За то, чтоб так прожить хоть две недели, Она бы все, не дрогнув, отдала!
Э. Асадов
На юге все растет быстро. А еще здесь быстро зарождаются новые привычки. Это Юлия понимает, третий день подряд ныряя в дверь «Золотого медведя». Она знает, какую компанию можно застать у постели идущего на поправку Ученого, но никогда не знает заранее, какую именно. Изюминка этого места. Если пропустить хоть одну встречу с настоящими людьми, то в омуте слухов тут же звучно плеснет булыжник. А к нему впору и петлю привязывать. В тринадцатый номер Юлия входит без стука, широким жестом захлопывает за собой дверь. – Добрый день, господа! – Половина шестого, Юлия, – вздыхает Доктор в ответном хоре голосов. – Слышу, на сей раз я не промахнулась! – Она усмехается, прислоняя гитару к стене. – В комнате Чезаре не бывает столько людей, потому что застать его там не-воз-мож-но. Бегает то за материалом, то от Пьетро. – Смешки в зале. Ну, кто у нас тут, кроме синьора Затылка? Юлия ждет, пока глаза привыкнут после темной лестницы. Вон та фигурка, торчащая из-под стопки одеял – это, разумеется, Ученый. Он улыбается в предвкушении, когда Юлия садится на край его кровати. – Вы сегодня с гитарой. – Захотелось чего-то камерного. Как ваше самочувствие, дорогой? – Лучше, спасибо. – Те же слова, те же виновато приподнятые брови, что и в прошлый ее визит. Юлия бьет Ученого по плечу кисточками пончо. – Сядьте-ка прямо, врунишка! Он покаянно отрывается от подушки. За спиной остается серое пятно, бледное и бесформенное. – Видите, сегодня она уже достает до стены над кроватью! – Аннунциата на другой стороне постели прячет за лепетом полусомкнутых губ свои клычки, и без того миниатюрные. – Я, конечно, замеряю как умею, и господину доктору виднее, но мне кажется, это можно отметить. Споете для нас, сударыня? – Просим! Просим! – подхватывает Ученый и пара постояльцев с этажа, видимо, заглянувших на огонек. У одного из них в руках что-то белое. – Что ж… – Юлия встает, оглаживает брюки. Резкий поворот на каблуках, взгляд через плечо. – Раз я сегодня сама играю, как в юности, то и петь буду свое са-амое раннее. Скажу по секрету, – она берется за чехол гитары, переходит на заговорщический шепот, – оно будет из тех времен, когда меня еще не взяли под белы ручки и не велели «употребить талант на что-то попроще и понародней». – Заговаривать публике зубы, пока расчехляешься, так неловко, что Юлия снова чувствует себя девятнадцатилетней девчонкой. Это вам не ждать в красивой позе перед закрытым занавесом. Наконец чехол поддается. Один из гостей уже пододвинул стул, и Юлия закидывает ногу на ногу. Пока подстраивает инструмент, нервно смеется в сторону Христиана-Теодора: – Ваше счастье, что вы сейчас в горячке и ничего не запомните. – Очень жаль. С этой частью местной истории я пока что не знаком. – Вот живешь, никого не трогаешь, и вдруг ты уже «часть истории», – бормочет Доктор. – Все придираетесь к словам, педант вы этакий. – Юлия с чувством берет пробный аккорд. – Аннунциата, Христиан-Теодор, я отказываюсь понимать, как вы его тут выносите каждый божий день. Ну да ладно… Она начинает с последней из тех песен, что вспоминала по дороге. Про горы, огоньки сигарет в безлунные ночи и, конечно, неразделенную любовь. Текст подростково-заумный, но слушается легко, когда глаза не забивает хореография. – … совсем не похоже на ваши шлягеры. Но по-хорошему не похоже, – выдыхает Аннунциата. К концу песни она сидела неподвижно, будто кошка, вся подобравшись в одеяльной выемке. – А у вас есть еще мрачнее? Вот так запрос. Юлия задумчиво барабанит пальцами по корпусу. – Хм. Была одна вещичка про моду... но это вам сейчас не подойдет. Может, что-то конкретное? – Можно? Тогда… – Аннунциата называет меланхоличный, довольно старый романс про скитания по свету и возвращение в пустой дом. Не Юлии, но на слуху. Подбирается, к счастью, за полминуты. Это один из тех приятных запасных вариантов, о которых вспоминаешь, только если попросят, но заходят они на ура. В тишине после аплодисментов Юлия видит, как Доктор прижимает шляпу к груди обеими руками. Злая брезгливость требует надавить на больное. Юлия обворожительно улыбается. – И еще одну… по старой памяти.* * *
Ей не всегда приходится выкраивать время, чтобы зайти. После поздних концертов Чезаре галантно впускает Юлию в свой номер, и глубокой ночью, когда перестает скрипеть матрац, она слышит клацанье печатной машинки за стеной. Наутро Юлия выходит в коридор второго этажа, накинув спросонок один из шелковых халатов Чезаре. Его самого к этому времени уже и след простыл – журналист, в отличие от звезды эстрады, сам себе выходной не устроит. Перед тем как спуститься к завтраку, можно заглянуть в соседний номер… и увидеть там Доктора. Юлия то и дело забывает, зачем он опять торчит в комнате Ученого, и лишь секунду спустя досадливо цедит «ах, точно». Первое время Доктор проведывает Ученого утром, в обед и вечером, чтобы «проследить динамику». Осматривает он тихо и деловито, будто в комнате только они с Христианом-Теодором. Сам Ученый рассеянно выполняет указания Доктора, встает с кровати и задирает руки, не отвлекаясь от общей беседы. Аннунциата вечно пытается напоить гостя чаем, а когда не выходит, заворачивает ему с собой свежих булочек с кухни. – Девочка, вы так суетитесь, будто меня некому кормить дома, – не выдерживает Доктор однажды, комично выпучив глаза. – Но сударь, сейчас-то обед, у вас в санатории тихий час, а вы прибежали сюда. Вы, наверное, даже крошки со стола ухватить не успели! – А ваш отец… не против, что вы переводите на меня казенное тесто? – Доктор серьезно и слегка смущенно смотрит поверх пенсне. – Не против, не против, ну берите же! – Она нетерпеливо морщится, сует ему сверток и тотчас убегает обратно на кухню, чтобы не пытался отдать. Доктор качает головой. – Ладно, булочки пока полежат вот тут… Коллега, повертите, пожалуйста, шеей. Посильнее, как следует. – Ученый послушно вертится, улыбаясь своим мыслям, потом пытается поймать взгляд Доктора. – Насчет дома… Я видел, у вас кольцо. Разве жена вам не готовит? С его мягким ясным голосом вопрос звучит почти прилично. Ученый хорошо понимает местную речь на слух, но в ответ выражается по-простому. И то ли он сам по себе такой прямолинейный, то ли ему легче не спросить вообще, чем вовремя вспомнить, как повежливей. Юлия для себя еще не решила. Доктор смотрит на Христиана-Теодора как баран на новые ворота. Когда до него доходит, он невесело смеется. – А, это Юлия вам так ее расписала? Конечно, конечно. Видите ли, внешность у моей супруги самая обычная, а в сказках это принято приравнивать к уродству. – Он зыркает в сторону двери. – Что до характера... не поженись мы по молодости лет, могли бы остаться хорошими друзьями. Приняли, дураки, взаимную симпатию за нечто большее. А сейчас и разводиться уже... совестно, что ли. Ученый вежливо кивает. Юлия видит его руку, бездумно теребящую уголок одеяла, будто конверт. Этому влюбленному чудаку еще рано расписывать сложности семейной жизни. – И да, она мне готовит, – с вызовом заключает Доктор. – А теперь простите, море зовет. До вечера!.. доживете, не волнуйтесь. Ученый беззаботно поводит плечами: – Я и не волновался. Юлия слушает все это, прислонившись к дверному косяку, не поправляя сползающий с плеч халат, в котором до этого полдня валялась в номере с похмельем. Когда Доктор пытается выйти, она ловит его за рукав и насмешливо тянет: – Булочки не забудьте. – Да что вы все как!.. – Доктор всплескивает руками, делает лишний кружок мимо кровати Ученого и уходит, размашисто шагая, со злополучным свертком под мышкой. Слышно, как звонкая Аннунциата кричит «хорошего дня, сударь» на первом этаже. Хлопает дверь. Теперь можно и зайти. – На утреннем сеансе он был таким же букой? – хмыкает Юлия, облокачиваясь на спинку кровати. – Напротив. Подсказал мне, где в городе можно купить цветов за разумную цену. Юлия закатывает глаза. – Этот трудоголик не купил ни букета за последние пятнадцать лет. Ну может, в первые лет пять еще пытался, но потом... Вы вообще уверены, что тот ларек до сих пор стоит? – Не стоит, так другой найду. – Он улыбается с тихим солнечным упрямством. – Понимаете, я хочу послать их принцессе. Да в этой гостинице только глухой не понимает. Юлия замечает разбросанные по одеялу листы, наклоняется поближе. – А каждый цветок обернете любовной запиской? – Она подцепляет аккуратными ногтями ближайший листок, разглядывает его на свету. Цокает языком: – Христиан, дорогой, вы бы хоть научились подделывать свой почерк. А еще лучше строчите признания на машинке! – А что не так?– Он сконфуженно моргает. – Да вы что! Давать, в руки, непонятно кому, образец своего почерка – ...все равно что раскрывать свое имя феям! – Чезаре всегда морщится, когда она переходит на фальцет от избытка чувств. Ученому смешно до ямочек на щеках. – Но единственная фея, которую я знаю, – это вы, Юлия… – Да, теперь вы будете льстить моей опухшей, ненакрашенной конской морде. Вы неисправимы! Вы доводите своим остывшим супом бедняжку Аннунциату, а теперь взялись за меня! – Юлия сердито ходит по комнате, размахивая листком, но остатки похмельной мигрени все равно ее догоняют. Тогда она устало прислоняется к стене, не глядя на притихшего Ученого. Вот только проблема Аннунциаты вряд ли в супе. Не так давно она впускала Юлию с черного хода, совершенно зареванная в свете лампы. Юлия тогда была в несколько лучшем состоянии и полюбопытствовала, в чем дело. Услышала в ответ сетования о том, что сказочное время еле тащится, и, кажется, поняла. Но это не ее секрет, а одной людоедочки-полукровки, больно уж славной, чтобы о ней сплетничать. Так что Юлия просто поджимает губы: – Вы тут пытались сочинять стихи. Не отпирайтесь! – тычет она пальцем в сторону Ученого, не дав тому и рта раскрыть. – Делать рифму из неправильных падежей – это, конечно, оригинально… но принцесса вряд ли оценит. Ну что вы на меня так смотрите, вам что, редактор нужен? – … если вам не сложно. А я думал, вы тоже будете ругать меня за письма. – Ученый смотрит исподлобья с робкой благодарностью. Юлия гримасничает и отворачивается к окну. – Раз уж даже этот докторишка сдался и заговорил с вами о цветах, у меня шансов нет и подавно. Может, хотя бы так он не сбежит раньше времени через балкон, оставив Аннунциату рыдать и царапать стены в подсобке. Может быть, все обойдется.* * *
Принцесса отвечает, что Христиану не идет писать стихи, и тот возвращается к прозе, шутя, что поддался пагубному влиянию голубой крови. Больше Юлия в его письма не лезет. Лишь замечает как-то вполголоса: – Только, ради всего святого, не надо фраз типа "лебединая шея", "лебединая грация" и тому подобное. Про этих тварей бедняжка еще от покойника-отца наслушалась. – Да если б синьоров покойный любил так же открыто, как лебедей, принцесса, может, и не родилась бы вовсе, – крякает Пьетро из-под кровати, устав молча подслушивать. Аннунциата задирает покрывало и начинает выгонять отца метелкой для пыли. Он вылезает, пыхтя "ну да, ну да, пошел-ка я, все равно самое интересное он читает не вслух". – Одно другому не мешает, – отзывается Доктор с наспех набитым ртом. После истории с булочками он из уважаемого гостя стал для Аннунциаты своим, и она начала прикармливать его еще более безапелляционно, чем Ученого. Доктор на удивление быстро сдался и вместо молитвы предваряет трапезы отговорками вроде «за пять минут меня там, дай бог, не потеряют». Когда-то Юлию умиляло слышать этот вербальный тик у атеиста. Ученый поднимает глаза от бумаги: – Что вы имеете в виду? – Роды синьорам не помеха. И наоборот. – Все понимают, почему Доктор говорит так веско. Со своего курорта он приносит истории самых невероятных романов, хотя и не называет имен пациентов, которые плачутся ему о неудавшихся интрижках. Он и жаловаться на них начал не сразу. А сейчас посмотрите-ка: прихлебывает чай, втыкается в разговоры, торопится скорее для виду. Вконец обнаглел. – А ваши синьоры вас не заждались? Доктор улыбается ей поверх чашки, беззлобно, как комнатной собачке. Расслабленно. Юлия не видела его таким уже… сколько? Это место их всех с ног на голову ставит.* * *
Когда Аннунциата впервые предлагает сыграть в слова, выходит неуклюже, но Ученый не против пополнить свои знания. За пару дней это становится местной традицией — достаточно короткой паузы, чтобы кто-нибудь шутки ради снова начал игру. Так можно составить больному компанию, даже когда полноценный разговор утомил бы его. Он с интересом переспрашивает значения незнакомых слов, делает пометки для черновика докторской. Аннунциата очень следит за тем, чтобы Христиан не оставался надолго в тишине и одиночестве. Тогда оторвать его от писем уже невозможно. Гонцов от Может-И-Не-Принцессы теперь просят подождать за дверью, пока посетители не разойдутся. Отбирать письма без ведома Христиана девочке не позволяет честность, а вовсе не указ ее высочества «лично в руки». Впрочем, Пьетро все равно загоняет посыльных в комнату («еще сопрут чего, я же не могу быть в двух местах одновременно»). Вот и сейчас просиявший Ученый кивает им, под взглядом Аннунциаты засовывает письмо под подушку и старательно переспрашивает, на какую ему букву. Пытаясь побыстрее втянуть Христиана обратно в разговор, Юлия как бы между делом замечает: – Вы возмутительно добры, дорогой. – В каком смысле? – Он смешно сдвигает очки на кончик носа. – Вы же небось на родном знаете столько исторических терминов, что хватит обыграть нас всех. Или наши с вашими ни в чем не совпадают? – Я, честно говоря, не проверял. Ведь с людьми можно общаться и без терминов. Юлия невольно отвечает на улыбку. У него всегда все так просто. – А меня папа заставляет учить языки стран, откуда едет больше всего народу, – скороговоркой признается Аннунциата. – Так и говорит: интонациями сыт не будешь. – Опять семейные секреты сдаешь, чудовище, – с теплотой бурчит Пьетро из дверей. Аннунциата подхватывает опустевший за игру поднос, скользит мимо папы к выходу, не преминув мазнуть щекой по широкому плечу. Искренне любящая дочь, которая явно никого не бросила фыркать и отряхиваться при гостях. Юлия мысленно аплодирует. – А почему, собственно, чудовище? – уточняет она уже вслух. – Природа ее... не обделила. – Вы же видели, что она творит. Никакого уважения к отцу. – Этот упрек Ученый уже слышал, а потому теряет интерес и, улучив момент, лезет рукой под подушку. Пьетро понижает голос: – А когда родная кровь хочет выбиться в люди (слово тянется глухо и презрительно), как это называть, если не чудовищем? – Отрицать в себе?.. То есть как, совсем? Прелестный максимализм, – констатирует Доктор, уже накидывая пиджак. Его самого работа жрет так, что чужие клыки под вечер вызывают лишь сдержанный научный интерес. Юлия дергает уголком рта. Прелестный максимализм. Скажет тоже. Для человека Аннунциата слишком голодно глядит в спину Ученому и слишком часто выпутывает непослушные когти из занавески, за которой золотится соседний балкон. Играет паиньку ради приезжего? А вдруг ей Христиан-Теодор потому и понравился, что он… не то чтобы идеал человека, он ведь, кажется, тоже красивый и близорукий... но потому что он человек до мозга костей? Или не столько понравился, сколько вовремя подвернулся. Ну конечно, то-то девочка бережет его от каждого сквозняка. Ради шанса сбежать с ним вместо принцессы. От наследственного голода, от вечной роли безотказной хозяйской дочурки, от своей далеко не семнадцатой зимы. От уродов вокруг и от себя самой. Сбежать из страны, если сказка отпустит тебя в бесформенное «долго и счастливо», если по закону жанра Герда окажется вернее Снежной Королевы и заработает свою свободу. Юлия снова мысленно аплодирует: девочка не зря копила знания о сказках. Юлия ловит себя на том, как сильно к Аннунциате привязано слово «девочка», и поправляется: знает, что делает, но с невинностью перестаралась. Христиан может и не клюнуть. Юлия дала бы ей пару советов по смене образа. Потом, при случае. Если вообще угадала. Аннунциата скоро возвращается с полным подносом, которому Доктор на сей раз предпочел уйти пораньше и отоспаться. Остаток вечера Юлия слушает. Весь город знает, что Аннунциата – честная девушка. И сейчас она честна как никогда в своем желании помочь Ученому забыть, что она все еще дитя оценщика в городском ломбарде.* * *
Юлия не уверена, связалась бы она с Чезаре, не работай тот в одной из главных газет города. Но когда он вот так курит у окна, уже прикрывшись пиджаком от ночного ветерка, а с ним приступов ревматизма, она почти любуется контрастом отлаженных движений и вселенской скорби на лице. Бедра приятно ноют. Если следы укусов не сойдут до следующей аудиенции у министра финансов, она лично подпилит Борджиа клыки. Старого ревнивца и так приходится забалтывать по любому поводу. Чезаре тонко усмехается, будто подслушал ее мысли. Это даже не чутье журналиста – они слишком давно знакомы, слишком часто припоминают друг другу былые причуды. В Чезаре тот же натужный, обветшалый шик, что в ней самой. Поэтому в стенах их гостиничных номеров никогда не звучит «вы». – Так где тебя носило весь вечер? (Она-то явилась к условленному часу. За последнее время Чезаре не злил ее настолько, чтобы демонстративно к нему опаздывать.) – Обсуждал с Пьетро одно дело. – А, то есть ты после Пьетро такой… пылкий. – Когда Чезаре только зашел, они перешли к делу даже без заигрываний. Борджиа картинно давится дымом. – С этим медведем-шатуном? Женщина, да с нашим драгоценным соседом из тринадцатой шансов и то больше... Юлия вскидывает ладони, мотает растрепанной головой. – Так, всё. Всё-всё! Я не хочу это слушать. – Почему же? Он так ёжится от шуток про ломбард. – Чезаре умеет очень мерзко улыбаться вокруг сигары. – Кажется, девчонка Пьетро времени зря не теряла. Хлебом не корми, дай просветить очередного постояльца. – Тебе не "кажется", Борджиа, ты опять стоял под дверью, – фыркает Юлия. – Да, но после третьего раза она продрала мне когтями галстук. Такого раньше не было. – Если бы галстук был сейчас на Чезаре, этот проходимец бы точно им помахал с видом оскорбленного достоинства. Юлии становится... неприятно. – У девочки добыча, если тебе так понятней. Оставь их в покое. Аннунциата, между прочим, всегда была к нам очень мила. Особенно когда в городе еще не знали, что мы спим. Чезаре склоняет голову к плечу, смотрит удивленно и цепко. – Юлия сегодня великодушна? Предположим. Но для меня-то это будет профессиональное дезертирство. – Он начинает мерить шагами комнату, рисуя в воздухе дымные узоры. – Человек за стеной, на минуточку, намерен лишить государство монарха, а ты мне предлагаешь бросить эту историю из-за твоего – заметь, даже не моего – приступа сентиментальности. Мне-то какое дело, если девчонка в него влюблена? Я же не пытаюсь– – Ах да, тебе ведь нужно, чтобы он сбежал с принцессой, ты у нас решил сторожить сенсацию, раз самому женитьба не светит, – шипит Юлия. – Благое дело: праздники кончились, а горожан все еще надо чем-то развлекать! – Она подходит, свирепо щурясь, за лацканы пиджака дергает Чезаре на себя; он по глазам видит, что не для поцелуя, но сигару изо рта издевательски-вежливо вынимает. – Ну, ну, тише. Что мне всегда в тебе нравилось, так это, пардон, дырка вместо совести. Теряете форму, синьора Джули. Юлия знает. За последние дни эта дырка начала зарастать, как заживает ухо после тяжелой серьги. Покрываться тончайшим слоем кожи, который порвется легко и больно, если она сейчас замолчит. Ладони вспотели, сердце тянет грудь. Юлии некогда вспоминать, что это значит. Она сжимает кулаки на противно скользкой ткани, дергает еще раз: – Ну-ка быстро говори, что у тебя там за дела с Пьетро? – Могу я выпить с собратом-людоедом, у которого снимаю комнату? – Борджиа пытается отцепить ее от себя, уже с легким раздражением. – Врешь. – В голове проносится обговоренная на февраль статья. Зрачки у Чезаре маленькие и черные, и Юлия едва слышит себя со стороны. – Для этого, дорогуша, ты ему слишком долго не платил. Она подается ближе, нюхает воздух у самых его губ. – Юлия. – Протяжно, недобро. Последнее предупреждение. Юлия криво улыбается снизу вверх. – И ты меньше из себя корчишь, когда нажрешься по-настоящему. – Мы обсуждали, где искать тень этого идиота, понятно? – рявкает Чезаре, и Юлия шарахается назад, мелко кивая. Он одергивает пиджак и злобно присасывается к сигаре. После пары затяжек на ходу продолжает: – Пьетро боится потерять клиентов на эпидемии. А мне за помощь в поимке, возможно, простят месяца четыре долгов. На днях вот бесплатно кормили и поили – ты это хотела услышать? Он останавливается стряхнуть пепел за окно. Смотрит через плечо уже с обычной невозмутимостью. – И да, насчет февраля все в силе? Юлия кивает снова. Разумеется, она спрашивала исключительно для себя. Ее бьет дрожь. За завтраком чуткая Аннунциата наклонится к ее столику – «синьора Джули, все в порядке? Вы не поругались ночью с синьором Борджиа?». Юлия покровительственно улыбнется и проворкует «милочка, если бы мы ругались, я бы уже позвала вас подмести осколки».* * *
В обмен на местные сказки Ученый припоминает случаи из истории других стран, которые сами подчас звучат как небылицы. Юлия при этом играет адвоката дьявола для забавных замшелых традиций – "вы ученый, что же вы не смотрите на свой предмет исторически?". Христиан с извечным негромким пылом напоминает, почему это было дико и какие уроки человечеству стоило бы извлечь. Иногда бывает наоборот: Ученый защищает прошлое, а Юлия брезгливо отмахивается. Но даже уступив или переведя все в шутку, она уходит из тринадцатого номера в приподнятом настроении. Пересказывая эти споры настоящим людям, Юлия начинает с "будете смеяться..." и осыпает Ученого кокетливой бранью, если больше половины компании улыбнулось заранее. Когда он выздоровеет, он легко войдет в общество, которому уже зарекомендован как нелепый чудак. Ему будут чуть больше прощать. К слову о репутации, слухами здесь никто не делится – больному это вредно. Да и делиться нечем. Благодаря осмотрительности Пьетро в городе стоит зловещая тишина насчет того, кто сам со слухами в отдаленном родстве. Если бы не Аннунциата и ее спутанные от волнения пересказы отцовских разговоров, Юлия бы, пожалуй, поверила Чезаре. Изловить и избавиться, как же! – Может, предупредите Христиана, что его, – она стучит по полу носком туфли, касаясь собственной тени, – теперь работает лакеем во дворце? – Вы ведь знаете господина Ученого, – жалобно отзывается Аннунциата. – Он с ней непременно захочет познакомиться, он не верит, что это опасно! Для Христиана – безусловно, но он-то пока надежно прикован к постели. А для остального населения? Пересилив себя, Юлия пристает с расспросами к Доктору. «О чем вы говорите, какая эпидемия? Нет, не началась. Успокойтесь, дорогая, я не стал бы вам врать о подобных вещах». Юлия тут же успокаивается и продолжает игнорировать Доктора как ни в чем не бывало. Это она еще умеет. Пьетро и Борджиа то и дело возникают в дверях, скрещивают руки на груди, симметрично ухмыляются каждый своей половиной рта. Пьетро подначивает Аннунциату чем-то понятным лишь им двоим. Она обиженно мигает, начинает обходить шкафы и рваными движениями протирать пыль в третий раз за день. Чезаре при всех манит пальчиком – Юлия, Юлия, пушистая Юлия. Щеки его бесстыжие. По таким бы ремнем, а не ладонью. Как выясняется в один неуютный выходной, слухи Ученому и не нужны. – Ко мне здесь приходят чудные сны, – вдруг признается Христиан, глядя куда-то мимо гостей. – В них то полумрак, то невыносимо ярко; на меня со всех сторон дышит одним-единственным словом: "Скоро!". И просыпаюсь я разбитым, словно всю ночь сидел на холодном полу или ступеньках. Иногда я вижу принцессу, но совсем недолго, а потом ее будто скрывает черный туман. Секунда звенящей тишины. Каждый чокается с соседом встревоженным взглядом. – Психосоматика, – отрезает наконец Доктор. – Наяву вы тоже мерзнете и спешите поправиться. Вот поэтому надо учиться пожимать плечами. – Вы не ходите во сне, – серьезно заявляет Аннунциата. – Я бы знала. Всем неловко, и Юлия переводит тему, про себя радуясь, что ловить лунатиков ранним утром она сюда никогда не заходит. Сонно потирающий глаза Ученый в красноватых восходных лучах – зрелище, которым Аннунциата вряд ли стала бы делиться без боя. Думаешь, он в этой кровати только спит, нашептывает опыт. Кто в двадцать шесть не ласкал себя, посмев надеяться, что перед внутренним взором наконец-то подходящий человек, даже если она принцесса? Юлия представляет Ученого таким. С темными сосредоточенными глазами, с ленивыми размеренными движениями, с неглубоким дыханием и нервно поджатыми губами. Или сразу после дурного сна, взъерошенным и в прозрачных пупырышках пота. ... странно. Она привыкла к своим мужчинам в самых разных видах, но с фантазиями о нем не отпускает ощущение фальши. Впрочем, он и не ее мужчина. Тогда кто? Друг? В ее-то годы? Бывает же.* * *
– А правда, что вы в молодости наступили на хлеб? К чести Ученого, ему хватает такта спросить об этом, когда они сидят в комнате только вдвоем. Юлия пытается отшутиться: – С молодыми и не такое бывает, дорогой... Давным-давно, на самом дне жизни, в ней запела птичка. И тогда-еще-Инге подумала: а нельзя ли продать это? Я не хочу пока в рай. Мне все еще дороги красивые платья и простое земное обожание. Я раскаиваюсь, я правда была ужасным ребенком, но ведь люди не меняются насовсем. Если провидение оставило мне лазейку, значит, готово принять меня обратно и так? Но вначале было не это. Вначале птичка-душа выбралась из окаменевшей оболочки. И оболочка вздрогнула от невыносимой пустоты. Это лучшее, что у меня есть, единственное, я не могу это потерять. И по нескончаемому коридору застывших грешников заскрежетало эхо, когда одна из полых статуй отделилась от стены и рывками двинулась вперед, оставляя на полу мертвое крошево. Из-под земли выпорхнула птичка, поскакала по земле, расправляя крылья. Из-под земли выползла девочка с ослабевшими ломкими руками, а за ней шлейф из паутины. Она дотянулась до птички, сомкнула когти на ее круглом лазурном тельце. Она долго пролежала там, на краю болота (может, своего, а может, и другого — в голове все путалось), вспоминая, как люди кричат и стонут. Как люди кричат и тонут. Ученый добрался в страну сказок самой простой дорогой: сесть на поезд и ехать куда глаза глядят. Внешний прогресс проникает и сюда, растекается по их мирку без чьих-то сознательных усилий — можно проснуться в незнакомой кровати и с обновленным гардеробом, ибо так уж тебя нынче представляют за границей. Инге занесло сюда волей одного из авторов сумасбродной местной конституции. (Когда Юлия взывает к Андерсену с рождественским гимном, она делает из выступления такой фарс, что переглядываются даже привычные ко всему министры.) Теперь она могла петь. По законам ее новой сказки этого оказалось достаточно. После первых отчаянных выступлений прямо на улицах, когда она только приручала свое горло, города подхватили ее, один за другим, закружили, любуясь. И все чаще ей советовали найти псевдоним, который звучал бы не так холодно и колко. Кажется, это Доктор – в ту пору безбородый бакалавр с полным ртом греческого и сарказма – усмехался тому, как она удачно окрестила себя Юлией. Пушистая, милая, для всех. Она тогда назвала его пошляком и дулась остаток вечера, а дома плакала и вспоминала своих бесконечных спонсоров. Она тогда много плакала по пустякам. Она до сих пор носит свой высокий, почти девичий голосок, свою мертвенно-молодую кожу, которой почти не нужны румяна. До сих пор поет и танцует, потому что за пределами сцены делать ей нечего. Потому что иначе ее птичка просится туда, куда Юлия еще не готова себя отпустить. Она ведь так любит сцену. Она не знает, сколько лет у нее осталось, прежде чем в сказку затянет утопленницу помоложе… Но пока что Юлия перестает говорить и понимает, что Христиан держит ее за руку.* * *
– Уж не влюбились ли вы в нищего мальчишку? Между ней и министром финансов каплей виснет молчание. Набухает, медленно, неотвратимо. Юлия должна возмутиться. Юлии хочется прочь отсюда, рассыпаться прахом на границе, не бросаться с такой готовностью в ноги, не мурлыкать заученные фразы. В ее возрасте не должно быть так страшно снова кого-то предавать. Юлия дает министру согласие и слышит, как ее же кости трещат под башмачком. А птичка будет петь, несмотря ни на что. Она стала совсем ручная за эти годы. Какая хозяйка – такая и птичка.* * *
– Помните, я обещала вам выяснить, что затевают наши министры? – они оба запыхались от бега. В эту сторону вышло минуты три, обратно, значит, тоже. Нет, две – туда Христиану уже без нее, не на каблуках. Остается еще около пятнадцати. Она драматично машет ладонью, будто разгоняя дым: – Так вот, забудьте. Я лишь пыталась предупредить вас, а сама я знаю их планы уже давно. – Но вы говорили, дело касается вашей жизни? – Ученый забирает у Юлии из рук свой букет, нервно стучит им по груди, поглядывает в сторону, откуда они прибежали. Место Юлия выбрала заранее – пруд отсюда не просматривается. Она прерывисто вздыхает: – Христиан… боже, мне самой стыдно об этом говорить… – Ничего, ничего… – Вы знаете… – теперь сглотнуть, откинуть с лица вуаль. Уголки губ лезут вверх от волнения, но улыбаться нельзя, не сейчас. – Они велели мне соблазнить вас. Окрутить так, что вы забудете о любой принцессе. – Что? – Его недоверчивый смешок отдается внутри стылой пустотой. Спасибо за горечь, дорогой, вот сейчас и пригодится. – Министр финансов – старый дурак. Он считает, что мое обаяние способно на все. Но… – она кладет руку на плечо Ученому, другой стискивая зонт. – За эти недели вы стали мне другом. И я… слишком вас уважаю, чтобы даже пытаться. Черт возьми, еще рано всерьез реветь, она идет не по программе. Комку в горле, кажется, все равно. Каким-то чудом Юлия собирается с духом и продолжает: – Но если они узнают, что я не справилась, они меня убьют. Просто убьют. Завтра же газеты разберут по косточкам мою фигуру, мою манеру петь, мою частную жизнь, всю меня. – Министр финансов был крайне убедителен, и в заготовке речи, составленной на коленке меньше чем за полчаса, Юлия решила ничего не менять. – Вспомните, что я открыла вам тогда. Вспомните про птичку. Христиан, вы не сделаете этого со мной. Ученый смотрит на нее широко раскрытыми глазами. До сих пор она держалась с ним игриво и легко, даже на той исповеди ограничилась печальной улыбкой. Поэтому сегодня нажим в голосе и дорожки туши по щекам делают свое дело. Кажется, на его молчании она выигрывает целых полминуты. – Боже мой, Юлия… я совсем ничего про это не знал. Но что я могу сделать для вас взамен? Господи, как же общо и формально, за что ей все это. – А вы не понимаете? – вопрос риторический, но из уважения к ее горю Ученый честно тратит еще секунд двадцать, пытаясь сообразить сам. Юлия знает, как тяжело сосредоточиться перед лицом чужого отчаянья, поэтому дышит ртом и не сводит с Христиана умоляющих глаз. – Если вы позвали меня поговорить, значит, у вас есть какой-то план? – осторожно предполагает он. – Я позвала вас, потому что мне дали сроку до того, как вы встанете на ноги. Сегодня, сейчас этот срок истекает. Молю вас, дорогой, уезжайте из страны один. Можете взять с собой Аннунциату, она тоже славная попутчица. Но только не принцессу. – Но за это время вы ни разу не пытались меня... соблазнить, даже когда мы еще не были близки. И при чем здесь Аннунциата?.. – Христиан озадаченно хмурится, пытаясь поспеть за ее потоком слов. Юлия переходит на еще более лихорадочный шепот: – Я не могла заставить себя. Вы ведь так любите ее высочество, я помню, что значит так любить. И потом, попытайся я в самом деле отбить вас у принцессы, меня не защитили бы даже министры. Христиан-Теодор, ведь вы хотите осчастливить весь мир… и вы готовы пожертвовать ради этого другом? Он вдруг беспомощно, иронически смеется. – Вы звучите знакомо. Сегодня весь день меня пытаются втянуть в какие-то схемы. Как раз перед вашим приходом мой друг сказал… – Внезапно его глаза вспыхивают на полуденном солнце. – Юлия! Хотите сбежать с нами? Тогда нас будет четверо. Мой друг все устроит. Мы исчезнем все вместе, и вас никто не тронет. Рука Юлии бессильно сползает с его плеча. Если бы она могла еще раз провалиться под землю и никогда больше не видеть такого доверия за стеклами чужих очков, она бы сделала это сейчас. Ноги подкашиваются, и Юлия оседает на мостовую у ног Ученого. – И что я буду делать в другой стране, без денег, без своего имени? – монотонно спрашивает она, глядя в никуда. – Там, откуда вы родом, про меня... почти не слышали. Я уже не так молода, чтобы строить карьеру с чистого листа. Я вообще вряд ли могу выбраться отсюда. Но вам желаю удачи. – Она поднимает голову, смотрит на побледневшего Христиана. – Мне что-то нехорошо, извините. Доведите меня до ближайшей площади, пожалуйста. Там я найду извозчика. Вести машину сейчас, боюсь, не потяну... а у вас свидание. Он помогает Юлии подняться и торопливо шагает с ней под руку по тенистым улицам – она выбирает почти самые короткие, чувствуя его нетерпение. Этого должно хватить. Всю дорогу он на разные лады повторяет «я что-нибудь придумаю». Когда перед ними уже сияет ванильно-желтый круг площади, Юлия отпускает локоть Ученого и достает из-за пазухи слегка потрепанную купюру. – У вас цветы по дороге помялись. Купите лучше белые, это будет элегантно. Вон там ларек. – Она натянуто улыбается, опустив на секунду веки. – Прощайте. – Спасибо, Юлия. Не убивайтесь заранее. – Он ободряюще ей подмигивает и трусцой направляется к тележке с цветами. Юлия снимает перчатку, чтобы протереть зудящие глаза, а затем накидывает вуаль обратно на лицо и нетвердым шагом подходит к ближайшему фиакру. Кончиком зонта упирается в туфлю извозчика. – К министерству финансов.* * *
Ни у самого Пьетро, ни у дочки вчерашнего трактирщика не хватит вкуса и опыта на официальный прием. Накануне коронации Юлия посылает Аннунциате одно из своих старых платьев, бежевое и относительно простенькое. Хранимое еще с тех пор, когда она сама встречалась с честным человеком, и так почему-то и не перешитое на комбинезон. Показаться в «Золотом медведе» лично Юлия не смеет. Даже если Ученый все еще видит ее как подругу в беде, Аннунциата наверняка была внимательней к рассказу несчастного, чем он сам. Она умная девочка. И Юлия рада, что той больше не нужно обслуживать шваль вроде них с Чезаре. Борджиа даже не спрашивает, читала ли Юлия его разгромные статьи. Кажется, на свое новое жалованье он вообще купил газету, в которой работал. Его уровень вульгарности. Тем временем новый жених принцессы заказывает у Юлии песню по случаю торжества. Уточняет, что исполнять ее, возможно, не придется, но подчеркнуто ласково просит быть готовой. Юлия запирается у себя и за ночь сочиняет два куплета по его указаниям. Что-то легкое, чтобы смысл текста терялся в танцевальности музыки. Представление для одного зрителя в толпе глухих. Весь следующий день она репетирует с оркестром и впервые просит маэстро замедлиться. Ей кажется, что сцена вот-вот рухнет под натиском грохочущих каблуков. Под утро ей снилось, как обломки досок беззвучно поглощает черное, будто полночь, болото. Не надо голову терять.* * *
– … и ты заметил, как быстро их палач начинает повторяться? Прямо уши вянут… простите, синьора… ба, да это же Юлия Джули! Моцарт, дружище, подай мне ручку! На балах никогда не танцуют все. В степенных рядах зрителей Юлия сталкивается с долговязым молодым человеком. Черная жилетка на голое тело, черные космы липнут к поношенному пиджаку, пыльные штиблеты на босу ногу. Длинноносый профиль юноши даже в гуще бороды ни с чем не спутаешь – тем более из кармана пиджака торчат «фамильные» часы, которые Чезаре, вздыхая про односторонний отцовский долг, покупал при ней на барахолке накануне Рождества. Тот самый отпрыск Борджиа, значит. Правда, из журналиста выродился в писателя и работает под псевдонимом. Пока Юлия дает автограф, за спиной «Салье» маячит угрюмый щекастый блондин. Судя по фамилии, его соавтор. – Вы пришли поздравлять отца, мириться или и то и другое? Салье блестит клычками-недомерками. – Я хочу увидеть, что именно пойдет наперекосяк этой ночью, – энергично заявляет он. – Люди знающие обещали неплохое шоу. Краем уха Юлия слышала, что эпатажный Борджиа-младший заигрывает с чем-то посерьезнее земной власти. Ее подмывает спросить о будущем, но тут Моцарт наклоняется к ним выдернуть свою ручку из длинных вертких пальцев Салье. – Люди знающие сказали, что здесь будет, во-первых, выброс силы, а во-вторых, мелодрама. И ты, как всегда, не можешь решить, за чем в итоге приперся. Юлия едва слышно фыркает от знакомых, как на граммофонной записи, интонаций. Кажется, этому Борджиа тоже есть после кого курить в окно. Здороваться с самим Чезаре она не станет – ей больше ни к чему, – зато в толчее, где растворилась колоритная парочка, нежданно мелькает родной оттенок бежевого. Юлии почти стыдно видеть Аннунциату в своем платье и с пронзительно неуместным траурным перышком в волосах. Почти стыдно слышать, как та делится своими тревогами, на время забыв обиду. Конечно, на месте девочки она бы точно так же цеплялась за каждого встречного. Но у Юлии другая роль, сегодня и навек. В кругу настороженных вельмож она слушает голос Ученого в последний раз, запахнув на груди тяжелую накидку. Медлит с ответом, украдкой пытаясь насмотреться. – Тень – это… вы. Она ускользает из тронного зала под приговор министров. Сложно сказать, чего ради. Все, что она может себе позволить, – уточнить у Доктора картину их общей безнадежности. Все, на что ее хватает, – снова каменеть, пока Аннунциата заходится плачем на полу буфета, где-то далеко внизу. Пока не грянут барабаны и Мальчик-с-Пальчик не вбежит с криками «госпожа Джули, на сцену!». Она даже не сможет прочувствовать момент его смерти. Тем лучше. Она с утра на прогонах, у нее нет на это сил, пускай уже все просто закончится. А с девочкой побудет Доктор. Юлия семенит по коридору, на ходу стягивая с головы повязку, одними губами повторяя строчки первого куплета. Успевает занять свое место и бросить смятую тряпицу за кулисы, пока ее выход объявляют в темном зале. – «Не стоит голову терять». Прекрасно. – Его величество сам предложил название на личной аудиенции, которую Юлия не хочет вспоминать. Аплодисменты. Клавесин. Она вступает в последний момент. Горло давно так не сжималось на каждой высокой ноте. Все движения Юлия, слава богу, выполняет уже не думая – на генеральную репетицию их пускали в тронный зал. К припеву она слегка приходит в себя, жмет на голос, привычно чувствует, как он заполняет пространство зала, меньше дрожит, когда громко, ну вот, полпесни позади, его там убивают, а потом обратно в буфет, нет, туда нельзя, лучше сразу домой, да не к себе, к чертову старикашке обмывать их официальный статус, его убивают, все, следующий проигрыш, поехали. Не поехали. После короткой передышки ее ведет уже всерьез. Голос теряет набранную было силу, чертовы «тирьям-пам-пам» звучат пусто и хрипло, но из песни их не выкинешь. Под конец куплета она все же пропускает ноту, мне так самой отру, чуть не путается в ритме припева. Благодарит небеса, что всю сложную хореографию поставила в начало, потому что не успела сменить парадные туфли на разношенные танцевальные и стопы уже горят от каблуков. Теперь главное – ровненькая финальная проходка. Шаг к нему. Еще один. Еще. Улыбка сползла где-то в районе проигрыша. Не надо голову терять. Не надо голову терять. Даже сквозь слезы она видит, как щурится эта тварь. Не надо. Не надо. Не надо. Не смей. Он вздрагивает, как-то странно валится на трон, клюет носом. Черный косматый ком долго, вприпрыжку скатывается к ногам Юлии. Из шеи валит теплый пар. Вот и все. Ее подхватывают чьи-то руки. От музыки остается громкий наждачный звук, будто в тронном зале закипает чайник. Это визжит принцесса. – Живую воду, скорее! Доктор! Доктор! Тот оглядывается из самых дверей, ищет их с Аннунциатой взбудораженно блестящими глазами. Юлия знает, что он справится, сколько бы лет ни прошло, и ей становится безумно легко. Хочется говорить глупости, обнимать Аннунциату за плечи, броситься на шею Христиану – скорее бы он зашел!.. – Вы счастливица, Аннунциата! Господа, неужели войдет в моду быть хорошим человеком! Доктору нужно время, но Юлия ликует сейчас. Она залихватски свистит ребятам из подтанцовки, машет рукой оркестру и бросается обратно в песню, не успев взять дыхание. В горле уже почти не солоно, она вновь узнает свой голос, гибкий и свободный. Руки танцоров поднимают Юлию под потолок, и несколько секунд она парит посреди золотого зала, как никогда близко к небу. Это даже не страшно. А потом Тень открывает глаза. – Он жив, как никто из вас! – Юлия дергается, будто упрек обращен лично к ней. Она уже успела подобрать свою накидку, спрятать волосы под повязкой, спрятаться в притихшей толпе. Ее потряхивает от собственной дурости несколько минут назад- И от вида Христиана с бинтом на шее, ступающего по-новому строго и спокойно. – Аннунциата, – зовет он. Двое смотрят друг на друга так, будто они единственные настоящие люди в этом зале. Будто осознали, что все это лишь дурной сон, и сейчас очнутся рука в руке далеко-далеко отсюда. Плакало бежевое платье. Дальше тянутся минуты бессмысленного торга. Тень жалко хрипит, теряет объем, пластается по полу уродливой кляксой. Аннунциата стоит рядом с Ученым, улыбаясь, кажется, открыто, не губами. Ей нечего бояться. Ее уже выбрали. Когда придворные в один голос просят Ученого остаться, Юлия прячет в толпе еще и свое молчание. У дверей дворца Христиан раскланивается с Доктором; выходит, так и не оглянувшись. Все правильно... Все обошлось. На ум приходит та песня о рождественском чуде. И Юлия поет Ученому вслед, не голосом – всем существом. Поет, пока принцессу уводит утешать ее советник. Пока толпа рассыпается на кучки сплетников. Пока министры, Чезаре и Пьетро удаляются обсуждать выходы из этого полуночного бардака. Пока Салье размахивает руками и вьется вокруг Моцарта, на макушку которому уже за порогом зала слетает непонятно откуда взявшийся ворон. Вокруг дворца занимается по-сказочному ранний рассвет. Это и нам тоже нужно. Шварц его знает, зачем, но нужно. Иначе- Кто-то трогает ее за плечо. – Как вы, Юлия? – Доктор. Они без слов обнимаются. Стоят на ступеньках в розовой прохладе – странная пародия на тех, кто уже ушел. Доктор берет ее лицо в ладони, обводит скулы чуть липкими после медицинских перчаток пальцами. – Ты знаешь, что там осталось еще немного живой воды? У Юлии перехватывает дыхание. – Смеешься? Мне она с самого начала не помогла бы. – Может, послушаешь совета врача и сперва попробуешь? – вполголоса поддевает Доктор. Юлия с притворным «уф» отводит от лица чужие руки, спрашивает уже без кокетства: – А тебе есть чем закапать эту штуку в глаза? – Думаю, глаза можно просто промыть. Это же не отрубленная голова. – Он манит Юлию за собой, обратно через тронный зал, но она качает головой: – Ты говорил, сам источник недалеко от дворца. – Приказа убрать охрану не было, Юлия. Она подбоченивается: – А приказ о том, что я теперь супруга министра, был. – Хочешь сказать, официальная фаворитка? – вздыхает Доктор, подав ей руку на спуске. После минутного раздумья, так и не рискнув скинуть осточертевшие шпильки, Юлия берется за чужую ладонь. Цинично хмыкает: – Пока смерть не разлучит нас… ну там недолго, мы потом обсудим завещание. А Борджиа уж найдет с кем утешиться. Господину секретарю любая лужайка открыта. – Дорогая, зачем ты так о себе… – Как? А если уволят, газета все равно останется за ним. Насчет семи дверей и семи замков Доктор, по местной традиции, несколько преувеличил. Когда министры одержали победу, все упоминания живой воды были настолько искусно стерты из памяти граждан, что сейчас никто из непосвященных не вспомнил бы, где находится источник. Удобный способ сэкономить на охране. Своды пещерки на краю королевского парка переливаются изнутри синими бликами. Стражники у ограды – в спешке министр финансов не запер за собой, и ворота неловко прикрыты, словно в надежде, что никто не заметит, – скрещивают алебарды и обнажают клыки при виде двух фигур. – Смотри-ка, опять доктор. Ку-уда без распоряжения? – А ну цыц! – Юлия со всей царственностью, на какую способна, выступает вперед и оправляет накидку, будто мантию. – Я певица Юлия Джули, законная жена министра финансов. На днях объявляли, если кто не слышал. А теперь разойдись, живо! У меня по плану водные процедуры. Да, доктор? – Тот кивает, хотя из усов так и лезет лукавая ухмылка. Охранники решают не связываться с богато одетой истеричкой и расступаются. Проходя мимо, Юлия замедляет шаг, вальяжно кладет ладонь каждому на плечо: – А когда у моего благоверного закончится совещание, вас двоих, может, вообще отпустят на все четыре стороны. Готовьтесь, ребята, времена меняются! – Ей стоит большого труда не расхохотаться вслух. Внутри все еще свербит. Доктор следует за ней, опускается рядом на траву там, где из-под россыпей камня рвется на воздух лазурная струя. Неверяще качает головой. – Я не видел этот источник столько лет, а теперь вижу его второй раз за ночь. – Того и гляди, работать сюда переберешься. – Не будем пока об этом. Она кивает, протягивает ладони к тугой спине ручья... Я солгала Христиану. Я отвернулась от Аннунциаты. Я столько портила кровь человеку, который по-прежнему готов меня лечить. Который по-прежнему любит меня и, наверное, будет любить, за кого бы я ни вышла. Я всю жизнь боялась. У меня аллергия на совесть с тех пор, как она выгрызла мне нутро под землей. Руки сами отдергиваются обратно. – Я не могу. – Юлия… – Ну что? Он берет ее кончиками пальцев за подбородок, мягко разворачивает к себе. – Ты уже коснулась воды. Мерцание брызг на ладонях едва заметно. Зачерпнуть больше? Наверное, она могла бы, но… нет. Еще рано. А если она останется близорукой? Если хочет остаться? Капельки начинают подсыхать. Юлия проводит ладонями по лицу, трет в уголках глаз, сама не зная, чего ждет. Моргает раз, другой. Веки пощипывает свежестью. У ворот ограды горит огонек. – Курят на работе, ты погляди. Как самая обыкновенная стража, – растерянно говорит Юлия. Доктор задирает голову и показывает на что-то пальцем. – Венера над горизонтом. Видишь? – Да. Она видит. И шрамик растущей луны, и тусклые, как пылинки, звезды в рассветном небе. И грустное умиротворение на лице Доктора. Юлия кладет голову ему на плечо, тычется носом в ухо, шепчет: – Поздравляю. Я официально вторая жертва безумного терапевта. Он философски отзывается: – Христиан-Теодор уехал. Надо же мне кому-то жаловаться на ужас бытия. – Тогда прогуляемся по парку? Ты ведь сказал жене, что ты на балу? – Юлия. – Он пытается сделать лицо построже, но тут же смягчается. – Давай лучше я провожу тебя обратно ко дворцу. – Так и быть. Везет мне на зануд - что ты, что Христиан. Умела бы твоя вода лечить плохой вкус в мужчинах… цены б ей не было. – Дорогая, я хочу знать? Юлия только вздыхает. – Ты и так знаешь, порядочный ты мой. – Пожалуй. (Уходят, не поцеловавшись.)КОНЕЦ