И ты был в моих руках

Дорога на дальний восток была долгой и трудной. За границей стали ходить слухи о странном звере, поселившемся на одном из уцелевших островов Страны Моря; кто-то болтал о хвостах, количество которых менялось от семи до четырех в зависимости от рассказчика, другие говорили о нескольких головах. Но все до одного упоминали способность к запечатыванию. Такие слухи требовали расследования. После долгого спора — казалось, он длился несколько часов, — Какузу неохотно согласился с маршрутом, который предложил Пейн. Он пролегал через страну Огня, раздражающе близко к самой Конохе и прямиком через кварталы Танзаку, очень популярные среди шиноби Листа, — казалось, те, подгулявшие в увольнительной, выползали там из каждого магазинчика и темного переулка. Еще до того, как Какузу и Хидан выдвинулись, этот маршрут лежал тяжестью на их плечах; Хидан в последний раз видел Какузу таким взвинченным задолго до их первого перепихона — да и сам он, честно говоря, справлялся не лучше. И этот маршрут, и это напряжение означали, что будут драки. Много, много драк с на удивление способными шиноби. Это все точно случилось из-за их первой промашки. Как только они ступили на землю Страны Огня, Какузу заметил команду шиноби: три юных генина и их командир, все свежие, по-детски пухлощекие, с чистой кожей — весь их вид говорил о комфорте, о любящих, ждущих их дома с объятиями семьях. Идеальные жертвы-белоручки. Такими они и были. Ровно до тех пор, пока Хидан посреди своего первого ритуала не заметил, что один из трупов исчез. Позже Какузу упомянул, что он слышал о конохском клане, чей измененный геном позволял им притворяться мертвыми. Раньше он думал, что это бесполезная способность. Но это было до того, как они услышали шорох листьев, увидели качающиеся ветви и поняли, что уже не догонят сбежавшего генина. С этого момента они держали ухо востро. Почти каждый день приносил новую волну конохских ниндзя, прочесывавших лес в поисках преступников в плащах с красными облаками. Иногда патрули проходили почти вплотную к их схронам. В другие ночи Какузу и Хидан внезапно просыпались за секунду до атаки. Кожа Хидана теперь выглядела как карта, границы в которой были очерчены швами, аккуратными черными стежками и бинтами, удерживавшими все на месте. Он стал опрометчивым и кидался в битву с ликованием. Затем — с яростью. Затем — с ужасом. Какузу умирал. День третий путешествия по стране Огня. Маска Воды вокруг одного из его сердец разбивается на осколки, проткнутая длинным тонким мечом, — последний рывок его погибшего владельца. Хидан и Какузу растаптывают осколки ботинками, пока те не превращаются в белую пыль на грязной дороге. День седьмой. Маска Ветра дает трещину и взрывается стараниями ниндзя-медика. Мелкий осколок впивается Хидану в руку, и он очень старается, чтобы медик истек кровью настолько болезненно, насколько это возможно. День восьмой. Слишком скоро. Маска молнии сражается достойно, как и Какузу. Хидан расчленен и брошен по кускам в кусты. Он может только наблюдать, как Какузу окрашивает землю в красный цвет кровью последней поисковой партии. Но прежде чернильная фигура, в которой заключена стихия, падает, и маска разбивается. День двенадцатый. Хидан не спал уже три дня. Сколько масок осталось у Какузу? Хидан смутно вспоминает, как его пальцы цеплялись за их края. В последний раз, когда он был достаточно в сознании, чтобы считать, их было четыре. Но теперь там видны пустые места. Неужели одну разбили, пока он не видел? В четвертый раз это его вина. Только он виноват в том, что конохские ниндзя настигают их. Если бы он лучше соображал, он уберег бы Какузу, но он отстает на дороге и позволяет себе зевнуть на секунду дольше, чем стоило бы. И в этот момент с деревьев прямо на Какузу спрыгивает команда АНБУ в лисьих масках, белых, как скорлупа. Хидан бросается к ним в следующую секунду, но слишком поздно: клинок нагинаты уже пробивает плащ Какузу. Это кровавая бойня. Чьи-то кишки свисают с ветки ближайшего дерева. Черт, в любой другой день Хидан волновался бы о том, что не останется тел, чтобы принести их в жертву, — конечно, Джашин хочет приношений, учитывая его неудачи в последнее время, — но не сейчас. Его руки холодные как лед, его голова в тумане, его горло дерет. Какузу. Какузу. Какузу. Он повторяет это имя в отчаянии раз за разом. Он разрубает кого-то пополам, торс отделяется от ног, взметается красная кровавая дуга. Остались здесь еще шиноби, или они все теперь — лишь расчлененные тела? Где начинаются мертвые и кончаются живые? Почему он ничего не видит? Непростительно. Непростительно, что Какузу не помогает ему. Непростительно, что чей-то клинок проткнул его сердце — может быть, единственное оставшееся. Почему они оба в последнее время так слабы, так беспомощны? Почему Хидан идет на риск, на который никогда не соглашался раньше? Почему его руки дрожат на рукояти оружия, как будто он снова всего лишь маленький мальчик, слишком слабый для веса трех огромных лезвий? И почему Какузу обязательно было взять и сделать так, чтобы его сердца были уничтожены именно тогда, когда Хидан — идеальная боксерская груша? Хидан останавливается только тогда, когда лезвие его косы вонзается в дерево и накрепко там застревает. Это дает ему достаточно времени, чтобы осознать, что все шиноби Листа давно мертвы. Он смотрит на Какузу, игнорируя нервную тошноту. Сколько масок у него было? Одна, две, три потеряны только на этой неделе. Сколько? Сколько? И когда Хидан в последний раз так плакал? Он не может понять, двигается Какузу или нет: воздух мертв и недвижим, но его зрение плывет из-за огромных соленых слез, льющихся потоком. Его глаза жжет от них. Наконец Какузу поднимается. Он выглядит слабее, чем когда-либо на памяти Хидана. Хидан всхлипывает. Это хриплые и уродливые рыдания. Его лицо краснеет пятнами, они расплескиваются по его щекам и горлу, и слезы впитываются в его сухую кожу, когда он ковыляет к Какузу и обрушивается ему на грудь, раздвигая собой его бедра. Он сжимает кулаки и бьет ими в грудь Какузу, неправильно, как будто он не международный преступник, а испуганный, обиженный ребенок; обе руки бьют одновременно, без ритма и без цели, кроме широкой залитой кровью грудной клетки перед ним. — Пошел ты! Пошел ты, старик! Не смей, блядь, вот так меня бросать! Я думал, ты сдох, никогда больше не заставляй меня думать, что ты умер! — Хидан, — скрипит недовольно Какузу. — Хидан. Хидан! — Он хватает его руки, удерживает их на месте, отводит от своего лица и затем задирает их кверху, чтобы Хидан не дергался. — Хватит бить меня. Что с тобой такое? Голос Какузу резкий, острый как нож, он ранит Хидана, и тот оказывается к этому не готов; его голова свешивается, и еще один длинный всхлип сотрясает его грудную клетку. Он повисает на запястьях, пойманный, и он все равно жмется к Какузу, пытаясь оказаться еще ближе. — Я не этого просил, — с трудом выдыхает он. — Не этого… — Какузу склоняет голову и смотрит на Хидана, раскрасневшегося и плачущего, заливающего солеными слезами его окровавленную одежду. — Ты о чем? Хидан, ты ничего у меня не просил, о чем ты говоришь? — Ответ задерживается, и Какузу начинает опять: — Какого черта… — Джашин, — шепчет Хидан. Его голова запрокидывается набок, и слезы прочерчивают новые пути по его лицу. — Блядь. Я умолял его о том… — он снова всхлипывает и подползает ближе, его плечи болезненно выворачиваются, выдвигаясь вперед его пойманных рук, — чтобы ты стал ближе ко мне. Какузу молча смотрит. И Хидан продолжает: — Но я не… Я не просил… Черт, это не дар. Что я сделал, чтобы заслужить это? Какузу отпускает запястья Хидана и позволяет своим рукам, свинцовым от тяжести, опуститься на землю. Небольшая часть его жаждет задать вопросы, но что-то гораздо большее душит ее, напоминая, как опасны могут быть ответы. — Ублюдок, — рычит Хидан. Единственные свидетели размазаны по дороге и развешаны кусками по ближайшим деревьям, и только поэтому Какузу позволяет Хидану рыдать у себя на груди, пока он стирает последнюю сломанную маску в порошок. *** На входе в маленький прибрежный городок висит знак, запрещающий проход для шиноби. Это безопасная часть страны, слишком отдаленная: здесь нет ничего, что было бы ценно для кого угодно, кроме местных. И хотя атаки прекратились с тех пор, как Какузу и Хидан разорвали последнюю поисковую группу на куски, они все равно входят в ворота города, спрятав свои повязки. В портовой конторе висит рукописное объявление, в котором перечислены приходящие и уходящие суда. Они сплавляют строительный материал по морю в Страну Воды и обратно. Крепкая древесина отправляется из Страны Огня, гибкий тростник прибывает из Страны Воды. Самое дорогое из всего, что плывет по воде в обоих случаях, — это сама баржа. Какузу внимательно изучает расписание, взвешивая варианты. Сегодня отправляются маленькие суда; на них, конечно, меньше членов команды, но и меньше мест, чтобы спрятаться на борту. Он сверяется с планировщиком в своей книге, пока Хидан угрюмо пялится на волны. Они останавливают выбор на барже, отходящей рано утром, — огромном лесопильном судне, нагруженном дешевой молодой сосной. Это семейный корабль, согласно имени — «Волнолет Ямомото», как будто такая старая и неуклюжая груда металлолома может взлететь хоть над чем-нибудь, — и это самый безопасный вариант из имеющихся. Какузу предлагает передохнуть в лесу, окружающем городок, чтобы не светить своими лицами в гостинице-развалюхе, и Хидан следует за ним без возражений. Все, что у них осталось от походного снаряжения, — дождевик, который они набрасывают на заброшенный невысокий забор, когда-то отделявший лес от чистого поля. Получившаяся импровизированная палатка неплохо спасает от влаги, Какузу раскидывает внутри ворох соломы, чтобы выровнять бугристую землю, и сворачивается там с книгой в руках — это его заслуженный тихий вечер. Через несколько часов, когда солнце уже давно зашло, Хидан подает голос впервые за день. — Он испытывает мою веру, — бормочет он во влагу приморского леса. За спиной Хидана Какузу поднимает голову. Он медленно и тихо закрывает книгу, которую читал, аккуратно, чтобы не опрокинуть маленькую тусклую свечу, поднимается, и окоченело усаживается рядом с Хиданом. — Ты так думаешь, — говорит он, и это больше комментарий, чем вопрос. — Я точно знаю. Джашин хочет измерить мою преданность. — Хидан кладет подбородок на ладонь и хмуро смотрит на влажные от дождя деревья с низкими ветвями, касающимися диких зарослей травы. — Мне был дан дар, в котором было проклятье. Он испытывает мою решимость. — Хидан надолго замолкает, и уханье сов, низко пролетающих над заросшим берегом, заполняет тишину. — И я не знаю, проклял ли он и тебя тоже, но… Если да, то у нас проблемы, старик. — Вот что бывает, когда гонишься за солнцем, придурок. — Какузу подтягивает колено к груди и обхватывает ногу рукой, стряхнув несколько влажных травинок со своих поношенных штанин. Хидан косо смотрит на него. — Гонишься за… — Это старая история, — перебивает его Какузу. — Я слышал ее очень давно. На какой-то миссии в стране Камня, по-моему. — Он тянется вперед и срывает пучок белесых цветков, крошечных и нежных, с крепкими стеблями, которые густо растут перед их убежищем. — Какой-то старик, владелец гостиницы, рассказал мне о великане, который хотел поймать солнце. — Какузу быстро крутит меж пальцев стебель, затем резко останавливается, и несколько лепестков слетают на руку Хидана. — Он следовал за солнцем с востока на запад и выпил все реки в Стране Камня в погоне. — Ну, что ж, — говорит Хидан, смахивая лепестки. — Мы идем с запада на восток, так что… — Суть в том, Хидан, что великан погиб. И вновь тишина. Совы улетели, преследуя добычу, вглубь материка. Хидан хмурится и тянется, чтобы тоже сорвать цветы. — Так ты говоришь, что я — этот великан, а ты — солнце? — Мы оба можем быть солнцем. — Ты несешь какой-то бред. — Ты просто притворяешься, что не понимаешь. Поглощенные страхом, они всматриваются в тихую ночь до тех пор, пока не умолкают даже самые поздние животные. Хидан срывает соцветия изжелта-белых цветов, методично отрывая каждый мельчайший лепесток в отчаянной нужде чем-то занять руки. Какузу просто смотрит в темноту. В тихом предрассветном мареве они наконец ложатся. Их враги не угнались за ними. Но глупо надеяться, что проблемы закончились: Хидан знает, что Джашин не дает простых испытаний. Он лежит без сна еще какое-то время, прислушиваясь к ровному и глубокому дыханию Какузу рядом, и позволяет себе стыдное маленькое мгновение счастья: он смог кончиками пальцев прикоснуться к ускользающему от него солнцу. Когда наступает утро, лагерь уже покинут. Они оставляют после себя лишь примятые заросли травы и легкий запах очень старых книг.