Холодно

Это было осенью, конец сентября, а на влажном асфальте уже лежали желтые листья, в воздухе смешивался особенный осенний запах увядающей природы и дождя. Я, в своем сером пальто, совсем одна душа и он один одинешенька стояли напротив и ждали зеленого человечка на табло светофора. Ну не бывает же, чтобы просто так встретились два человека с непередаваемой тоской в глазах. И не понятно было от чего эта тоска, от нестерпимого наступления осени или от одиночества. Дунул ветер, и я поежилась больше от холода в душе, чем от осенней прохлады. Когда наконец замерцал зеленый, мы с ним, с этим странным растрепанными человеком, в легкой продуваемой куртке, не двинулись. Слева, справа, сзади прохожие обтекали нас, переходя дорогу, а мы не двигались, мы просто смотрели друг на друга. И я запомнила эту нашу осеннюю встречу, как легко ветер гладил его темные растрепанные волосы, как подрагивает белая кисть руки. В этот момент я не почувствовала любви, заинтересованности или даже малейшей симпатии, я просто не имела власти сдвинуть себя, и мне не хотелось ее иметь. Зачем? Я никуда не спешила. Он перешел дорогу на красный, в один момент пересек ее даже не посмотрев, спешит ли сбивать его синяя тойота. — Мне кажется, вам холодно. Первые слова этого странного осеннего человека. Вы мерзнете всегда? Вы застегнуть пальто забыли? Окно открыли на ночь? Вам помочь? Мне кажется вам холодно всегда Замерзшая продрогшая душа Вы мерзнете и летом, и зимою, Продрогли вы осеннею порой, Весна тепла ни капли не приносит Тепло у вас толпа лишь только просит Костер души туша песком презрения Вы дрогните, когда порыв Тяжелой, ледяной тоски, ворвется вихрем в ваши сны, И бархатное сердце поразит И иней исказит черты лица Милое, продрогшее дитя, Оледеняющая мучит вас тоска. Это были нескладные стихи, какого-нибудь неизвестного мне поэта или этого странного человека. — И вы замерзли, — сказала я. Я его потом полюблю, полюблю до полоумия. Буду любить в нем все, и то, что он любит Бродского и понедельники, а бутерброды ест только с сыром, это только потом меня ждет потепление. А пока осень, я понятие не имею как его зовут, я даже и свое имя тогда не сразу вспомнила, и кто написал эти стихи, я даже забыла что сегодня понедельник, только помнила: мне все еще холодно. Мы, не сговариваясь, пошли с ним рядом прямо, просто прямо. Мы молчали, мои ноги несли меня вперед, а с языка сама собой слетела фраза: — Это твои стихи? Он улыбнулся и ответил: — Я не знаю. Я засмеялась тогда, громко, звонко, как маленький колокольчик, так как я смеялась в детстве, так я давно не смеялась. Он смутился, и мне стало неловко за мой смех, я улыбнулась ему, мне этого захотелось, мы долго шли и долго разговаривали. Через день мы встретились снова и не отрывались друг от друга до вечера, когда я прощалась с ним, то уже начинала скучать. Я молодая тогда была, но уже разведенная, полгода брака было достаточно, чтобы во всех встречных мужчинах после угадывались омерзительные нотки бывшего мужа. О, как страстно я ненавидела этого мужчину, как нравилось это мне. Я тогда пылала, била посуду как заправская стерва, орала как последняя истеричка, давя его подарки каблуком дорогих туфель, он рвал мои брендовые платья, а я царапала его своим маникюром. Кидала ему в лицо оскорбления, а он отвешивал мне пощечину. Я глупая была, когда выходила за него, я думала, что любовь так выглядит, в битье посуды, в его горячих раскаяниях за оплеуху, глупая была, какая глупая. Я перепутала страсть с любовью и я заплатила за это пренеприятнейшим мероприятием. Развод: как торжественно и грозно звучит это слово, гораздо внушительнее, чем свадьба. Когда эта безумная фурия, моя страсть совсем остыла, скандалы надоели, голос совсем охрип, и закончилась посуда, я ушла, оставив кольцо на прикроватной тумбочке. Собиралась было положить его на свою подушку, но там спала очередная его пассия, а будить их мне не хотелось. Была зима, и я так и вышла, все там оставила все, пусть раздарит своим многочисленным женам, я больше не одна из них и ничего от него мне не надо. Меня не мучила ревность, для нее нужна хоть какая-нибудь привязанность, раздражение, усталость, презрение. Мне в одно мгновение стало омерзительно все мое существование, все мое супружество. Мне было стыдно, за то, что, создав и терпев такое отношение, я до невозможности опошлила святое слово. Я чувствовала себя несчастной, мне становилось все холоднее, и я наивная, тогда решила, что во всем виновата зима. Глупая, какая я была глупая. И вот теперь, спустя несколько лет, эта осень и я стою на сырой траве и держусь за руки с самым странным человеком. Через четыре месяца мне совсем стало трудно расставаться с ним. Стоило мне удалиться от него и я превращалась в лягушку, впавшую в анабиоз, а встретившись для меня как будто наступала весна, как будто в душе что-то зашевелилось, маленькое персональное солнышко в груди согревало меня теперь. До невероятия я полюбила его старую квартиру, маленькую, с пожелтевшими советскими обоями и бежевыми лужами на потолке, капающим краном и скрипучим диваном. Жадно, без остатка, я полюбила все, что было связано с ним, его серые глаза, как будто весенняя лужа, темные непокорные волосы, я разучилась ненавидеть понедельники. Я с таким удовольствием делала эти бутерброды, разливала этот чай и садилась на эти родные колени, я сидела на них, а он вслух и на память читал мне Бродского. И до последнего отзвука полутишины я вслушивалась в его голос, в мой любимый голос. И как полюбила я этого Бродского, таким родным он мне стал. И все мне природнилось и приросло к моей душе, что связано было с ним, и сколотые чашки, и чай в пакетиках и подоконник, на котором мы сидели. Сидели и могли ночами напролет смотреть, как на нашем мутном окне ночь играет со светом неоновых вывесок, а людские потоки текут, то ускоряясь, то замедляясь и как торжественно солнце завершает это действо. Медленно и вальяжно, залитое алым парадным заревом, с ревущей торжественной тишиной оно вставало и восклицательным знаком завершало такую ночь, которую он для меня превращал в волшебную одним своим присутствием. Как я его любила, бывало, что шла я к нему и как будто пьяной себя чувствовала и все мне хорошо, и птицы громче пели и ветер был нежнее, и все как будто светилось изнутри, и я вся как будто помолодела, расцвела. Душа моя превратилась в весенний звонкий ручей, быстрый, переливистый и весёлый, счастливой стала, моя душа полегчала, да настолько, что долетела до самого рая, а я шла к нему окрылённая скорой встречей. А однажды мне и вовсе невозможно стало покидать его квартиру, и я осталась там насовсем и выкинула к черту все свои шелковые ночнушки. Я тогда только в его футболках спала, тепло и мягко мне в них было. Все в моей жизни радовалось новому чувству, улыбались прохожие, работалось легче, а смех стал звонче. Пусть в моем паспорте не стояла свежая печать, но мы были мужем и женою еще до того как встретились. Он архиватором работал. Часто свои папки домой таскал, клал их на стол, а я садилась рядом и перебирала их руками, он брал мои руки, говорил какие они нежные, какой цвет кожи у меня чудный. Я плакала, обнимала его, так здорово нам было. И я тогда ничего не боялась. Спокойно, чудесно мне было. Когда мы, люди, счастливы — о несчастье меньше всего задумываемся, а оно возьмет и придет. И со мной так случилось. Глупая, какая я была глупая. Когда поняла я что закончилось наше время, как я плакала, как билась руками об стену, кляла свою жизнь, как в истерике и бреду душила его в объятьях, целовала голову, успокаиваясь, и потом опять взрывалась рыданиями. Помню, как держала его за руку, какая она была теплая, легонько подрагивала, живая. Держала его, ему было страшно, мне было страшно. Такая ужасная вещь это онкология, эта радиотерапия. У меня сердце сжималось тогда, думала вовсе разорвется, глаза были такие большие, заплаканные, красные, я как будто постарела лет на десять, а он, больной, меня дрожащим голосом успокаивал, по голове гладил, а у самого глаза влажные. И в кабинете у врача я его тоже за руку держала, держала и слушала, как плохи наши дела. Рак у него, а умираю я. Душа бьется об стенки оболочки в агонии, а в голове только люблю, люблю, люблю… Он уехал лечиться в другой город, запретил мне сопровождать его. Как трясло меня, я упала на улице точно в обморок, на коленях стояла на мокром, сыром осеннем асфальте, а слезы сами из глаз текли. Люди меня обходили, оглядываясь, думали, что я пьяная или больная, а я погибающая. И я тряслась вся и вздрагивала, и так больно дышать мне было, как задыхалась я в слезах. Мы говорили с ним. Каждый день. А я совсем все и всех бросила, никого не пускала к себе, не спала почти, и все время мне воздуха не хватало, как будто грудная клетка сжимала мои легкие. Я все время истерично вздрагивала, иногда резко вставала и думала, что сейчас, вот прямо сейчас я поеду к нему, но он просил не навещать его, говорил, что лучше и он летом совсем здоровый приедет ко мне, накормит меня мороженым и что я буду как маленькая девочка гулять с ним везде, как его девочка. И я опять плакала навзрыд. Когда мне позвонили последний раз я выронила трубку, я упала, даже сил закричать и заплакать не было. Встала резко, стремительно так поднялась и выбежала на улицу, и я бежала по майской улице быстро, в никуда, я сбивала прохожих, они что-то кричали мне вслед, думали, что я больная или пьяная. А я погибшая почти, вот-вот и душа моя совсем сорвется, упадет, я взорвусь от немых рыданий. Не помню, как я прибежала к тому перекрестку, где увидела его впервые. И я улыбнулась, напротив стоял он, он! В своей дурацкой куртке и мне в глаза смотрел. Он тогда первый подошел, а сейчас я к нему сумасшедшая кинулась, бросилась, даже не посмотрев, как меня спешит сбивать синяя тоета.

***

Эпилог На доске объявлений, среди прочих бумаг, выделялась одна с большой фотографией молодой женщины. Заглавная надпись большими, жирными, черными буквами гласила: «Некролог» и в нем говорилось, что вечером 27 мая этого года, некая девушка, кинулась под машину без видимых на то причин, далее следовали соболезнования, какие-то приписки коллег и знакомых и прочее, что полагается писать в некрологе.

***

-А те стихи, они все-таки чьи? -Твои.

***