За стеклом

— Не надо, Серёж. — Говорит Круглов, входя в допросную и руку Сергею на плечо складывая. «Серёж» и сам, поди, знает, что не надо, только по-другому не может. Лбом в кулак настойчиво упирается, пальцы сжимает-разжимает. Встаёт и выходит. Достаточно этого — невыносимо, когда это их стекло материальным становится. А ещё Майский всё так же не умеет отстранённым быть, когда о Круглове речь: он из той твари в допросной всю душу бы вытряс собственными руками дважды, просто за то, что он чуть его Коли не лишил. Дышать тяжело. Майский знает, что они с Колей как за стеклом всегда и стекло это прозрачное только с одной стороны. Не с их. Сергею невыносимо, когда он просто на плечо мужчине, — своему! — голову складывает, а потом дёргается и подрывается от любого звука. Он, наверное, просто дурак, но в определённый момент ему кажется, что все-все знают и всё-всё видят. Сергею неизвестно, что по ту сторону тёмного стекла и всё, что он видит — своё отражение с по-собачьи верными глазами. Тогда Сергей начинает глаза прятать. То, как адски сильно колеблется его состояние от уверенного, открытого и счастливого (это дружба, я так её проявляю, а если кого-то что-то не устроит — глотку перегрызу) до подавленного и нервно-избегающего (всё слишком очевидно, никто не должен знать, нам с ним тут ещё жить) — порой его самого пугает. Забываясь, Сергей с детской улыбкой что-то Коле в ухо нашёптывает, рукой за плечо приобнимая, и довольный ловит реакцию, от движений бровей до длинных шуток. Вспоминая, Майский раздражается, сворачивает руки на груди и дёргается, задевая Круглова даже просто краем куртки; встаёт дальше; сжимает зубы. Майский как большой и недоглаженный кот. Его хозяин ушёл рано с утра куда-то далеко и, хотя корма в миске и оставил, совсем забыл оставить немного любви. Сергей доглаживается сам, об углы и ножки мебели — других людей. Холодно, твёрдо и неудобно, но по-другому совсем никак не выходит. Наверное, по Майскому слишком это видно, когда, — слишком редко, — он, лёжа головой на Колиных коленях, под пальцы подставляется. Тогда ему кажется, что всё было, есть и будет хорошо. Коля улыбается в усы и чешет майора между лопатками. Тот растекается, совсем счастливый и, как правило, минут через десять уже сладко спит. Круглов думает, что Майский большой и беспризорный ребёнок. За ним нужно иногда приглядывать, ухаживать и, пожалуй, отчитывать, когда совсем ерунду делает. За всё это воздаётся — если ребёнка-Серёгу немного приструнить, ограничить, вся его кипучесть крови и энергия через край достанется тебе. Круглов это чувство искренне любит и вспоминает всё чаще, что сам всё ещё майор с дрянным, пакостливым характером, а глядя на Сергея, по справедливости, помоложе и поскладнее, раз за разом его выбирающего и вовсе верит в собственную молодость. Мешает только стекло. Если бы не оно, Коля полжизни бы, наверное, потратил просто на то, чтобы рядом с Майским быть. Устраивать спарринги всякие; укатить, может быть, куда-нибудь на юга и отмокать в море, или даже позволить уговорить себя на какой-нибудь дайвинг или сёрфинг, в зависимости от Сергеевых выпадов; возможно, всё-таки целовать Сергея в плечо просто так; может, познакомиться с его мамой; ходить вместе в магазин за хлебом и овощами, и приходить на работу тоже вместе, может быть даже за руку. Только они за стеклом, за которым по ту сторону нет света. Николай убеждает себя, что не прикасается к Сергею потому что бережёт личное от людей за стеклом, а не потому что боится их, их осуждения и немного собственного чувства. — Не надо, Серёж, — говорит майор, когда Сергей, странно усталый и серьёзный, лбом упирается в окно, тушит в пепельницу окурок и выдыхает сквозь зубы: «Может, скажем ей, Коль?» Майский в такие моменты невыносимо, невозможно измученный: вид у него такой, будто то ли его палкой поколотили, то ли он сам побил кого-то важного и так бесконечно виноват теперь. Майский прекрасно знает, что Галя всё бы поняла. Ему было бы в разы проще жить, зная, что за стеклом стоит она со своим спартанским спокойствием на лице; может, он бы даже научился стеклу улыбаться тогда. Хотя бы одна гарантия того, что за стеклом его принимают и, возможно, он был бы увереннее, что и Коля по эту сторону — тоже. Но Коля едва уловимо отрицательно головой качает. Круглов только смотрит с тоской и жалостью в Серёжины глаза — Серёжу правда жаль. Только вот заглянуть в стеклянно-синие глаза Рогозиной и сказать правду страшно. Сказать значит признать; сказать — значит отрезать. Что именно отрезать Коля понимает смутно, но всё чаще в голове всплывает «пути к отступлению» и это тоже страшно, потому что он не собирается отступать или, — по крайней мере, — думает, что не собирается. А Серёжа бьется головой о стекло. Чёрт, снова оно! Круглов себе оскомину набил этой навязчивой метафорой почти сразу. — Не надо, Серёж, — выговаривает одними губами Коля, торжественно входя в лабораторию с росчерком пореза на щеке, неожиданно живой. Этот недошёпот совершенно не к месту; возможно, потому что он для одного Серёжи, а так не должно быть на людях. Круглов для всех Галю обнимает за плечо, к себе прижимая, а она улыбается ослепительно ярко, длинной ладонью его по спине не то оглаживая, не то похлопывая. У Гали в такие моменты видно лицо, настоящее — живое, испуганое и, кажется, всё-таки любящее. Майский взвывает почти: они с Галей такие невозможно разные и так ужасающе одинаково улыбаются, когда Коля появляется. Серёжа думает зло: «А ты за ним, с ним под пули не лазила. Ты каждый раз не видишь, как он жизнью рискует, только знаешь». Задумчиво продолжает: «Может, это и хуже». Заканчивает резко: «Это же Галя! Самому-то не противно так думать? Отелло несчастный». Потом снова думает скользко, тёмно: «Ты с ним не просыпаешься по утрам, он не тебе воду ночью приносит, если снова кошмары возвращаются. И не засыпаешь ты с ним». Что-то истерически взвивается: «Может, это и хуже!» Было бы смешно, но что-то ещё упрямо шепчет по нарастющей: «А любит он всё равно тебя, всё равно тебя…» Почему, Господи?! Тихонова, засмотревшегося и какого-то слишком думающего, к себе рывком прижимает. Улыбается всё ещё, на Колю косится: живой-живой, всё-таки как каждый раз живой. Счастье чувствует, на Галю не смотрит, компьютерщика бедного сжимает слишком сильно. В горле колотится сердце. Ревность всё отравляет и так мучительно, невыносимо стыдно: это же Галя! Впервые Сергей цинично думает, что не отказался бы сейчас от стекла — если бы оно отделяло Круглова от Рогозиной. — Не надо, Серёж, — внезапно говорит Галя, своим звеняще-звонким голосом. — Мы разберёмся сами, взрослые люди. Иди домой. Правда, не надо. «Да что ты говоришь», — зло думает Майский. У него, наверное, снова всё видно в резко темнеющих глазах — ужасающе сильно. Стекло больше не витринное, оно покровное, из лаборатории. Или почему Серёжа чувствует себя размазанным, препарированным жуком под чьим-то микроскопом сейчас? Такой абсолютно прозрачный и бессильный. У Коли на воротнике Галина помада. Как пошло! Бесконечная мыльная опера из телика? Казалось бы, ничего такого, ничего из ряда вон, Майский всё это мог бы объяснить и расценить как дружеский жест. Мог бы. Просто, а надо ли? Зачем это всё вообще? Галя смотрит испытывающе, внимательно, во многократном увеличении и, наверное, видит каждую клетку. Ревность уже поздно скрывать, она уже выплеснулась через края — как ни странно, — глаз, на ресницах вызывающе блестит недо-слезами. Наверное, это причина, по которой Серёжа мент: он чётко знает, что если хоть где-то видит возможность переступить через самого себя для того, чтобы совершить благо (в своём, разумеется, виденьи) для другого, всенепременно должен это сделать. Если проще, Майский чувствует, что сейчас не имеет никакого права хоть чем-то выдать Колю и всю эту их странную, неправильную — господи, что вообще? — связь? Галя бы всё поняла, приняла и рассудила по-своему, а Коля… Майский его слишком хорошо знает, чтобы позволить себе задуматься, что Коля — просто было бы плохо. Для Круглова. Значит, Майскому такой вариант априори не подходит. Это всё, наверное, длится около пары минут, но Галя всё ещё смотрит, на лице Круглова отображается смутное напряжение, а Серёжа решается. В два шага оказывается рядом с ними, — Круглов и Рогозина так близко, что иначе как целое «они» и не воспримешь, — Коля собирается было свою чушь снова сморозить. Майский почти слышит это непроизнесённое «не на-», но у Коли уже просто времени нет сказать, потому что всё что не надо Серёжа уже сделал — губами крепко вжимается в чужие губы. Оказывается, Галина помада имеет приятный вкус. Оказывается, Галя может выражать всё сочувствие мира одними глазами. Оказывается, она Серёжу не отталкивает и не отчитывает. Майский на секунду даже думает, а почему не делал так раньше, но потом переводит глаза на Колю — и, — вот, почему. Вид Коли, с поднятыми вверх бровями и напрочь забывшего все слова, отзывается болью и жгучей досадой. Похоже на злость, на обиду и на хороший такой глоток перцовки. — Сергей, — вздрагивает голосом Рогозина, — иди домой, пожалуйста. Ей-богу, Майский. Серёжа. Просто иди. Вот теперь Галя всё понимает так, как Майский и хотел. Теперь можно и идти. *** — Не надо, Коль, — с какой-то ядовитой невольно усмешкой говорит Майский. Вернувшийся домой Круглов ставит на тумбочку коньяк, тянется обнять — грубовато, обычно. Как будто бы ничего не случилось такого, как будто бы они снова просто перегнули в споре о фигурантах дела, а не Серёжа целовал Рогозину, которая до этого, кажется, целовала Круглова, который, кажется, об этом просил. Как будто бы это всё не важнее, чем очередная перепалка ни о чём по работе и от усталости. Как будто бы Коля пришёл позже, потому что писал отчёт, а не потому что… Серёжа знать не хочет, почему. Галю он всё ещё уважает и уважать хочет, как-никак. Круглов хмурится. Майскому просто противно. — Она не дала мне и шанса, если хочешь знать. — Говорит он, как будто бы это должно сделать легче. Как будто бы нормально вот так: жить с Майским, спать с Майским, выживать с Майским, быть в принципе — с Майским, а потом так, невзначай замечать, что Рогозина ему и шанса не дала. «На что, интересно, — думает Серёжа, снова зло и сам этого уже ничуть не стесняется, — так же с ней поступить потом? Или избавиться от лишних обывателей в квартире путём заведения законной супруги?» — Конечно, — кивает Сергей, сумку на плечо закидывая и к двери продвигаясь. Благо дело, всегда как на иголках, да и вещей по-военному всё ещё немного: часа на сборы хватило за глаза. — Она всегда была умнее меня. Стекла внезапно как такового и нет, и Майскому блаженно ничего не препятствует, когда он уходит.