Kin Tsugi

      Я произношу твое имя каждый раз, когда стрелки на часах выстраиваются ровно на пять часов и пятьдесят девять минут, когда единственное, что отделяет нас чертой, прочерченной белым мелом, от всего мира — минута, когда мгновение тянется целую вечность. Парафиновые свечи освещают комнату теплым светом и здесь почти что уютно. Только страх в облике сквозняка, что ледяными иглами впивается в кожу, возвращает меня в реальность, возвращает меня к тебе.       Угольно-черные ресницы дрожат во сне, и ты что-то бормочешь, цепляешься за мою руку крепче, такой беззащитный сейчас. Мои брови ломаются. Рассыпаюсь на мелкие осколки, чувствую себя более разбитым, чем мозаика, и, кажется, не могу собраться вновь. Помоги мне?       Кутаешься в одеяле, забираешь его у меня, сворачиваешься калачиком. Три точки — три тире — три точки. Воздух морозит лёгкие, зубы отстукивают азбукой Морзе сигнал о бедствии. Впадины под моими глазами списаны с лазурного неба в ночи, масляной краски на девятом вале Айвазовского, такие же темные. Я утопленнику сейчас подобен. Сос.       Снежинки превращаются в грязные капли, как только касаются земли и наших с тобой протягаемых окон хостела даже без одной звезды, кривят улыбкой, ехидно смеются. Я знаю каждую из них лично. Восемьсот пятьдесят шесть — вот сколько их, пытающихся потревожить твой сон, за эту ночь желало увидеть твою сонную кошачью улыбку, услышать тихое бормотание моего имени, приземлиться на твои волосы цвета каштана. Вот сколько их не смогло сделать этого.       Глаза режет битым стеклом от напряжения. Я не успеваю уловить момент, когда пустыня в них превращается в океаны из чернил, что аккуратно выводят буквы в твоих ветхих письмах, кричащих о любви, адресованных некогда мне, и скатывается мокрым следом на подушку. Колючая проволока обвивает шею, целует шершавые губы, душит, а я вою подобно бродячему псу. Чувствую, как мои ребра ломаются. Если я не усну сегодня, значит завтра не наступит. Небесное светило струями из злата коснется горизонта, и я смогу сделать шаг назад от обрыва в своем собственном разуме, где я же сам и наставил пистолет на себя, где я же сам и царапаю ногтем курок, где я же сам и оставляю себя тонуть, где я же сам и есть себе самый главный враг. Помоги мне? Я отдал тебе все, что у меня было, когда ты пришел ко мне с кровоточащими трещинами на сердце, я расплавил сияющее золото и заполнил им каждый твой разлом, и никогда не просил ничего не взамен. Я потратил все последнее, что имел, чтобы починить тебя, и не знаю, как жить теперь, если ты уйдешь.       Часы на твоей руке показывают шесть ноль-ноль, и раздражающий звон будильника за картонной стеной скальпелем режет мертвую тишину. Ворочаешься, укрываешься с головой, но глаз не открываешь.       — Чимин, — стонешь с мольбой голосе, — давай ещё поспим немножечко? Совсем чуть-чуть? Пожалуйста?       Слабо улыбаюсь, обнимаю тебя ледяными руками сквозь одеяло.       — Это не наш будильник.       — О, хвала небесам.       Убираешь одеяло с лица и целуешь мою шею. Губы подобные расплавленному железу и моя кожа с инеем вместо татуировок. Ломано выдыхаю. Поворачиваюсь к тебе, как подсолнух к солнцу. Ты — свет в ночной чаще леса, что не указывает дорогу, но даёт силы двигаться вперёд, и я твой заблудший путник. Не гасни. Не гасни. Не затухай. Я не смогу без тебя.       Вышей нитями из серебра на моей коже созвездия наших знаков, соедини свои пальцы с моими, подобно пазлам. Кричи, разбивай вазы, дерись, но только не молчи. Никогда. Твоя тишина подобна смерти, и я не хочу умирать.       — Ты такой холодный, — шепчешь мне в шею и прижимаешься ближе, укрываешь, обнимаешь.       Я разобрал себя на запчасти и отдал их тебе, разорвал сердце на две части и вручил тебе большую, сломал все стены изо льда, что воздвиг когда-то, и приложил их к твоему лбу в жар, я обвязал верёвку вокруг своей шеи и отдал тебе другой конец. Пожалуйста, не дай ей превратиться в петлю. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай мне умереть.