиннее? По мнению Шарля, целая куча вещей, потому что массаж можно делать по-разному. И с разными целями. Д’Эвре полусадится, поправляя позу лежащего перед ним Эраста, и принимается за дело увереннее: поглаживает кожу, согревая своим теплом, давая привыкнуть к прикосновениям, и только потом начинает проминать мышцы. — Сначала будет больно, но после вам обязательно станет легче, — предупреждает под фырканье графа. Формулировка и правда не самая удачная, но какая уже разница. Фандорин пока сохраняет молчание, лишь вздрагивая на особенно неприятных моментах. Ничего, это не надолго. Анвару доводилось в детстве лепить из глины — ему нравилось брать будто окаменевшие куски и старательно мять до тех пор, пока глина не становилась полностью податливой и из неё можно было начинать лепить всё, что только душе угодно. Это приводило его в восторг. Также и с массажем. Мышцы твёрдые, слишком напряжённые, потому их хочется сжать сильнее, промять их сопротивление. Также и с конкретно Фандориным — его хотелось расслабить. Цепкие пальцы Анвара справлялись с поставленной задачей даже через мешающую сорочку — по-хорошему, её давно пора стащить, но не всё сразу, иначе Эраст Петрович заартачится и сбежит. Д’Эвре бросает взгляд на Зурова. Граф лежит расслабленно, но по глазам видно, что он готов в любой момент придержать Фандорина за плечи, если тот надумает уйти от прикосновений к своей спине. — Что же ты так, Эразм, — негромко мурчит граф. — За осанкой следишь, а конкретно о спине не беспокоишься? Был у нас в полку такой молодец… — и начинает увлекательно историю рассказывать о знакомом солдате и о его проблемах со спиной, которые служить мешали. Фандорин глаза не закатывает — Анвар в этом уверен — только потому что невежливо. Даже если тебя уткнули лицом в чужое плечо и нагло нарушают личное пространство. Ну и что, что не увидят. Невежливо всё равно. Д’Эвре хмыкает тихонько. Пока Зуров своим рассказом усыпляет бдительность, он как раз достаточно разминает пальцы и разогревает чужую спину, чтобы приступить к более сильным нажимам. И прихватывает пальцами зажатую мышцу. Фандорин дёргается, но молчит, даже пока Анвар мучительно медленно проминает её по всей длине. Ну, а что вы хотели, Эраст Петрович, спину-то действительно надо в порядок привести. Приятно будет позже. А пока идёт в первую очередь полезность. В какой-то момент Фандорин всё же перестаёт дёргаться. Может привыкает, может не так больно становится, но Шарль всё же склоняется ко второму, потому что мышцы под пальцами становятся всё мягче, податливее. И болезненная напряжённость, тревожность постепенно покидает всё тело титулярного советника. Д’Эвре усмехается, ладонями чувствуя, как в груди рождается довольный стон, а сам Эраст Петрович носом о чужое плечо потирается, даже не вслушиваясь в очередную историю. Шарль придвигается ближе, начиная успокаивающе поглаживать спину и под нос мурлыкая мотив одной из любимых арий. — Вот сам же чувствуешь, Эразм, что легче стало, — прерывается на середине Зуров и треплет тёмную макушку. — Совсем разомлел, а? Фандорин мычит что-то, но даже с такого расстояния не разобрать, поэтому Шарль решает не обращать на это внимания и тянет с себя светлый сюртук, чтоб накрыть мальчишку, пока не замёрз. Ночь может и тёплая, а простыть все равно можно. — Зачем?.. — шевелит плечами Фандорин, когда Шарль накидывает на него свой сюртук, подтыкая у плеч, чтобы не дуло. — Кожа разог’етая, пгостудитесь, — после намурлыченной арии переход к русскому языку должен ощущаться больше, чем при обычном разговоре — это Анвар помнил. Эраст невнятно что-то выдаёт в плечо Зурова. Граф подмигивает поверх растрепавшихся волос Фандорина. Д’Эвре усмехается. А потом взгляд падает на лежащего расслабленного Эраста Петровича под его, Шарля, сюртуком, и сердце заходится где-то у горла. Хочется снова сделать массаж, только уже совершенно другой. Впрочем, у них ещё есть время. Всё будет, обязательно. Сегодня. Только не совсем сейчас. — Первый сеанс массажа обычно короткий, чтобы не давать мышцам лишний стресс, — вкрадчиво мурлычет Анвар. Фандорин что-то невнятно мычит и от одного его вида становится самую малость совестно — Эрасту Петровичу сейчас поспать бы часов двадцать по меньшей мере. В тепле, уюте, покое, а они тут руки распускать планируют. С другой стороны, успокаивает себя Шарль, после физической активности и спится лучше. А с ними Фандорину и теплее будет, и спокойнее. Уж от всяких взбалмошных девиц точно защитят. Д’Эвре ложится совсем рядом, почти вплотную к разморенному Фандорину и замирает в ожидании. Сухое сено шуршит совсем рядом и он не чувствует, а скорее угадывает, что Зуров лезет куда-то под наброшенный сверху сюртук. — Ипполит! — возмущенно, на выдохе и от того совсем не так, как задумывалось. — Что, Эразм? — Руки. — А что с ними не так? Холодные? Так я как раз погреть. И снова шорох. Шарль тихонько фыркает и легонько поверх сюртука по спине поглаживает. — Ну и что за шутку вы з-задумали, господа? — откликается Эраст, ёрзая, пытаясь уйти от прикосновений, но куда ему деться? С одной стороны Ипполит, а с другой д’Эвре. Патовая ситуация, мсье Фандорин. Смиритесь. — Шутки нас, Эразм, не интересуют, — раскатисто произносит Зуров с такой интонацией, что не то что Эраст Петрович, но и Шарль вздрагивает. Пробирающий у графа голос, до мурашек, до щекотки в животе. — А ч-что же тогда? — и вновь дёргается, когда Шарль всё так же легонько рукой поверх сюртука спину оглаживает, особенно между лопаток проходясь. Что делала рука Ипполита под сюртуком было неясно, лишь Эраст Петрович издал сдавленный звук и аккуратно шарахнулся — вроде бы вежливо, но именно шарахнулся, да — вбок, невольно вжимаясь в Шарля. А ему разве от этого хуже? Нет, ничуть. Эраст Петрович сам ведь решение принял и моргает сейчас осоловело, чувствуя, как поверх одежды руки обвивают и к теплому телу притягивают. Невинно так, не придраться даже — всё рефлексы, никаких коварных планов, о чём это вы. Граф на локте поднимается, композицию разглядывая, и улыбается довольно так, словно вот-вот ус по привычке подкрутит, но всё же сдерживается. Удачно же пока складывается. — Сговорились, — вздыхает Фандорин, голову в сторону д’Эвре поворачивая. И делает это как-то смиренно, печально, обдавая Шарля запахом выпитого шато икем. — Сговорились, — даже не возражает. И в висок седой утыкается, не сдержавшись. — А вы всё в делах, да в делах. — Да знаете, обстановка несколько нервная, делами загружает. Война, турки, проблемы, — скучным голосом говорит Фандорин, но Шарль чувствует, как его тряхнуло от такого прикосновения. Кто их касался? Кроме Зурова, который бескомпромиссно тогда журналистском штабе сгрёб Эраста в охапку и виски пощупал, про импозантность что-то говоря. Никто, получается. И массаж, и вино расслабили мсье Фандорина достаточно, чтобы проявилась скрываемая обычно чувствительность. Чаще всего Эраст Петрович уходил от нежелательных — читай: всех — прикосновений к себе, неизменно вежливо отстраняясь и выворачиваясь, как хорошо воспитанный кот, который не может позволить себе оцарапать глупых человечишек, жаждущих его погладить. Но сейчас он ещё и убаюкан немного, и деться некуда, потому благоразумно замирает в чужих руках, решая, вероятно, что если он не будет шевелиться, то его не будут трогать. Наивный гениальный мальчик. — Ипполит, — обращается сразу к графу, впрочем не делая попыток выбраться из объятий. — Вы задумали что-то незаконное? — Скорее не слишком приличное, — пожимает плечами граф. — И с моим участием? — на этот раз спрашивает у д’Эвре и, получив согласный кивок, качает головой. — Напиваться до поросячьего визга я с вами не буду. — Так ведь нечем, Эразм. — Тогда что… О. Шарль почти уверен, что Фандорин сейчас удивленно хлопает своими ясными голубыми, словно небо глазами и что губы его так заманчиво приоткрытым, что удержаться от поцелуя почти невозможно. Во всяком случае для него. У Зурова же как-то получается: он каким-то чудом продолжает смотреть с невероятной надеждой, бережно удерживая руку Фандорина в своих и касаясь губами тыльной стороны запястья. Эраст приподнимается, выскальзывая из объятий, но так и не выдергивая руки, и поворачивается в д’Эвре, пытаясь что-то высмотреть и в его лице. — Вы… оба? Дожидается почти синхронных кивков и забавно хмурится. — Но как вы… мы? Ч-чёрт. Откидывается обратно на спину и даже не возмущается, снова оказавшись в объятьях. А руку графа теперь и вовсе сам удерживает, как довольно замечает Шарль. — Сейчас важно не как — это дело десятое — а согласен ли ты вообще, — говорит Ипполит Александрович, успокаивающе поглаживая запястье Эраста большим пальцем. Фандорин снова хмурится, закусывая губу, и плотнее кутается в сюртук д’Эвре. — Я н-не знаю? — А хочешь? Хотя бы попробовать. Всегда можно сказать нет. Шарль легко поглаживает по плечу, предпочитая в этот момент не вмешиваться, потому что граф с Эрастом Петровичем знаком дольше и должен, по идее, знать его много лучше самого д’Эвре. Поэтому пусть говорит. Пусть создаст выбор. А уж вместе они постараются, чтобы чаши весов склонились в правильную сторону. — Вас двое и вы м-мужчины, — начинает Эраст осторожно, тихо, издалека. — А я, можете совершенно справедливо смеяться, не знаю что и с одной женщиной делать. Разве что в теории. Хмурится, пытаясь скрыть растерянность и смущение. Очаровательный. Голос Ипполита становится вкрадчивее. — Мы покажем. Поможем разобраться, Эразм. Точнее, тебе нужно просто согласиться и расслабиться. Эраст Петрович задумчиво замирает, плечо напрягается коротко под рукой Шарля и расслабляется спустя полминуты подыскивания ответа. — Ты всегда в любой момент можешь сказать «нет», — напоминает граф. Анвар неуловимо чувствует, что чаша весов склоняется в их сторону под весом любопытства. — Я н-не уверен… — честно отвечает Фандорин, поводя плечами, но не сбрасывая чужой руки. Шарль улыбнулся за его спиной графу. — В любой момент, Эразм. В любой. Ипполит разворачивает ладонь Эраста Петровича, прижимается к её центру лёгким невинным поцелуем, а у самого в глазах целая буря, обещанием сдерживаемая. Анвар уверен — у него точно такая же, может даже ещё хуже, страшнее, потому взгляд на светлую шею переводит, носом прямо над воротничком сорочки прижимается и жадно запах вдыхает. Свежесть юности мешается со смертельной усталостью и бьёт в голову не хуже вина. Анвар ведёт носом выше, зарываясь в волосы, касаясь губами седого виска и тихо шепчет: «Всего одно ваше слово» — пока руки с плеч вниз скользят, полы сюртука распахивают и под сорочку пробираются. Эраст Петрович запрокидывает голову и дышит всё чаще, как если бы вокруг была не прохладная звёздная ночь, а знойный полдень. — Ваше слово? — Да, п-пока что да. Этого им достаточно.