Шома никогда не любил машины. Не то чтобы они ему не нравились: в машине отца он не чувствовал себя неприятно. Но когда спонсор решил к завершению карьеры сделать весьма щедрый подарок, Шоме он не понравился сразу. Не то чтобы ему был не по душе вид или цвет, или запах в салоне, дело было явно не в этом. И даже не в том, что для Японии подарить машину примерно то же, что подарить домашнее животное – влекло за собой много насущных проблем и обязательств, нет. Шома более чем уверен, что его представитель в Тойота обговаривал все детали с семьёй. Шому даже, сравнительно с нахлынувшим ощущением, не напрягала необходимость учиться с этой машиной управляться. Таким оно было: не приближайся.
Глупо было думать, что автомобиль был враждебно настроен, нет. Скорее было это чем-то вроде… дурного предчувствия. Шома бы при всём желании не сумел бы объяснить. Ицуки посетовал, что она не красная, Шома невпопад отметил, что он, вообще-то, любит чёрный, хотя и согласен с тем, что красный смотрится лучше.
Дежавю?
Как будто он уже когда-то это произносил, но, сколь ни силься – не вспомнишь.
Ощущение дежавю Шома не любил также как немотивированное ощущение угрозы или нарастающую в связи с целым ничем тревогу. Самое ужасное, что было в этих всех чувствах – не сопутствующая нервозность, а необъяснимость источника. Именно это, собственно, и нервировало порой больше, чем сами чувства.
Шома прикоснулся к кромке водительской двери.
Холодная. Должно быть, машины и должны быть такими, но гостеприимностью эта дверь и то, что за ней, явно не обладала.
Какая вообще к чёрту должна быть гостеприимность у автомобиля, а, Шома Уно? Машина есть машина. Просто сядь за руль и попробуй, удобно ли тебе действительно нажимать ногами на педали, как уверял менеджер, сказавший «это единственная в своём роде модификация, разработанная с привлечением во внимание ваших индивидуальных параметров».
Отлично, будь бы она обычной, стандартной, Шома бы живенько переделал документы на Ицуки, кинул бы ему ключи и сказал “перекрась в красный и пользуйся”.
Но, нет, Ицуки умудрился втопить в рост между семнадцатью и девятнадцатью годами и уже обогнал даже маму, возможно, сравнявшись с Михоко. А, может, и её обогнав. Этого Шома не знал: Шома вообще, к своему большому несчастью, слишком давно не видел Михоко. Может, у него просто стресс? Никто же не думал, что возвращение в родные стены из полюбившегося сердцу безлюдного Шампери станет таким невыносимым. Шома не хотел никого обижать или расстраивать, поэтому “злился в себя”.
Да, мама же отметила, что её старший сын стал ещё более молчаливым.
Разговаривал Шома действительно мало. Даже с Котаро, который радостно подлетел к нему, увидев, Шома умудрился обойтись только нечленораздельным мычанием и парой улыбок “для проформы”.
Да, у Шомы точно стресс, потому что он вернулся в родную, но резко, на контрасте с Шампери, слишком оживлённую Нагою, и не чувствовал себя комфортно нигде, кроме спальни, в которой закрывался ото всех, кроме Ицуки, едва стоило вернуться домой с очередного мероприятия, к которым у Шомы начала вырабатываться систематическая ненависть.
Вот да, точно.
Просто стресс, и с этим надо жить. Может, отдохнуть хорошенько, научиться водить эту негостеприимную машину и уехать куда-нибудь подальше, к чёрту на рога, чтоб никто не нашёл.
Звучит как отличный план для человека, которому уже сильно далеко за двадцать, не сегодня-завтра стукнет по голове тридцатник, а всё, что он делает, вернувшись домой – это лежит, с головой накрывшись одеялом.
Шома просто устал.
Ему просто нужен отдых.
И чтобы все вокруг на пару тысячелетий исчезли.
Кроме семьи. Дорогого брата, любимой мамы и уважаемого отца.
Жаль, дедушки с ними уже пять лет как нет.
Это было буквально худшим. Ударило пуще разрыва с Ямадой-сенсей, которая живёт да здравствует и умело игнорирует шомино существование. Что ж, Шома был готов отвечать взаимностью, но не потому, что ещё с тех самых пор затаил обиду – в конце концов, этого никогда не было – а потому что Ямада встала для Шомы в ряд “со всеми прочими”, чьё существование Шома хотел бы игнорировать.
Всё потому, что это такой затянувшийся стресс.
Да. В этом всё дело.
И сейчас у Шомы появился прекрасный объект для проецирования этого стресса: автомобиль.
Нет, жаловаться в нём не на что. Комфортный, удобный, а единственный раз, когда Шома задремал в нём, дожидаясь на парковке инструктора, задержавшегося из-за пробок, Шоме приснился жуткий и болезненный кошмар, который он всё равно не запомнил.
Так зачем придавать этому значение?
К тому времени, как за тридцатник перевалило, Шома уже во всю пользовался этим щедрым подарком, паркуясь как заговорённый в двадцати сантиметрах от бордюра. Должно быть, он так припарковался в первый раз и, поскольку инструктор сказал “прекрасно”, Шома зарубил себе это ощущение “прекрасного” образа парковки. Но, собственно, это было не важно, потому что Мао-чан однажды устроила состязание по парковке, и выиграть должен был тот, кто оставит между бампером и бордюром наименьшее расстояние, не вписавшись в него. Мао-чан припарковалась филигранно, а Саттон вписалась-таки: Шома от участия отказался, сказав, что ближе двадцати сантиметров от припарковаться просто не сможет, так что отдал ключи только проходящей учёбу Саттон, которая и “отметила” машину первым незначительным повреждением. Неплохое достижения для полутора лет “за рулём”? Всего одна “ссадина”, и ту сделала Сатоко.
Шома пожал плечами на её извинения и сказал, что его это не волнует.
Он смотрел со стороны на свой автомобиль и не мог понять, что с ним опять стало не так. Только вот когда его увидел Юдзу-кун, Шома заметил: он тоже это чувствует. Тот остановился, глядя вроде бы на передний бампер или капот, точно не понять, и зачем-то спросил:
– Это точно твоя машина?
В общем, Юдзу-кун ощущал подобный дискомфорт, сидя на пассажирском сиденье и встревоженно-задумчиво уставившись куда-то между лобовым стеклом и бардачком. Шома бросил на него один-единственный взгляд перед тем, как случилось второе повреждение, много серьёзнее, чем “ссадина” на бампере: им со всей скорости впилились в бок на повороте.
Шома вцепился в руль, вжимая тормоз в пол, почему-то затикала, словно бомба в кино, аварийка. Они стояли на перекрёстке с разбитым боком, ярко-красная легковушка так же покоилась на асфальте прямо перед ними: развернуло.
Шома опустил взгляд на руль.
– Подушки.
– А?
– Подушки не сработали.
Юдзу-кун держался одной рукой за ручку над собой, а другой – за приборную панель над бардачком.
“Негостеприимная” машина поехала в сервис на эвакуаторе, медицинская помощь им не понадобилась, хотя при осмотре выяснилось, что у Юдзу-куна упало давление.
Он ответил, что всё в порядке и ему просто нужно прийти в себя. Шома принёс им обоим воды из автомата. Они сели в сквере рядом с несчастным перекрёстком. Общаться с водителем красного Митсубиши никто не захотел, Шома просто набрал очень длинное сообщение брату, в котором изложил всю суть происходящего и передал данные ему контакты для заявления на возмещение ущерба.
«Если вы правда в полном порядке, то я просто скажу маме, чтобы вызвонила нашего адвоката. Он вроде собирался отдохнуть на Окинаве, но, видимо, не судьба».
Когда Шома добрался до сервиса, он узнал, как дела у “нелюдимой”.
Да, точно, Юдзу-кун верно подобрал слово – “нелюдимая”. Шома решил, что будет её так звать. Какая разница? Миллионы разговаривают с микроволновками, электрочайниками, телевизорами и комнатными растениями, в чём беда, если Шома придумал машине имя? Может, она потому чуралась и его, и остальных, что не знала, как её зовут?
Хорошо, допустим, машина считается объектом без воли и чувств, но что тогда вызывало и у Шомы, и у всех, кто в неё садился, то чувство, будто их туда не звали? Шома хорошо выучился чувствовать людские лесть, зависть и неприязнь, Юдзу-кун вообще был асом в понимании человеческой эмоциональности, и если и они, и Саттон, и даже Ицуки, который посидел за рулём минут пять и согласился с тем, что Шома чувствует себя некомфортно, ощущали то же, что можно было ощутить от людей или животных – то почему не притвориться, что машине, как и любому живому существу, нужно имя?
Да, от неё было то же ощущение тревоги, что от рычащей на тебя собаки, когда та явно не преднамеренна смиряться с твоим присутствием. Шома вздохнул.
– Вы везучий человек, мистер Уно!
– Почему это?
– Потому что проблема с подушками безопасности выявилась не при лобовом, а боковом столкновении, к тому же – въехали вам в зад, а не в водительскую дверь.
Шома неопределённо пожал плечами. Да, должно быть, случись это иначе, Шома бы пострадал, а так…
В сумме за этот инцидент семья стрясла компенсацию не только с виновника, решившего, что приближающийся перекрёсток – отличное место, чтобы наклониться за упавшим стаканом кофе, но и от Тойоты, сделавшей их старшему сыну такой “многообещающий подарок”. Нелюдимую починили, выправили кузов, поменяли механизм подушек безопасности и вернули в дом. В следующий раз Шома подходить к ней не решился. Кажется, он даже слышал собачье рычание. Походил перед ней, помялся и вызвал Убер. Ну его, пусть остынет. Успокоится.
Должно быть, машина “перепугалась” не меньше их самих.
Так, это уже клиника. Одно дело в шутку дать имя машине, другое – мотивировать её “поведение” и вообще считать, что у машины есть “поведение” – уже перебор. Шома прислушался к себе в машине Убера. Ничего. Машина как машина. Нет ощущения враждебности и негостеприимности. Может, это потому, что Шома не был за рулём?
Пиликнул один из его телефонов: странно. Он не ждал ни от кого сообщения. Дважды странно: писал Юдзу-кун. Шома открыл Лайн.
“Плохая это машина, Шома. Я даже ничего предложить не могу, что бы с ней сделать. Продавать – беду другому подсовывать, идей вообще нет”
“Это просто машина, Юдзу-кун”
“Так Мао мне сказала, что всех от неё поколачивает.”
“Это просто машина.”
Шома заблокировал смартфон, лишь бы не успеть прочитать то, что Юдзу-кун в ответ прислал. Ну его, только саспенс нагоняет.
А, тем временем, почему всё это вообще происходило?
Нет, Шома стрессовал, ему вообще лучше бы в таком стрессе за руль не садиться, а что остальные взъелись? Обычная же машина, просто…
Просто, всё очень просто.
Когда-то в прошлом Шоме уже было “просто”. Нужно было просто становиться лучше, просто работать над ошибками, просто выступать. Потом к этому “просто” добавилось “...чтобы было достойно”. Достойно сначала его прошлых выступлений, потом – его прошлых медалей, а затем – его не-прошлого имени. Наверное, даже хорошо, что бабушка Ямада выставила его фактически с голой задницей на улицу в короткое межсесознье и с пространным “ты перерос наш клуб, ищи себе соревновательную среду”. Если бы она это не сделала, Шома не начал бы мыкаться по тренерам, не побил бы рекорд сбора чемодана по окончанию практики у Этери Тутберидзе и не нашёл бы, в итоге, пройдя через мучительную боль провала и полной потери контроля над происходящим, Стефана. Тот словно кошку, согнал хмурые тучи с небосвода его жизни и позволил солнцу ярко сиять над ней вновь. Но не слишком ярко, а то Шоме нельзя долго на солнце быть, кожа раскраснеется и полопается.
Золотой для его жизни человек – Стефан. Поразительный. Должно быть, если пригласить его посмотреть машину, он и с неё тучи сгонит.
Нет, это уже наваждение. Элементарная логика напоминала: машина – это просто машина. Не вселился же в неё злой дух.
Звать священника и проводить обряд было бы уже ниже плинтуса.
Шома нашёл у себя вдруг одно из старых колантоттовских ожерелий, кажется, именно оно было на нём, когда он взял серебро на Олимпиаде. Может, не такой уж и бред – как-нибудь удобрить Нелюдимую?
Он сел за руль и положил ожерелье в бардачок.
Так, это его амулет. И пусть теперь он оберегает машину.
Ладно.
Он положил руки на руль и посмотрел вперёд. Гаражная дверь открыта, мотор заведён. Гаражная дверь открыта, мотор заведён. Гаражная дверь открыта…
Он резко дёрнул головой, словно стряхивая эту муть, как будто кто-то ему на паузу нажал. Нет, пф, нет. Шома устал, Шома устал, Шома устал.
Он залетает в дом, бросая ключи на полку в прихожей, и отмахивается от брата практически на бегу:
– Я устал, мне нехорошо.
– Ты никуда не поедешь?
– Позвони и отмени всё!
Дверь закрылась, долой одежду, нырнуть в домашние штаны и футболку, кровать, одеяло.
Нет, нет, это просто… стресс.
Просто стресс.
Шома должен отдохнуть. Как следует отдохнуть.
Может, попросить у мамы снотворного и проспать сутки-двое.
Лишь бы отдохнуть.
Он жмёт на педаль газа. Жмёт, жмёт. Давит, как учили, уверенно, но мягко. В самый пол. Его немного покачивает, но всё нормально, нормально, нормально. Руки на руле, на руле. Он давит, давит на педаль газа. Его немного, немного покачивает, качает, качает на волнах. Всё как надо, как надо, как надо. Скорость, скорость, скорость. Комфортно, подконтрольно, нормально, уверенно, мягко. Разметка пошла косо, она не вдоль машины, он перескакивает, пересекает, давит, давит…
Резко встряхивает головой, скидывая пелену и выворачивает руль – отбойник! Ремень впивается в грудь. Раскрывается подушка безопасности.
“Всё-таки его починили, этот механизм”.
***
«На горном серпантине недалеко от Нагои произошла страшная авария. Водитель, по неизвестным причинам, направил своё транспортное средство прямо в отбойник. От сильного удара, ввиду высокой скорости, его перебросило через заграждение и он свалился с утёса. Свидетели сообщают, что автомобиль набирал скорость постепенно и проигнорировал поворот дороги. Полиция сообщает, что водитель в машине был один. Сейчас он доставлен в реанимационное отделение городской больницы. О состоянии и степени полученных травм пока неизвестно. По последним данным, водитель – два года назад завершивший карьеру спортсмен. Большего пока выяснить не удалось. Мы будем держать вас в курсе».
Ицуки вошёл в пустой гараж. Нет, конечно, на что он надеялся? Увидеть, что всё это было лишь кошмаром, и его дорогой братец никуда не уехал в тот день? Что нехорошая машина эта, будь она трижды проклята, всё ещё стоит тут и действует на нервы, когда пытаешься покопаться в старых вещах, хранящихся на полках вдоль стен?
Они не знают, выкарабкается ли Шома. А если и да, то сколько “Шомы” у них останется.
Ицуки закрыл глаза и сунул руки в карманы. Нащупал пальцами что-то холодное и острое.
Вытащил.
– Ицуки, что ты тут делаешь? Ицуки?
Ему было не до окликов мамы. У него в кармане лежало окровавленное ожерелье Колантотте, которое Шома носил на Олимпийских играх.
Машину собрали по ущелью и оттащили на полицейскую стоянку как улику. Страшный сон никак не желал заканчиваться. Когда Шому перевели в отделение интенсивной терапии, гости пошли один за другим. Прибежала Мао-чан, Саттон… Котаро, кто-то ещё и кто-то ещё. Люди проходили мимо стоявшего в проходе Ицуки, что мёртвой хваткой впился в несчастное ожерелье у себя в кармане.
Дурь, дурь какая-то, невсамдельнишнее, проклятое, ненастоящее.
Когда к Шоме пришёл, весь бледный, как полотно, Юдзуру Ханю, Ицуки услышал, как Шома произнёс свои первые после пробуждения слова:
– Я придумал, что с ней сделать, Юдзу-кун. Придумал.
Ицуки резко распахнул глаза.
Он один в комнате спал. На тумбочке лежало кристально чистое ожерелье Колантотте – то, с Олимпиады. Под ним – выдранный из какого-то блокнота листок с одной-единственной, поперёк строчек начертанной надписью: “Я устал”.
Ицуки ничего не понял.
Повертел в руках ожерелье. Встал с кровати и, сунув ноги в тапочки, спустился на кухню, держа в руках и его, и “записку”.
Что за тихий рокот? – Ицуки поставил молоко обратно в холодильник и прислушался. Ну точно, рокот. Тихий-тихий. Как…
Шома ни с кем почти не разговаривал с тех пор, как они узнали. Ни для кого не было секретом, что потеря ударила больнее всего по нему, по-прежнему сохранившему эту свою трепетную любовь к женщине с самыми тёплыми руками и самым любящим взором. Всегда с иголочки, всегда мила, всегда добра и заботлива, Михоко для всех была второй мамой. Для всех своих учеников. Но для Шомы – особенно. Конечно, родная мама ревновала, но лишь чуточку, лишь в шутку: Михоко давала Шоме то, чего, по разным причинам, не могла дать она, и Шома был счастлив – а не это ли для матери главное? Если не дать счастья самой, то дать людей, которые счастье это дадут. Всё так просто, так по-человечески. Шома с Михоко был неразлучен, любое соревнование – даже Олимпиада – она с ним. И ожерелье это она ему выбрала.
Она была гарантом его спортивной формы даже после разлуки, всегда – поэтому не удивительно, что, когда страшная весть дошла до Швейцарии, Шому она поразила в самое сердце. Стефан узнал позже, на сутки позже, и помчался тогда к Шоме домой – он не пришёл на занятия, не брал телефон, чютьё! Чутьё, рождённое из тонкочувствующей душевной организации этого великого на самом деле человека, спасло тогда Шому.
Ему влили, взамен потерянной из вен, больше литра крови, откачивали долго, но спасли.
На лёд Шома не вернулся.
Посовещавшись с семьёй, Стефан взял в клубе неделю отпуска за свой счёт, извинился перед остальными учениками и повёз Шому домой. Возвращаться.
Всю дорогу держал за плечи, боялся что, если отпустит, Шома исчезнет. О том, что карьера завершается, сообщили уже родные через менеджера в федерации. Шома пролежал в комнате, с головой накрывшись одеялом, несколько дней: только у брата, Ицуки, получалось его оттуда вытащить и накормить.
Потом отошёл.
Страшное было время, шрамы на руках никогда не сотрутся, но отошёл. Заговорил. Сам начал есть. Оклемался.
Самостоятельно написал заявление о завершении карьеры, даже на лёд вышел, в паре шоу принял участие.
У родителей от сердца отлегло. Вон, спонсоры машину подарили, классно. Новенькая, с иголочки Тойота специально под их сына.
Только успех оказался временным. Мао-чан и Саттон сказали – Шома как призрак какой-то. Взгляд у него тёмный, даже пугающий. Юдзуру Ханю, Ицуки видел, читал без ведома брата, даже писал ему: “Ты плохо выглядишь, Шома. Я даже ничего предложить не могу, как бы здесь помочь. Психолога – в Японии с этим очень туго, идей вообще нет”
Но Шома отвечал:
“Это просто я, Юдзу-кун”
“Так Мао мне сказала, что всех от твоего вида поколачивает”
“Это просто я.”
Ицуки понял.
Ицуки понял, что за рокот он слышит.
Понял, что за записку держит в руках.
Его закачало.
Он закрыл холодильник. Шаг, шаг, шаг – к гаражу. Возле самой двери встал, отчётливо слыша мирное урчание мотора.
Шома устал.
Устал.
Он не отойдёт.
Не оклемается.
Ицуки положил ладонь на дверную ручку.
Потеря Михоко – так внезапно и глупо – никогда не заживёт.
Эти шрамы на руках.
Ицуки прижался весь к двери, лбом, несчастный, проглатывая слёзы.
Отпустить? Отпустить? Отпустить?
Рокот прекратился.
Послышались хлопок дверцы и шаги.
Ицуки отпрянул от двери, её открыл его Шома.
Взаправду, уставший, исхудавший, слабый и осунувшийся.
– Нужна старая машина.
– А?
– Старая. У этой фильтры.
– Шома?!
– Дай, ладно?
Он протянул руку к его руке, измявшей записку, сжавшей ожерелье. Ицуки отдал, дрожа ещё и боясь спугнуть – вдруг сон?
Шома взглянул на знаки, на голубой отблеск ожерелья.
– Она мне его выбрала. Не хочу её разочаровывать.
– Шома!
– Маме с папой лучше не знать, ладно?
– Ты…
– Я плакал. Я впервые смог заплакать, Ицуки.
Он услышал слёзы в голосе брата.
– Впервые с тех пор. Я устал. Устал бегать от этого.
Ицуки вздохнул, подавляя желание броситься и обнять брата.
– Хочу увидеть. Отведи меня завтра на её могилу, Ицуки. Я должен попрощаться. С ней.
День был солнечный, ясный и очень, очень тёплый. Двое мужчин стояли у могилы вечно-молодой и вечно-прекрасной женщины, которую унесло из этого мира дурацкой аварией. Наверное, не следовало дарить Шоме автомобиль, конечно. Но, по крайней мере, может, только благодаря ему он и взглянул реальности в глаза: это случилось. Её больше нет. У них не было возможности долго обниматься на прощание, не было возможности передать друг другу прощальные письма и сказать последние слова благодарности. Шома был в Шампери, он шлифовал прыжки, он не почувствовал ничего, когда это случилось. Должно быть, она до последнего наблюдала за его ростом, за его карьерой. Радовалась каждой его улыбке и совсем ни капельки не ревновала к тому, что после выступления он мчится в объятия Стефана, и не она стоит за бортом. Ведь Михоко была ему ещё одной мамой, и если мама не может дать счастье, то она может дать своему дитя тех, кто даст ему счастье. А Шома был счастлив. И ничто больше этого не могло её порадовать.
Шома хотел жить.
Найдя в себе силы признать её бессрочную утрату, Шома хотел жить. Его брат стоял рядом, его родители были дома, его друзья улыбались ради него. Шома развернулся и обнял Ицуки. Никто не знал о его демонах больше. Никто.
И им пора возвращаться.
Шома снимает автомобиль с сигнализации, садится за руль и… не ощущает никакой враждебности или нелюдимости. Это просто машина. Его машина.
Закрыть глаза - увидеть небо,
Открой и потеряешься во тьме.
Закрой и будешь, где ты не был,
А свет подаришь только мне.
Закрой последнюю преграду -
Откроешь мир - он для тебя.
Закрыть вокруг себя ограду -
И свет погаснет навсегда.
Закрыть все двери перед болью -
Откроешь душу для тепла.
Закрой глаза перед любовью -
И тьма отступит от тебя.
Закрыть глаза - услышать сердце,
Откроешь новый ты рассказ
И от беды закрой ты дверцы -
А свет не даст тебе отказ.
Закрой глаза - улыбки ради,
Откроешь нового себя.
Закрой все рамки и печати -
Забудешь что такое тьма.
© Лена Лебедева
