Хранитель времени

Есть память, а есть Память. И разница между ними существенная. Первая — собственная, о недавнем. Начинается лет так с пяти, дальше — кусками, отрывками и, наконец, плавной лентой впадает в сейчас. В последнее сейчашнее Я. Вторая — единящая Всех. Одна общая круговерть знаний, умений и чувств без того, что называют «последовательность». Первая — внутри. В маленькой, набитой непонятной субстанцией, костяной коробочке. Вторая — вовне. В запахе, цвете, стенах, во взмахе крыльев бабочки и табачном дыме. В каплях дождя, прозрачности воздуха, твёрдости камня, обманчивости зеркал. В выдохе ветра, в чуткости пальцев слепого. В любом мгновении, во всём. Лучше — проверено — пользоваться каждой отдельно. Но можно иногда и смешать. Главное — не взбалтывать. ***       — «Дисплазия тазобедренных суставов», так это называется, — высоким голосом говорит молодой доктор с бородкой клинышком. Смотрит поверх очков и поясняет: — врождённый порок. Ходить, может, и будет, но очень плохо. Мальчик сидит на кушетке и разглядывает сложенные тут же медицинские журналы. Тянет к ним руку, но…       — Не трогай, пожалуйста, — недовольно говорит клинышкобородый и убирает журналы на стол. — Это важная литература. Матушка Анна берёт ребёнка и сажает себе на колени.       — И что же, — мягко, но настойчиво уточняет она, — совсем ничего нельзя сделать? Доктор достаёт из кармашка часы и демонстративно на них смотрит, давая понять, что время благотворительного приёма вышло. Но матушка не понимает намёков или делает вид. Приводя своих подопечных, никогда не уходит, пока не выяснит всё до конца. Очень настойчивая женщина.       — В вашем случае, — отвечает нехотя доктор, — боюсь, что нет. Лечение довольно дорого… Да и потом, практически бесперспективно. Вот был бы он меньше, можно бы было попробовать… В последнее время появились новые методы… Но он уже довольно большой. Сколько ему? Четыре, пять?       — Шесть, — сухо говорит матушка Анна. — В метрике записано.       — Да-да, — рассеянно кивает врач. — Записано, верно. Что ж… Хотите совет? В паре дней езды есть вполне неплохой интернат для инвалидов. Отвезите мальчика туда. У вас ведь, насколько мне известно, дом для э-э-э-э… здоровых детей.       — Спасибо за совет, — матушка решительно встаёт и начинает надевать мальчику шапку. — Я наслышана о несчастных, проживающих в этом интернате. Отвратительное безбожное место. Это дитя обладает пытливым умом и сообразительностью и, хотя ходить он не может, разумом чист и светел душой. Я думаю, мы с сёстрами вполне справимся с этой ношей, коль скоро Всевышний наградил нас ею.       — Что ж, дело ваше, — говорит доктор, снова глядя на часы. — А сейчас, простите, у меня назначено…       — Да благословит вас Господь, доктор, — сердито произносит матушка и, подхватив мальчика, выходит за дверь. Когда всё это началось? Какой из кругов был первым? И был ли первый вообще?       — Есть теория о том, что время статично. Оно стоит на месте, а мы непрерывно движемся внутри него. Каждый из нас — совершенно самостоятельная отдельно взятая машина времени. Со сломанной коробкой передач, потому и едем мы только вперёд. Но как, каа-а-ак, скажите мне, можно быть уверенным, что ни в одном из миров не существует целой машины с полным набором функций?       Делает затяжку, выпускает новое облако в и без того задымлённую комнату. Резко наклоняется и снова садится, как неваляшка. Уже без окурка в зубах. Слушать пьяного Сфинкса в Ночь Монологов — удовольствие неимоверное. Никогда не надоедает.       — И ефли хотя пыдопуфтить эту фофмовнофть, — в зубах у него уже новая сигарета. Чиркает зажигалка, на миг освещая длинные белые пальцы. Сфинкс затягивается, отправляет сигарету в уголок рта и повторяет: — И если хотя бы допустить эту возможность, то становится само собой разумеющимся факт, что такая машина… ну, такой человек с полным, так сказать, функционалом теоретически может существовать где и когда угодно. Да вот хоть и здесь, в этой комнате, и прямо сейчас.       Смотрит демонстративно в потолок, как будто там, в дыму, рядом с унылой красной тряпочкой китайского фонарика, висит-барахтается предприимчивый времяплаватель. Изнутри так и рвутся, распирая, сотни доводов за и против его теории, так и тянет вывалить их все сразу, до кучи, но нельзя — хитрый Мудрец недаром выбирает нынешнюю ночь для своих идей — перебивать его сейчас никто не имеет права. Зато у каждого заинтересованного с этого момента в голове отложится мысль — здесь, среди них, в Доме может быть (а то и точно есть) КТО-ТО, для кого променады во времени так же естественны, как для иного — походы в сортир. Вот бы этого КОГО-ТО отыскать! Потому что, ясное дело, — Сфинкс не из тех, кто болтает зря. Если представить Мироздание в виде огромной вращающейся юлы, под завязку набитой тончайшими слоями вероятностей, что, интересно знать, в этой юле будет осью?       Солнце, прокравшись через окна столовой, золотит начищенный до блеска самовар, отражается от блестящего бока и ярким бликом лезет прямо в глаз. Заигрывает. Если подыграть ему и немного сдвинуться, солнечный зайчик осмелеет, прыгнет на рубашку, схватит за щёку или куснёт за ухо. Зайцы те ещё проказники, особенно солнечные, с ними не заскучаешь.       За столом стоит шум, два с половиной десятка детей сидят на длинных лавках и ждут разрешения приступить к ужину. Стол накрыт и хочется есть, но никто не смеет начать трапезу раньше времени, потому гомонят, отвлекая себя и соседей от голода. Наконец, раздаётся стук указки о стол.       — Дети, тишина! Время молитвы!       Все умолкают, смиренно склоняя головы, складывают руки и хором произносят выученные назубок слова.       Стараются от души — за молитвой обед. Не простой, праздничный. Нынче Рождество.       Немного в стороне от других на специальном стуле сидит худенький мальчик на вид лет восьми. Взъерошенный, лопоухий с тонкими, неловко вывернутыми ногами. На самом деле ему двенадцать, но несмотря на тщедушную внешность и увечье, он вполне жизнерадостен и доволен собой. Шевелит губами вместе со всеми, а из-под лохматой чёлки то и дело сверкает хитрющий глаз. Соседи осторожно переглядываются и тихонько прыскают в сложенные ладошки, понимают — что-то грядёт. Мальчик осторожно, чтобы не заметила сестра, берёт ложку. Начищенную, блестящую, как и все металлические предметы в Доме. Ловит в неё солнечный луч и направляет на сестру, которая так погружена в молитву, что ничего не замечает. Лицо умиротворённо и неподвижно, глаза закрыты, только губы шевелятся, вознося благодарность Господу.       Дети Дома знают — молитва сестры Марии самая длинная. Все сёстры набожны, но в желании исправить врождённые грехи несчастных сироток, сестра Мария заходит дальше всех.       Нет ребёнка в Доме, чьи руки не встречались бы с её указкой. Нет ни одной задницы, не отведавшей её розог. Нет колен, ни разу не распухших от стояния на соли пред Ликом Господним. А самое страшное наказание — Клетка, про которую среди детей ходят разные байки. Перспективы оказаться совсем одному в сырой тёмной комнате, как огня, боятся даже самые отпетые. Сестра же Мария, в стремлении привести заблудших овец в Царство Божие, скора на расправу.       Немудрено, что ни один ребёнок в это Царство вовсе не хочет.       Тем временем солнечный луч, поблуждав по столу, достигает цели. Крадучись, бежит по пухлому боку монахини, осторожно миновав сложенные руки, лихо перемахивает через шею и усаживается прямо на стёклышко проволочных очков. И там застывает. Не прерывая молитвы, все заинтересованно следят за развитием событий. Ничего не происходит…       — Три-и-и-и-и… два-а-а-а… — шепчет мальчик с ложкой, — оди-и-ин… пуск!       Столовую оглашает рёв сирены. Сестра Мария, резво сдёрнув очки, хватается за глаз и гудит так, что любой паровоз от зависти заржавел бы и рассыпался в прах.       Поднимается неимоверный шум.       Дети вскакивают с мест, крича и вопя, стуча ложками и радостно визжа. Каждый из них в этот миг чувствует себя отмщённым за все перенесённые страдания. Юный мститель тем временем лихорадочно суёт за пазуху хлеб, бублики и всё, до чего может дотянуться. Рубашку раздувает от еды, и он поглубже запихивает её в брюки.       — Кто?! — придя в себя, вопит сестра Мария. Подслеповато щурится, хватает очки и снова напяливает их на нос. — Кто это сделал, я вас спрашиваю?       Неминуемая кара повисает над каждым, и они, втянув головы, усаживаются на места. Честно стараются не выдать виновника, но нет-нет, да и зыркнут в сторону увечного мальчика. А большего и не надо.       — Снова ты, бес! — зловеще говорит сестра.       Словно шхуна против течения, прокладывает себе путь по столовой сквозь отчаянные взгляды детей. Хватает мальчика одной рукой за шиворот, второй — под тощий живот и тащит его прочь из столовой.       — Оё-ё-ё-ёй! — во всё горло кричит мальчишка, двумя руками подтягивая штаны, чтобы не растерять запасы.       — Ори, ори, — приговаривает сестра. — Заступница твоя нынче в церкви, теперь уж не отвертишься. Посидишь своё в одиночке-то, станешь у меня, как шёлковый, прости Господи.       Мальчик обмякает у неё на руках, и дальше они следуют в тишине.       Столовая провожает павшего героя молчанием. Там, где ось соприкасается с миром, остаётся скважина. У каждой из них есть Хранитель. Такой, что срастается с нею, уходит вглубь корнями старого дерева, поднимается ввысь ласточкой, рыщет вокруг лапами молодого волка. Больше всего на свете Хранитель любит место, для которого создан. Почти всегда это — озеро. Небольшое, с тихой прозрачной водой, с редкими каплями, рождающими новые круги, с деревьями вдоль берегов, с ветром, шелестящим листвой этих деревьев. С маленьким домиком, прячущимся в этой листве. Хранитель здесь добродушен и щедр. Если найдёшь его — прятаться не станет, встретит и обрадуется, как дорогому гостю. Найти его, однако, очень уж сложно.       И ищут себе за милую душу. Шушукаются, шебуршатся, носами землю роют. Оно и хорошо — пока они оттуда выкопаются, пока грязнючие носы поочистят, глядишь, заметить, что там у них прямо перед этими самыми носами, уже и не успеют. Зато какие все бодрые, весёлые, энергичные! Умеет всё-таки Сфинкс сплотить народ. С такими талантами ему б да на баррикады, цены бы не было. А то сидит теперь на подоконнике с таинственно-скучающим видом, как будто все эти игры в догонялки вовсе его никак не касаются. Как будто все одновременно сами по себе чокнулись, без какой-либо помощи с его стороны. И теперь, что ни день, новые карты на стенах рисуют, одна другой краше и, что самое главное, — все абсолютно правдивые от верных, знающих людей. Красота! Ещё интереснее — участвовать в поисках самому. Говорить намёками, о чём нельзя говорить. Загадочно переглядываться, перемигиваться, передумываться. Сочинять новые песни и байки, оставлять подсказки на стенах. И с самим собой затевать споры: доберётся ли кто-нибудь на этот раз? Какой дорогой?       Потому что нет чувства прекраснее любопытства. С любопытством человек оживает. Можно сколько угодно барахтаться в вялом равнодушии небытия, стоит только пробудить любопытство — всё, ты стал живее всех живых. Потому в каждом его надо холить, лелеять и всячески поощрять.       Тем более в себе.       Но что интересно: не на каждом круге Сфинкс читает свой монолог. А поиски ведутся на каждом.       Как так? … А бывает это гора. Серая, кое-где заросшая травой, кое-где скалистая, уходящая в обрыв. Ветер там совсем не дружелюбен: недовольно завывает в ущельях, то и дело налетает порывами, норовит сбить с тропы, опрокинуть в пропасть. Под стать ветру Хранитель. Живёт в пещере на самой вершине горы, диким отшельником скрывается в ней от людских глаз. Целый день над горой кружат ястребы: несут зоркую службу, предупреждают Хранителя о незваных гостях, чтобы успел скрыться в горных туннелях так глубоко, где его ещё ни разу никто не нашёл. Он никому не рад.       За окном темно, ветер кидает в них снег пригоршнями, завывает в трубах, скребётся ветками в стёкла.       В Доме темно тоже, дети и сёстры мирно спят по своим комнатам, и только Мария замаливает грех, который сама считает самым тяжёлым своим проступком. Свидетельством тому поднос, наполненный едой, оставшейся с праздничного ужина. Вместе с детьми (как другие сёстры) Мария никогда не ест, она выбирает со стола лучшее и приносит еду в свою комнату, чтобы здесь в полной мере насладиться ею. А после становится на колени перед большим киотом с иконами в посеребренных рамах и истово молится о спасении своей души. Искренне веря, что чревоугодие — единственное, за что ей следует просить прощения у Господа.       Комната, а скорее даже келья, маленькая и душная, воздух пропитан ладаном, а несколько свечей и лампадка в углу, кажется, сжигают последний кислород. То ли от них, то ли от долгого стояния на коленях у сестры весь вечер болит голова и отвлекает её от главного. Наконец, молитва окончена, все слова произнесены, и сестра с оханьем садится на кровать. Сидит долго, уставившись в одну точку, и думает. Вспоминает. Тишина и духота давят на неё, мешая сосредоточиться на чём-то, что совсем недавно казалось ей важным, но о чём сейчас она совершенно забыла. И голова не проходит. Нужно выйти, глотнуть свежего воздуха, думает она и, накинув шаль, со свечой в руке выходит в коридор.       Здесь тоже тихо, но воздуха гораздо больше, ветер задувает в щели меж оконных створок, по полу гуляют сквозняки и приходится прикрывать огонь свечи ладонью, чтобы не потух.       Впереди, на площадке, которую дети называют Перекрёстком, горит свет от лампы, там стол и дежурит сестра Урсула. Там можно посидеть на диване, поговорить, прийти в себя от духоты.       Мария осторожно бредёт по коридору, слушая завывания ветра, и отчего-то по спине бегут мурашки. Она ёжится, плотнее закутывается в шаль, и тут же сквозняк, будто только того и ждал, лёгким дуновением гасит свечу. Сестра мелко крестится и бредёт дальше впотьмах, словно большая чёрная моль, на свет Перекрёстка.       Вот, наконец, и он. Но где сестра Урсула? За столом пусто и вокруг ни души. Наверное, пошла проверить детей, думает Мария и, решив подождать, усаживается на диване. И вроде бы здесь хорошо — свежо и светло, но отчего-то на душе у неё неспокойно. Она зябко поводит плечами, поджимает ноги в растоптанных туфлях и всё сильнее кутается в шаль, будто тем самым защищая себя от тревоги.       Немного успокоившись, она прикрывает глаза и погружается в полусон, но вдруг совсем рядом раздаются шаги. Голова, скованная дрёмой, успокаивает — Урсула вернулась, но тут же как холодной водой окатывает — нет. Шаги лёгкие и шлёпающие, словно от чьих-то босых ног. Предположить, что сестра Урсула шастает по Дому босиком, Марии даже в голову не приходит, и она резко выпрямляется на диване, сбрасывая остатки сна. Вокруг всё то же: стол, горящая лампа и тени уходят вглубь коридора. Мария прислушивается. Вот они снова — шаги! Какой-то сорванец, невзирая на запрет о ночных хождениях, вышел из комнаты и бродит по коридору.       Ну сейчас он получит! Сестра бодрится — с этими детьми она чувствует себя вполне уверенно.       Однако где же Урсула? Беда с этими молодыми монахинями, серьёзности в них никакой. И теперь, вместо того, чтобы предаваться отдыху, Мария должна сама разыскивать малолетнего бродягу. Бурча себе под нос о безответственности нынешней молодёжи, она встаёт с дивана, от лампы зажигает свечу и направляется в сторону детских спален. На пороге с темнотой вдруг замирает, скованная каким-то древним суеверным страхом. Шаги раздаются у неё за спиной, и она, взвизгнув от неожиданности, резко оборачивается.       Мальчишка сидит на диване. Худой, оборванный и босой. Голова расслабленно свешивается на грудь, чёрные волосы закрывают лицо. Сестра готова поклясться, что это не их ребёнок — она такого не помнит. Так откуда он взялся?       — Что ты тут делаешь? — резко спрашивает она. Ей хочется, чтобы голос прозвучал грозно, но горло подводит и срывается, выдавая страх. Её это только злит, и, набравшись решимости, она шагает к мальчишке с целью задать взбучку, раз и навсегда отучив его шляться ночью по чужим домам.       На её окрик он медленно поднимает голову, и она пятится, от ужаса зажав руками рот. Лицо его страшно: узкое, тонкогубое, бледное, как лик самой смерти. А хуже всего глаза — туманные и слепые, но проникающие прямо в душу.       — Нет, — говорит он мягко. — Что ТЫ тут делаешь?       Новый порыв снова гасит свечу и, отбросив её, сестра бежит по коридору с воплем, во всё горло призывая Бога, Царицу Небесную и всех святых разом.       Здесь почему-то не так темно, как казалось с Перекрёстка, скорее серо, и затуманенный страхом разум сестры отмечает детали, которых прежде тут не было: отсутствие окон, цветок на полу и стены, от пола до потолка испещрённые надписями и рисунками. Сестра начинает задыхаться от бега, а коридор всё не заканчивается, и когда силы её совсем иссякают, она останавливается, и, пытаясь кое-как отдышаться, шепчет через силу Отче Наш.       Стены расплываются вокруг неё, кружат и обступают теснее. Кажется, сейчас они совсем её раздавят, она зажмуривается и стоит на месте, молясь лишь об одном — чтобы кошмар поскорее закончился.       Наконец, дыхание восстанавливается, а сердце, хотя и колотится, как сумасшедшее, но всё ж уже немного потише. Сестра приоткрывает глаза и выдыхает с облегчением — стены на месте и никаких надписей на них нет. В коридорные окна светит луна, а вдали на Перекрёстке — лампа.       — Слава тебе, Господи, — шепчет она и, подобрав подол, бредёт назад. Но странное дело — свет не приближается, а даже наоборот — с каждым шагом становится всё дальше.       — Да что же это, Боже, — она останавливается, оглядывается по сторонам и ахает.       Позади, в дверях, в кресле с большими колёсами сидит юноша ангельской внешности. Большеглазый, светловолосый, с чистой, светящейся кожей. Белоснежная рубашка тоже как будто излучает сияние, и весь он до того красивый, что сестра сразу успокаивается, уверенная в том, что Господь сжалился и послал ей в помощь одного из своих архангелов.       Архангел смотрит на неё чистыми прозрачными глазами и хриплым шёпотом говорит:       — Заблудилась, тётка?       В глазах сестры Марии мутнеет, и она без чувств оседает на пол. … Кое-где же это поляна травы. Ярко-зелёной, выложенной камнями по краю. Ветер приходит сюда только лунными ночами и поёт сладким голосом, созывая уставших путников. Если кто такой ночью на поляне уснёт — проснётся совсем в другом месте. Где? Ну, это уж как повезёт. Некоторые специально приходят — проверить. Хранитель здесь тих и мечтателен, говорит только с ветром ночами и часто рисует узоры в траве. Живёт он в землянке, вход в которую спрятан так искусно, что в жизнь никому не найти. Разве что только он сам пригласит. Всякое бывает. Один раз в год, когда ось поворачивается, миры вздрагивают и соприкасаются так тесно, что могут смешаться между собой, просачиваясь через скважины. Хранителю в такое время нужно быть особенно настороже.       Голос звонким колокольчиком ударяется о каменные стены и несётся дальше по коридору, опережая свою хозяйку.       — Я всё-таки не могу понять, сестра, как вы могли так поступить? Как у вас рука поднялась на несчастного ребёнка-калеку?       Матушка Анна спускается по ступеням всё ниже, одной рукой подобрав подол рясы, другой держа зажжённую свечу.       Гулкие шаги сердито вторят голосу — топ-топ-топ, топ-топ-топ. Прерывистое дыхание заставляет огонь ложиться и почти что гаснуть.       Вслед за ней возмущённо пыхтит сестра Мария. Она возражает, но не поспевая за стремительным шагом матушки, сильно отстаёт, и слова несутся вслед ей жалкими оправданиями.       — Вы не слушаете меня! Почему вы не слушаете? Я ведь рассказывала вам про…       — Да-да, — перебивает матушка. — Я помню всё, что вы рассказывали. Но также я помню, что нашла вас в вашей же комнате, а на столе — кувшин из-под вина. И, хочу вам сказать, сестра, если будете продолжать в том же духе, ещё и не то привидится.       — Я… Я… — голос сестры дрожит то ли от смущения, то ли, наоборот, от злости. — Я не пила никакого вина! Кувшин мне подбросили, и всё было так, как я говорю. Я не сумасшедшая!       — Да-да, — снова говорит матушка. — Я и не считаю вас сумасшедшей. Но сейчас мы говорим о ребёнке…       — Это не ребёнок! Это исчадие ада, точно вам говорю. Из-за ваших поблажек он совсем избаловался и творит, что хочет. Я привела его сюда, чтобы посидел и подумал о спасении своей бессмертной души, маленький дьяволёнок.       Матушка резко тормозит, оборачивается и поднимает свечу повыше, освещая лицо сестры Марии.       — Не привели! Не привели вы его сюда, в том-то и дело, а притащили, как ягнёнка на заклание, потому что, может быть, вы забыли: прийти сюда с вами он не мог.       — Да почему вы так за него тревожитесь, ума не приложу? Ничего с ним не сделалось, уж поверьте мне. С такими никогда ничего не случается.       — С какими ещё «такими»?       — А с такими! Не ребенка вы пригрели, а демона в детском обличии. Молитесь, матушка, только молитва спасёт нас от дьявольских козней.       Матушка Анна кривится и поджимает губы.       — Что за глупости вы говорите, сестра!       — Да никакие не…       Матушка цыкает, они умолкают и прислушиваются. Из-за двери дальней комнаты раздаётся пение. Тонкий детский голосок чисто выводит «Аве Мария». Обе застывают на месте и пару минут слушают.       Матушка гневно глядит на сестру:       — Вот это ваш демон?!       — Да-а! — стонет монахиня, — Он же вам голову морочит!       Но Анна уже не слушает. Гремя ключами, открывает замок и распахивает тяжёлую дверь. Пение умолкает.       В комнате темно и сыро, матушка поднимает повыше свечу и оглядывается. Мальчик сидит на койке в углу, до носа укрывшись серым одеялом. Он молчит, и только глаза испуганно сверкают из-под кудлатой чёлки.       — Не поддавайтесь его чарам! — взывает сестра Мария. Но, уже понимая, что это сражение ею проиграно, делает последнюю попытку: — Вы знаете, ЧТО он сказал мне, когда я его здесь оставила? Знаете что?       — И что же? — оборачивается Матушка.       — «Ночь будет длинной» — вот что! НОЧЬ БУДЕТ ДЛИННОЙ! Он знал, ах, не-е-е-ет! — она замирает, прижимает пальцы ко рту и снова ахает. — Не-ет, он сам всё это и устроил!       Матушка устало смотрит на неё и качает головой:       — Мне стыдно за вас, сестра.       Подходит к кровати и опускается рядом с ней на корточки. Просит:       — Ответь мне, малыш, почему ты сказал так? Про ночь?       Ребёнок честно смотрит ей в глаза и дрожащим голосом говорит:       — Я боялся. Просил сестру не оставлять меня здесь. Говорил, что не смогу уснуть, поэтому ночь для меня будет очень длинной. Тут так страшно одному!       Переводит взгляд с одной на другую и невинно интересуется:       — А что, что-то случилось?       — У сестры были видения, но всё, слава Богу, закончилось, — уничижающе говорит матушка и берёт мальчика на руки. Он обнимает её за шею, прижимается всем телом и, подняв брови, хитро смотрит из-за матушкиного плеча на Марию. Та понимает, что проиграно не только сражение, но и война, издаёт возглас, крестится и убегает из комнаты.       А спустя два дня и из Дома.       Дети устраивают по такому случаю праздник, маленького калеку зовут с той поры не иначе как Давид, и имя библейского юноши становится первой кличкой в Доме. … Во всех таких местах есть Хранитель. У каждого отдельный, свой. И везде — один и тот же. Отыскать его почти невозможно, потому что имя этим местам «безвременье». Но есть и ещё одно. То, где найти Хранителя просто, но сложно узнать, потому что живёт он мальчишкой, одним среди многих. Это место любит больше других и лишь его зовёт своим Домом. Не прячется, не скрывается, никого не боится. Просто живёт. Зачем? Да кто разберёт этих Древних?       — Вот он ты! Я наконец-то нашел тебя!       В Доме ночь, все спят, и лишь Лорд сидит на кровати, таращась в темноту безумными глазами. Лорд! Ну конечно.       — Я нашел тебя! — повторяет он, дергая подушку. — Не отпирайся, я теперь знаю, кто ты.       Память смешивается. Немного, совсем чуть-чуть, но достаточно для того, что понять — это всегда только Лорд. Кто же ещё способен видеть прямо тут, в Доме, как не он — такое же дитя Мироздания, что и сам Хранитель?       Слепой? Он видит везде и за дарами придёт туда, где проще дорога.       Сфинкс? Слишком самодостаточен и ни в чём не нуждается.       Вот, пожалуй, и всё. Хотя нет, есть ещё Македонский. Но тот слишком скован виной, чтобы всерьёз просить о чём-то для себя.       Поэтому — Лорд. Тонко чувствующее дитя Леса, вечно взвинченный и прекрасный, лучший друг и чуть ли не брат, если можно считать родством почти одновременное появление на свет. Он и сам может многое, да почти всё, но во имя человеческой жизни усыпил свою Память так крепко, что, кто знает, способна ли она пробудиться вообще?       И сидит теперь, смотрит моляще:       — Я хочу обратно. В сюда, раньше, и чтобы все было иначе. Или так же, но со мной.       И, словно это что-то решает:       — Это мой выбор.       Выбор. Такие смешные. Носятся со своим выбором, как будто он — единственное в жизни, что в самом деле принадлежит только им. Как будто не сами они чей-то выбор, странный и необъяснимый, тот, что собрал их всех тут. В месте, где каждый может быть счастлив вовсе безо всякого выбора.       А Лорд… Ну что, Лорд.       Смотрит глазами-озёрами с надеждой и мольбой. Не откажешь же ему в такой малости, как возможность сделать чей-то чужой, неправильный выбор. Но выбор ведь тем и хорош, что встречается на каждом шагу.       А значит, и это ещё не конец. … И возвращаться, снова и снова усыпляя Память, довольствуясь только одной. Всегда находить тех же друзей, находиться в центре тех же событий. Рассказывать раз за разом одни и те же истории, просто так, для души. Потому что быть осью, соединяющей множество миров, проживать миллионы жизней одновременно — задача не из лёгких даже для того, кто специально для этой задачи был создан. И чем постоянно жить той, единственной Памятью, уж лучше — проверено — пользоваться каждой отдельно. Но можно иногда и смешать. Главное — не взбалтывать.