Priceless

Любовь терпелива, любовь добра, она не завидует и не хвалится, она не гордится, не бесчинствует, она не ищет выгоды себе, она не вспыльчива и не помнит зла. Любовь не радуется неправде, но радуется вместе с истиной. Она все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит. Любовь не перестанет существовать никогда. 1-е Коринфянам, 13:4, 7-8

      — Это снова провал, Юнги. Такая мелодия никуда не годится.       Юнги хмурит брови и неверующе смотрит на директора, что сидит за своим огромным письменным столом, сложив руки и устремив на него разочарованный взгляд. Это уже четвертый раз за неделю — Юнги даже кажется, что он попал во временную петлю, — все та же фраза, от которой в душе скребет, как по пенопласту. Его откровенно тошнит от этого вечно недовольного морщинистого лица; лишь тот факт, что от него зависит, сможет ли Юнги выплатить аренду в этом месяце, вынуждает терпеть любого вида унижения.       — Но я работал над ней трое суток, — слегка дрожащим голосом настаивает юноша, теребя в руках диск. — Я не спал и не ел, только и делал, что сводил дорожки. Я…       — Юнги, — мужчина прерывает его, перекатывая ручку по столешнице, — ты же знаешь: мне на это совершенно плевать. Нам нужен трек. Хороший трек. И я платил тебе деньги за музыку, а не за твои нелепые оправдания.       — Да, Пиди-ним, я понимаю, но… — прошедшее время цепляется за его слух колючим репейником. — Подождите. Что вы имеете в виду?       Мужчина медленно встает со своего кресла, поджимая губы и скрещивая ладони за спиной. Он, видимо, и сам не знает, как подступиться к столь тяжелому разговору, поэтому долго и неуверенно подбирает слова. Юнги чувствует себя подвешено.       — Пару дней назад я связался с Ли Минхёком, — издалека начинает он, становясь прямо перед Юнги. Он смотрит на него как-то сочувственно. — Ты его знаешь, он сотрудничал с Финкл, Рура и другими… в общем, он профессионал. Настоящая машина по производству хитов. И он согласился поработать вместе со мной.       Юнги смотрит на него растерянно, поражённо, но с самой крохотной щепоткой надежды, будто умоляя директора сказать, что это не то, о чем он думает. Если это оно — если это самый ужасный кошмар последних девятнадцати лет его жизни, — он совершенно точно пропал.       — Пиди-ним, вы же не хотите сказать, что…       Не может быть.       Только не это.       Пожалуйста.       Рука мужчины, в сожалеющем жесте положенная ему на плечо, отвечает без слов.       — Извини, Юнги-я.       Когда Юнги забирает свои вещи и подписывает заявление об увольнении, ему кажется, что его сердце медленно рассыпается на тысячи галечных песчинок.       Сколько Юнги себя помнит, он всегда жил музыкой. Она была бактерицидным пластырем для его ран — ничто не исцеляло и не очищало его душу настолько, насколько это делали искусно сыгранные ноты и глубокая, искренняя лирика. Он мог проводить дни и ночи за прослушиванием старых пластинок его отца, каждый раз находя в одних и тех же песнях все новые и новые смыслы.       И, возможно, именно это вкупе с его ранимой натурой послужило причиной тому, что он стал невообразимо много мечтать. Мечтать о большой сцене, о самых лучших музыкальных инструментах и о толпах поклонников, которые будут слушать его песни как в самые счастливые, так и в самые тяжелые времена. «Бах говорил, что цель музыки — трогать людские сердца», — рассказывала когда-то его бабушка, и Юнги действительно верил этим словам. Он хотел, чтобы его музыка заставляла чувствовать себя дома.       Юнги думал об этом каждый раз, когда садился за фортепиано в музыкальной школе; окрыленный своей судьбоносной миссией, он исписывал десятки тетрадей и блокнотов не совсем хорошими, но такими искренними стихами. Он верил в свою мечту всем сердцем, потому что знал — Мин Юнги является неотъемлемой частью музыкального мира в каждой из возможных вселенных. Он буквально не представлял без музыки жизни и нисколько не сомневался в том, что его любовь окажется взаимной.       Но каково же было его разочарование, когда мечтательные стеклышки его очков ударились о жестокую, взрослую реальность. Реальность, которой правит не волшебство музыки, а деньги.       Его семья никогда не была богатой. Отец слыл обычным офисным клерком, а мама чередовала перетаскивание коробок с работой уборщицы в пригородном кафе. Не сказать, что они сводили концы с концами, но денег в любом случае было недостаточно для того, чтобы прорыть себе дорогу в Сеул. Учеба в университете искусств стоила ужасно дорого, поэтому после окончания школы Юнги решил пойти другим путем: он стал перебиваться в различных подпольных студиях своих друзей, где научился сводить и записывать треки.       Он, маленький ребенок с большой мечтой, неутомимо таскал свои кассеты в разные агентства, где над ним только насмехались — не верили, что какой-то самоучка из семьи рабочих может сделать что-то действительно стоящее. Единственное место, куда его приняли на полставки — это звукозаписывающая студия Бён Мингю, которого он каким-то образом впечатлил умением продюсировать. С горем пополам Юнги накопил на аренду крохотной однушки с разбитой форточкой на самом краю столицы и работал у него, надеясь, что однажды он увидит в нем что-то большее, чем штатного битмейкера.       Увидит в нем музыканта, который сможет вылечить своим творчеством мир.       Но, как оказалось, многие артисты компании были детьми очень обеспеченных родителей и жаждали стать конвейерным продуктом — Юнги не относился ни к тем, ни к другим. Его музыка не подходила под стандарты и не вписывалась в массовое производство, к которому так стремились музыкальные компании. Поэтому достаточно скоро он начал осознавать — путь через тернии к звездам будет очень, очень долгим и трудным. Но он продолжал упорно мечтать, ведь в его картине мира мечты всегда были созданы для того, чтобы сбываться.       Он верил в них до этого самого дня. До того момента, пока его не уволили, оставив напоследок долги, ненужные песни и неоправданные ожидания.       Цель музыки — трогать сердца, так ты говорил, Бах?       Если бы.       Целью их музыки было сгребание денег.       Юнги никогда не чувствовал себя настолько потерянно.       Легкий душистый ветер проникает в уши наряду с мелодией Air Supply — Goodbye, доносящейся из магнитофона проезжающей мимо машины; Юнги кажется, что даже сама музыка смеется над его жизнью. Сейчас он сидит на лавочке в каком-то сквере и долго крутит злосчастный кусок пластмассы в руках — на этот диск он рассчитывал, как ни на что другое. Он блестит под лучами весеннего солнца так прекрасно, словно это не он только что вдребезги уничтожил мечты Мин Юнги. Словно не из-за него хозяйка квартиры теперь точно выставит его шмотки, выбросив вместе с ними и его хрупкие, ранее не рушимые надежды. Словно он чего-то стоит.       — Бесполезный, — горько усмехается он то ли диску, то ли самому себе, — все бесполезно. Даже не знаю, на что я рассчитывал, назвав тебя так.       Выведенное черным маркером «Бесценный» на диске немного стерлось под его пальцами, но все равно ужасно разбивало ему сердце. Надпись еще сильнее размазывается, когда на нее капает слеза.       — Да пошел ты к черту!       Юнги стискивает зубы, стараясь не плакать, после чего со всей злости швыряет диск об асфальт.       Ему плохо. Ужасно плохо. Он содрогается во внутреннем крике, крепко сжимая кулаки и надеясь исчезнуть.       Кусок пластмассы царапается о мелкие камешки и катится вниз по тропинке, пока не встречает на своем пути препятствие в виде чьих-то ног. Точнее, в виде разноцветных, обклеенных цветочными наклейками колес велосипеда. Юнги этого не замечает, потому что зарывается лицом в свои ладони.       Он также не видит, как парень, в велик которого врезался диск, наклоняется и подбирает его с пыльной дороги. Он задумчиво рассматривает его, поджимая губы и крутя его в своих руках.       — Бес-цен-ный, — по слогам читает он, после чего хмыкает, глядя прямо на Юнги. — Если он бесценный, почему ты его выкинул?       Юнги мгновенно поднимает голову.       Этот парень выглядит… странно. Он будто только что вышел из какого-то дрянного мюзикла пятидесятых, в котором играл роль главного хиппи на районе. Чересчур пестрая, будто самостоятельно разрисованная кофта, мешковатые брюки с цветочками и улыбка, доходящая едва ли не до самых ушей. На его руках куча браслетов из детского бисера, на шее — розовый Walkman с заслушанной кассетой Summer Of ’69, которую, кажется, уже давно вывели из продажи.       Юнги немного озадачивает его внешний вид, и он сначала не осознает, что вопрос адресуется ему. Но потом, когда солнечный зайчик отскакивает от диска прямо ему в глаза, его отрезвляет.       — Я…       — Ты что, плакал?       — Нет, — Юнги шмыгает носом и протягивает руку вперед. — Отдай, пожалуйста.       — Не-а, — тянет незнакомец, прижимая диск к себе. — Не верну, пока не узнаю, что на нем. Это золотая коллекция Firehouse? Ее действительно можно назвать бесценной. А может, — он хитро щурит глаза, — на нем что-нибудь неприличное?       Юнги расширяет глаза от возмущения. Да что этот клоун себе позволяет? Какое он вообще право имеет разговаривать на панмале с незнакомцем? У Юнги сейчас совершенно нет настроения шутить. Ему хочется просто выкинуть этот диск, завалиться домой и больше никого не видеть примерно вечность. Жалко, что нельзя поставить жизнь на паузу: это бы огородило его от всяких придурков хотя бы на какое-то время.       Он вздыхает.       — Нет. Просто верни мне его, я…       — Моя нуна работает в рекорд-маркете неподалеку отсюда, — хихикает парень, продолжая издеваться над Юнги, — и я просто отнесу это ей и прослушаю диск на проигрывателе.       — Не надо!       — Тогда скажи, что там.       — Тут, — сдается Юнги, понимая, что чудик с блестящими заколками от него не отстанет, — моя песня. Точнее, попытка записать песню. Этого достаточно?       Парень с подозрением осматривает Юнги с головы до ног. Очевидно, что такой ответ его не устраивает.       — Что за песня? — не унимается он. — Ты музыкант? А на чем играешь?       — Это что, допрос?       — Почему нет? — незнакомец довольно хихикает и кружит вокруг Юнги. — Вдруг ты какой-нибудь невероятно популярный певец, а я упускаю шанс взять у тебя автограф? Я же не какой-нибудь дурачок.       Юнги устало опускает плечи. Ну надо же, какой он проницательный: даже не стараясь, попал по самому больному.       Он грустно усмехается.       — Не переживай, ты ничего не упускаешь. Я — никто.       Юнги говорит это неосознанно, случайно и так не к месту, что на мгновение между ними повисает неловкая тишина.       Он не любит демонстрировать боль. Юнги всегда придерживался позиции, что не должен показывать свои слабости другим — он считает, что в тот самый момент, когда люди узнают, куда надо бить, они стараются сделать это как можно скорее. Как можно точнее попасть в самые сквозные душевные раны. И он подсознательно ожидает того же от парня в чуднóм прикиде — сейчас он наверняка над ним посмеется, скажет, что в целом так и думал, и подкинет еще немного дров в костер, где дотлевает его самооценка.       Но чудик не делает ничего из вышеперечисленного. Он только хмурит брови и наклоняет голову вбок — словно пытается заглянуть внутрь Юнги, совсем не веря тому, что услышал.       — Извини, что разочаровал тебя, — зачем-то добавляет Юнги и еще раз протягивает ладонь, чтобы забрать у парня свой диск. Он уберет его в свой рюкзак, после чего вернется в зашарпанную квартирку и займется поиском вещей, которые можно будет продать в секонд-хенде. Он попросит (точнее, вымолит) еще один шанс на продление аренды у тетушки и начнет искать нормальную, обыденную работу; может быть, даже устроится на завод.       Мин Юнги правда со всем справится. А диск этот выбросит, чтобы навсегда оставить свою мечту в прошлом.       — Ну уж нет.       Юнги озадаченно поднимает голову и видит, как Мистер Странный Прикид кладет диск в свою сумочку и убирает подставку велосипеда. Он быстро тянет его за собой, не забираясь на сидение, и крепко-крепко хватает Юнги за руку.       — Пойдем со мной, — не спрашивает, а будто приказывает он. — Я не поверю тебе, пока не услышу эту песню собственными ушами.       Юнги не успевает даже возразить, когда его тянут за руку куда-то в сторону станции Хвамён по шумной городской улице. Прохожие удивленно оборачиваются на них, и Юнги хочется провалиться сквозь землю от такого позора.       Ну просто картина маслом: похожий на клоуна велосипедист, идущий в развязанных кедах и надувающий огромные пузыри из жвачки, тащит за руку грустного, замученного жизнью коротышку. Юнги даже не уверен, почему не может просто взять и послать его куда подальше — возможно, у него просто закончились силы сражаться.       Да и сражаться особо не с чем — он знает, что уже проиграл.       Пока Юнги, весь красный от смущения и серый от тоски, старается не смотреть вверх, его новоиспеченный знакомый заворачивает в какой-то переулок и приближается к стеклянной двери маленького магазина. Он, бросив велик на пороге, толкает ее внутрь и под трель крапчатых колокольчиков кричит:       — Нуна, мне срочно нужен проигрыватель!       Юнги неуверенно переступает порог и оглядывает небольшое помещение, в котором чувствует себя ни горячо, ни холодно. Видимо, это тот самый рекорд-маркет, о котором чудик упоминал ранее: много полочек с различными виниловыми пластинками и книгами об артистах, поющий You Can’t Hurry Love граммофон и развешанные на стенах плакаты Led Zeppelin, на которых вековая пыль скопилась таким плотным слоем, что они практически сливаются со стеной.       Создается ощущение, что в этот магазин никто вообще не приходит.       Увлекшись осматриванием, Юнги совсем не заметил, как споткнулся обо что-то жесткое, и позорно грохнулся, встретившись лицом с чьими-то черными конверсами. Он чертыхается и трясет головой, после чего поднимает свой взгляд, где его встречают глаза того самого чудика — точнее, удивительно похожей на него женской версии: очень стройной брюнетки с тату на шее и проколотой нижней губой.       Юнги хлопает глазами, когда она озорно ему улыбается.       — Очуметь, — чавкает жвачкой она. — Еще ни один ухажёр моего брата не падал мне в ноги. Он мне нравится, малой. Отличный выбор.       Юнги резко вскакивает на ноги и, отряхивая коленки от грязи, возмущается:       — Я не…       — Клубничную соду пьёшь? — игнорирует его вопрос она. Значки с покемонами на ее джинсовке звенят при походке. — Мой бойфренд притащил мне целый ящик из своего супермаркета, а мы с мелким столько не выпьем. Хотя, — она задумывается, после чего хихикает: — выпьем, наверное. Она шуга-фри, и от нее никогда не лопнешь.       Юнги предчувствует, что лопнет он сам, когда следует за девушкой вглубь магазина и пытается побороть в себе желание свалить. И он бы уже давно это сделал, если бы не этот чертов диск. Не очень хочется оставлять его на хранение чудику с радужными брелками по всему телу. Мало ли, что он с ним сделает: вдруг включит его на своей хипстерской тусовке и опозорит Юнги окончательно?       Нуна чудика буквально силой усаживает его на пуфик у кассы и, слегка порывшись в оранжевом мини-холодильнике, выуживает оттуда две банки клубничной шуга-фри соды. Она кидает их ему, и Юнги благодарит всех несуществующих богов в мире, что ему не вышибает последние мозги.       Хотя газировка, по правде говоря, вкусная.       — Так что за диск вы мне притащили? — интересуется она, тоже вскрывая баночку. — Неужели серенаду моему брату записал?       Юнги проливает часть соды на себя, и нуна над ним звонко смеется.       Чудик тем временем настраивает импортный лазерный проигрыватель и усердно пытается ничего не сломать, соединяя проводки и вставляя диск в поцарапанное гнездо. Когда кнопочка «воспроизвести» загорается красным, он торжествующе хлопает в ладоши.       — Есть! Сейчас послушаем, — говорит он и плюхается на соседний пуфик. А потом снова дергается, показывая на свою сестру пальцем. — К слову, знакомься, это Джиу-нуна, она — кто-то вроде начальницы этого рекорд-маркета. А еще она очень клевая, — парень ослепительно улыбается девушке и получает от нее ласковый щелбан. — Нуна, это мой новый друг, его зовут…       Чудик зависает в одной позе с открытым ртом, после чего хмурит брови. Юнги понимает, в чем дело, и медленно закатывает глаза.       Господи.       — Кстати, а как тебя зовут?       Чудик назвал его своим другом, даже не узнав его имя. Абсурд. Вся эта ситуация — абсурд. Однако вполне ожидаемо от того, для кого нормально носить совершенно не сочетающиеся аксессуары.       Звук летающих у обочины стрекоз сдерживает Юнги от гнева.       — Юнги, — уныло отвечает он. — Мин.       — Ён Кимин?       — Юнги, — медленно повторяет он. — Мин Юнги. Мне девятнадцать лет.       — О-о, приятно познакомиться, Мин Юнги! — довольный чудик хлопает по его плечу с такой силой, что Юнги едва не проливает клубничную соду снова. — Точнее, будет правильнее называть тебя Юнги-хёном, так ведь? Юнги-хён, меня зовут Чон Хосок, и мне восемнадцать.       Чон Хосок.       Вполне обычное имя для столь необычного чудика.       Юнги лишь хмыкает в ответ, думая, что ему не стоит запоминать имя того, с кем они попрощаются, как только он вернет себе диск. В его памяти нет на это места.       — Эх, опять одна малышня, — драматично выдыхает Джиу, закидывая ногу на ногу. — Из-за вас я чувствую себя старой. Ладно, малой, врубай то, что принес. Но учти: если это очередная песня Firehouse, я перекрашу твои волосы в розовый.       — Юнги-хён, забудь все, что я о ней говорил. Нуна — чудовище, — Хосок показывает своей сестре язык и нажимает кнопку на проигрывателе. — Мы будем слушать песню, которую создал Юнги-хён. А я напишу текст All She Wrote на твоем лбу, пока ты будешь спать.       — И кто тут еще чудовище.       Где-то между перепалками брата и сестры занимается заря тихой мелодии Юнги, которую он одновременно хочет и ненавидеть, и слушать целую вечность. «Бесценный» должен был стать романтичной рок-балладой, и Юнги вложил в нее все свои силы, надеясь передать через ноты свою нежность по отношению к музыке.       Он искренне верил, что слушатели почувствуют то, что всегда чувствовал он, и проникнутся этой композицией до глубины души. Возможно, так и случилось бы, не будь музыкальная индустрия столь алчной и нацеленной на тотальную коммерциализацию. Юнги гложет чувство вселенской несправедливости.       Он слегка отвлекается от своих дум и обращает внимание на смолкнувших брата и сестру. Джиу сидит с открытым ртом и щелкает пальцами в такт, наслаждаясь перекатами струн гитары — этой партией Юнги ужасно гордится. Он переводит взгляд на Хосока и ожидает увидеть на нем все, что угодно: восхищение, шок, тревогу или разочарование.       Все.       Но только не ярость.       — Да как ты посмел это выбросить! — восклицает Хосок, со всей силы вдавливая кнопку «стоп» на проигрывателе. Мелодия прекращается на середине бриджа. — Знаешь, когда я увидел твое кислое лицо в парке, мне показалось, что ты случайно съел неспелый лимон вместо пепперони. Ведь что может быть ужаснее этого? Но сейчас… я понимаю, что ты едва не сотворил необратимое. Самое ужасное в жизни. Ты почти выкинул прекрасную песню! Как ты мог, Юнги-хён?       Юнги шокировано сжимается в кресле, чувствуя вину за то, что на него накричали. Он открывает рот и тут же закрывает — просто не знает, как реагировать.       — Я…       — Не представляю даже, как ты можешь оправдать свой едва не совершенный грех, — фыркает Хосок, отдавая Юнги диск. — Музыкант ты или простой любитель, ты не должен относиться так к своему труду. Слышно же, что ты над ней очень старался.       — Мы с Хо тащимся по подобной музыке, — поддакивает Джиу, покручивая пирсинг в губе. — Чистый звук на CD-носителе, напоминающий что-то в духе Starship или Белинды Карлайл. Этот летний трек отлично бы звучал на радио.       Юнги прикусывает губу и усмехается.       Он крутит дискету в руках.       — Последний. Это последний мой трек, потому что я бросаю музыку. Я для нее не создан.       Брат с сестрой взволнованно переглядываются, когда Юнги смотрит в пол: подошва старого кроссовка уже начала отклеиваться и расходиться по швам, прямо как его никчемная жизнь.       Он все еще не понимает, что здесь делает; если бы он притворился, что все хорошо, он смог бы уйти и избежать необходимости разжевывать незнакомцам причины, по которым он хочет смыть этот диск в унитаз.       Но та крохотная, ранимая часть его души, которая уже устала от разочарований в реальном мире, уперто рвется сквозь оболочку напускной черствости и просит Юнги открыться.       Словно он сможет найти отдушину в этом пыльном музыкальном магазинчике.       И он повинуется ей.       Он рассказывает Хосоку и Джиу-нуне о том, как мечта была попутным ветром в парусах его жизни, и каким неудачником он оказался, раз не смог приблизиться к ней ни на йоту. Когда он говорит, у него трясутся коленки; держать все в себе было гораздо проще, чем делиться своими проблемами с кем-то другим. Еще сложнее надеяться, что тебя услышат и по-настоящему поймут.       По окончании своего рассказа Юнги осознает степень своей нервозности, обнаружив кучу разодранных в кровь заусенцев. Но отчего-то ему дышится легче.       Джиу смотрит на Юнги и всем своим видом показывает, что она полностью прониклась его печалью. Ее до этого игривый и хитрый взгляд накрывает пеленой сочувствия. А Хосок…       Он вскакивает с кресла и уверенно, с долей отчаяния стискивает кулаки.       — Я знаю, что тебе нужно, — внезапно произносит он, подходя к Юнги и присаживаясь рядом с ним на колени.       Юнги озадаченно наблюдает за тем, как тот роется в маленькой красной сумочке и достает помятый розовый лист. Хосок вытаскивает из кармана ручку и что-то калякает на коленке, после чего протягивает бумажку Юнги.       На ней тот ожидает увидеть что-то вроде мотивационной цитаты господина Конфуция, но обнаруживает провинциальный адрес с загадочной подписью «Хоуп Ворлд».       Юнги протирает глаза и перечитывает записку еще раз, после чего озадаченно вскидывает бровь.       — Что такое Хоуп Ворлд?       — На самом деле, раньше он назывался Клубом Мечтателей, но мне так понравилась концепция мира надежд, что я заморочился над новым названием, — Хосок говорит это смущенно и будто немного с гордостью — но прояснение, к сожалению, никак Юнги не помогает.       Он смотрит на Джиу в поисках помощи.       — Это что-то вроде клуба по интересам, который создал мой брат, — объясняет она. — Знаешь, бывают кружки по плаванию и сбору фишек, а вот Хо создал команду любителей надежд. Они собираются вместе каждый четверг и занимаются всякой хре… кхм, в общем, обсуждают прошедшие события.       — И как это должно мне помочь? — все еще не врубается Юнги.       Хосок хихикает.       — У Хоуп Ворлда еще не так много адептов, но мы все очень близки. Некоторые даже говорят, что собрания дарят им ощущение своего места в этом мире. И именно поэтому я хочу, чтобы ты пришел туда. Это вернет тебе веру в свою мечту. А еще, — Хосок лучезарно улыбается, — ты обретешь надежду.       Сейчас Юнги чувствует себя где-то между экзистенциальным кризисом и безнадегой: он просто понять не может, почему всерьез слушает предложение вступить в клуб анонимных обнадеживающих. Это идет вразрез с его принципами: если он поведется на что-то подобное, он может снова погрязнуть в пучине несбыточных мечт, при этом оказавшись с вещами на улице.       Ему пора перестать мечтать и вернуться в реальность.       Юнги встает с пуфика и поправляет одежду. После чего кладет розовый листик на стойку с проигрывателем.       — Прости, но я не верю во всю эту чу… надежду, — говорит он. — Быть музыкантом — не мое, и никакая надежда или вера этого не исправят. Мне жаль, — Юнги слегка кланяется брату и сестре, — но мне правда нужно идти. Рад, что вам понравилась эта песня.       Он направляется к выходу, пока Хосок и Джиу переглядываются между собой, будто общаясь взглядами. Как только Юнги выходит на порог магазина, встречаемый дуновением ветра и городской пыли, колокольчики на двери снова звенят.       — Юнги-хён! — Хосок выглядит немного смятенно, сжимая в руках клубничную соду и смотря Юнги в упор. — Я… угощайся. У нас их много. И они шуга-фри, можно пить сколько душе угодно.       Юнги кивает и принимает газировку, слегка соприкасаясь с Хосоком ладонью. Его пальцы очень и очень теплые.       — Спасибо.       — Ты правда бросишь музыку?       Юнги поднимает взгляд и несколько мгновений смотрит на него.       А потом пожимает плечами.       — Мне нужны деньги, чтобы не умереть, — ему кажется, что Хосок задерживает дыхание. — Еще больше попыток пробиться в свет мне не по карману. «Просто пытаюсь держаться на плаву» — кажется, так было у Firehouse?       Юнги понятия не имеет, о чем думает парень перед ним: он просто стоит и сверлит его своим сканирующим взглядом.       Но позже он улыбается.       Улыбается искренно и невинно, показывая маленькие ямочки на щеках. Его тело расслабляется.       — Ага, — немного задумчиво произносит он. — А еще они пели «всегда будь сильным, ведь твое сердце не может ошибаться».       Ветерок колышет его запутанные в заколках волосы, и выглядит он так легко, словно воздушный змей, что вот-вот умчится за облака. Юнги молча изучает его лицо и пытается прочитать чужие мысли, но отчего-то этот самый простой на первый взгляд парень теперь кажется ему непрочитанной книгой.       — Мне понравилась твоя музыка, — произносит он, разворачиваясь к стеклянной двери. — И я чувствую, что тебе по силам порвать даже самих Firehouse. А я, поверь мне, разбираюсь в людях. Надеюсь, ты сделаешь правильный выбор.       Когда он скрывается внутри рекорд-маркета, Юнги еще долго не может уйти с порога, мысленно суммируя события этого дня: утром он доделывает злосчастный трек, который должен был принести ему удачу, днем его увольняют, а вечером хипстер по имени Чон Хосок предлагает ему обрести надежду.       Возможно, Юнги стоит посмеяться над собой, но у него уже банально не осталось энергии. Поскорее бы лечь в постель.       Убирая в рюкзак банки с клубничной содой, он замечает адрес Хоуп Ворлда, написанный перманентным маркером на одной из них.       Как-то раз школьный учитель процитировал Ницше и сказал, что все препятствия и трудности — это просто ступени, по которым человек поднимается ввысь. Юнги никогда не был поклонником неоклассической философии, но сейчас, сидя на потрепанном диване и крутя пустую банку от клубничной соды в руках, ему кажется, что во многом все зависит от того, куда изначально строилась лестница.       Потому что у него все стремится ко дну. И с каждым днём он опускается все ниже и ниже.       Он правда не знает, на что надеялся, упрашивая хозяйку квартиры поверить ему на слово еще раз. Юнги и так просрочил оплату на два месяца — конечно, это нормально, что она не вынесла его очередных оправданий и выставила с вещами на улицу. У него нет права ее винить, как нет и права думать о том, как несправедливо обращается с ним жизнь, потому что кому-то в этом мире еще хуже. А он оказался достаточно удачливым для того, чтобы дружить с Ким Намджуном и с первой попытки устроиться грузчиком на завод. Так что ему не следует жаловаться.       С Намджуном они познакомились в тусовке андеграундных рэперов, где Юнги раньше зависал в попытках научиться создавать качественный бит. Будучи мальчишкой на несколько лет его младше, он был достаточно талантливым для того, чтобы поразить Юнги своим рэпом, и достаточно милым, чтобы тот согласился стать его наставником в продюсировании. Юнги совсем не считал себя экспертом, но Намджун увидел в нем чего-то, что не замечал он сам, и таким образом родилась одна из самых крепких дружеских уз в истории.       Намджун жил в обычной семье и был очень эрудированным подростком — порой, общаясь с ним, Юнги думал, что он постиг все неслыханные тайны Вселенной. Но, несмотря на эту начитанность и всестороннее развитие, иногда в Намджуне проглядывало его детское очарование: он вечно терял наушники, искренне восхищался ракообразными и был категорически против любого вида романтики.       Юнги забавляло то, как упорно он отмахивался от девчонок и парней: у Намджуна, по его словам, совсем не было времени на любовь, потому что он полностью посвящал себя музыке, занимаясь ей в гараже вместе со своим Юнги-хёном. Тот воспринимал его как своего младшего брата и охотно учил обращению с пультом, веря, что однажды они оба покорят музыкальный мир.       Он продолжает верить в Намджуна даже сейчас, забив собственную дверь к мечте ржавыми гвоздями.       Когда Юнги только сообщил Намджуну о том, что ему негде жить, тот, не задумываясь, пригласил Юнги к себе домой. Но квартира у семьи Ким была не особо большая, поэтому совесть не позволила Юнги вторгаться в их быт. Тогда Намджун поступил по-другому — по-умному, как настоящий бизнесмен: он предложил Юнги диван в их гараже взамен на уроки звукозаписи. Это было удобно и честно, и, хоть Юнги и отказывался считать их посиделки за пультом «платой», он был очень благодарен своему другу за то, что тот выручил его в беде.       «Пустяки, хён», сказал ему тогда Намджун, помогая обустроиться, «может, однажды ты поможешь и мне».       Юнги не предполагал иных вариантов.       В четверг они снова зависают в гараже: Намджун — слушая новый гайд, а Юнги — обдумывая жизненные решения на своем крохотном диванчике. Календарь с рекламой табака дрожит от вентилятора, и это единственный звук, который слышится даже сквозь биты.       Юнги ставит пустую банку клубничной соды на столик.       — Кажется, у меня получилось чуть лучше, — убавив громкость, улыбается Намджун. Палочка от чупа-чупса высовывается из его губ, и от этого он кажется совсем ребёнком. — Что думаешь?       Юнги вздрагивает и растерянно смотрит на него.       — А? Извини, отвлекся, — Юнги откидывается на спинку дивана. — Напоминает… I Used to Love H.E.R. Коммона. Если написать хорошую лирику, то ты станешь настоящим бэкпэк-рэпером.       Намджун довольно хихикает и снова погружается в продюсирование, пока Юнги калякает что-то в своем блокноте, посматривая на клубничную соду перед ним. Он не уверен, почему не может выкинуть эту глупость из головы — ну как ему поможет какое-то сомнительное общество надежд? Он же порвал со своей мечтой окончательно. А вчера весь день таскал коробки на заводе и жутко устал, отчего его тело желает только целого дня лежания и ничегонеделания.       Но в поединок с утомлением вступает его непокорная душа: ему жуть как интересно узнать, что представляет из себя этот Хоуп Ворлд, и как этот чудик, который, похоже, еще даже школу не закончил, уже ведет за собой людей. Твое сердце не может ошибаться, сказал ему он, и Юнги долго прокручивал эту фразу в своей голове днями после. Если сердце зовет его в этот странный клуб, должен ли он его послушать? Не окажется ли чуд… Хосок обычным вымогателем, который заберет у него последние деньги?       Нет, он совсем не такой, спорит сам с собой Юнги. Он не очень хорошо понимает людей, но такое искреннее желание помочь просто невозможно подделать. Он и в правду (почти) не думает о музыке — у него куча работы, Намджун, и вообще он не верит во все эти небылицы…       Твое сердце не может ошибаться.       Возможно, лестница его жизни и ведет ко дну, но сердце все еще бьется на прежнем месте.       Он встает с дивана, откидывая листы блокнота в сторону, и идет к запылившемуся стеллажу, чтобы найти на нем дорожный атлас.       — Как я могу улучшить звучание синтезатора? — зовет его Намджун, отчего Юнги дергается и роняет кучу журналов на пол.       — Нужно выбрать другой банк с сэмплами, — отвечает Юнги. — Не знаю, есть ли на этом секвенсоре звуки получше, он все-таки у тебя не последней версии. Я посмотрю, что можно сделать.       — Понял, — кивает Намджун, продолжая баловаться с микшером. Краем глаза он видит, как Юнги начинает натягивать рукава своей серой ветровки, и непонимающе смотрит на него. — Куда-то торопишься?       — Ага.       Только не спрашивай. Только не спрашивай. Только не спра...       — Куда?       Юнги все ещё не может признать то, что поддержал эту глупую затею. Он чувствует, как его щеки автоматически начинают краснеть, и старается запихнуть карты в рюкзак как можно скорее.       — В Хоуп Ворлд.       Намджун хлопает глазами.       Потом ещё раз.       И ещё.       Он таращится на него так, словно Юнги только что признался в своей любви к мятному мороженому. И в принципе это неудивительно: когда ты говоришь что-то подобное обычному человеку, он вполне естественным образом решает, что ты псих. Псих, который на грани голодной смерти собирается пойти в место под названием Хоуп Ворлд.       Боже, стыд-то какой.       Намджун прокашливается.       — Хоуп Ворлд?       — Даже не спрашивай.       — Но...       — Пока, Намджун-а, — отрезает Юнги, после чего стремительно направляется к выходу из гаража. — Увидимся вечером.       Когда железные ворота с грохотом закрываются, Намджун ещё пару секунд озадаченно смотрит на них, перекатывая карамельный чупа-чупс между щёк. Он давно не видел, чтобы его хён вёл себя так странно.       — Секта какая-то, что ли....       Хоуп Ворлд оказывается весьма удаленным от центра Сеула и располагается в самой зад… короче, Юнги пришлось потратить кучу времени, чтобы оказаться там. Его финансовое положение усложняло ситуацию еще больше: прямой автобус до Хончхона был чересчур дорогим (на эти деньги можно прожить целую неделю!), в связи с чем он добирался до пункта назначения окольными путями.       Сначала он доехал на метро до конца оранжевой ветки, потом пересел на дешевый автобус, забитый потными, спешащими с работы людьми, и после получасовой трясучки еще долго топал пешком по бездорожью. Наверное, где-нибудь ближе к столице клуб надежд разрушил бы свою карму — Юнги думает об этом, стоя перед большим жилым домом и держа развернутую карту в руках.       И почему я повелся на это, мысленно спрашивает сам себя он, оглядываясь вокруг. Почему я действительно согласился прийти сюда?       Место, которое чудик указал на банке клубничной соды, находится именно здесь, где стоит Юнги — но никакого намека на клуб надежд он не замечает. Это просто небольшой поселок, по одну сторону от которого располагаются широкие цветочные луга, а по другую — предгорные равнины и перевалы.       От этого вида захватывает дух: Юнги даже не подозревал, что где-то в сеульских окрестностях существует подобная красота. Воздух бьет свежестью и весенней грозой, а маленькие дома, едва встречающиеся на пути, кажутся песчинками в часах природного величия.       Здесь хочется верить и мечтать.       Хочется навсегда забыть о существовании иного мира.       Юнги вдыхает полной грудью и думает, как же ему отыскать этот Хоуп Ворлд. К счастью, для этого ему даже не нужно сдвигаться с места.       Дверь домика открывается, и на порог выходит не кто иной, как Чон Хосок. Он, вероятно, только что бывал в душе: его мокрые волосы растрепаны и завиваются к концам, а майка с солнышком кажется уж слишком свободной. Юнги на секунду задерживает взгляд — в мешковатой одежде, в которой он встретил его впервые, он не казался настолько худым. Сейчас он может разглядеть его жилистые руки и острые ключицы, и это ненадолго сбивает с толку.       Он мгновенно замечает Юнги и широко улыбается.       — Юнги-хён, ты пришел! — он перепрыгивает сразу три ступеньки маленькой лестницы и спешит к нему. — Я так рад! Большое тебе спасибо!       — Я… да, — тушуется Юнги, сворачивая карту. — Я так и не понял, где находится твой Хоуп Ворлд, если честно…       — Не беспокойся, — еще сильнее улыбается Хосок. — Он прямо здесь!       Парень показывает рукой на сад возле своего дома, и Юнги распознает некое подобие беседки — слегка заросший плющом летний домик, рядом с которым открывается вид на раскинувшееся поле ромашек.       Разве у «клуба» не должно быть своего помещения?       Юнги настораживается.       — Собрание начнется с минуты на минуту, — сообщает Хосок, ненавязчиво подталкивая Юнги к беседке. Ему становится еще неуютнее, когда он видит силуэты людей. — Я только вернулся со службы, поэтому слегка опоздал. Но все жители Хоуп Ворлда уже здесь! Ребята, знакомьтесь, это Мин Юнги-хён, и он новый член нашего клуба!       Юнги опускает карту и смятенно смотрит на сидящих людей. И это он называет клубом? Да здесь же всего пять человек, включая их самих! Какой-то странный старик с бородой, женщина с излишне ласковым взглядом и мужчина в нелепом двубортном пиджаке с красной заплаткой. Юнги пылает изнутри — ну конечно, он опять сам себе напридумывал. Понадеялся, что окажется среди людей, которые ему помогут. А по факту это просто сборище разочаровавшихся в жизни старичков и одного наивного чудика.       Ну, или двух.       Как Юнги мог на это повестись…       — Здравствуй, сынок, — говорит старичок глубоким грудным голосом, пожимая ему руку. В другой руке он держит баночку клубничной соды. — Мы рады, что ты теперь с нами.       — Ты когда-нибудь слышал притчу о счастье? — тут же спрашивает улыбчивый мужчина, облокачиваясь на спинку деревянного стула. Юнги качает головой. — Бог слепил человека из глины, и у него остался неиспользованный кусочек. Он спросил у человека, что ему еще слепить, и человек попросил у Бога счастья. Ничего Бог не ответил, лишь положил этот кусок глины в его ладонь.       Юнги озадаченно хмурит брови.       Неужели он попал в сект…       — Аджосси Чхве говорит о том, что счастье каждый из нас создает самостоятельно, — спокойно поясняет женщина. — С этим не справятся высшие силы, и это невозможно предугадать. Все только в наших руках, потому что мы несем в себе веру, любовь и надежду.       Юнги снова хлопает глазами, сжимая руки на коленях. Чего? Это то, чем они занимаются — рассказывают друг другу притчи? Все совсем не так, все снова идет наперекосяк по лестнице вниз. Он хочет сбежать и больше никогда не вернуться.       Внезапно Хосок озаряется.       — Думаю, пришло время обсудить наши Элементы Жизни! — они все одновременно открывают банки, и Юнги идентифицирует этот жест как начало заседания. — Итак, напоминаю, что та мысль, с которой вы начали свой день сегодня, есть ваша вера, или первый Элемент Жизни, — он улыбается женщине. — Шиён-сонсэнним, о чем вы сегодня подумали с утра?       — Я проснулась с идеей о том, что сегодня помогу несчастным людям, — сообщает она, при этом записывая свои слова на листок бумаги. — И, знаешь, лапочка, вера в это помогла мне справиться с трудностями этого дня. Я поставила свое желание помочь выше тщеславия и собственной выгоды.       Хосок счастливо улыбается ей в ответ. Он пожимает ей ладонь двумя руками и слегка «чокается» с женщиной своей банкой клубничной соды.       — Вы невероятны, Шиён-сонсэнним. Отец Чанг, что насчет крайнего Элемента Жизни — надежды? Какие мысли есть у вас сейчас, в конце этого дня?       Старик с бородой начинает эмоционально рассказывать о том, как сегодняшний день поменял его представление о службах, и что он будет искренне надеяться на то, что в дальнейшем они вместе с Богом спасут еще больше людей. Тему подхватывает аджосси Чхве, когда начинает говорить о центральном Элементе Жизни — любви, и между ними четверыми завязывается бурная, едва ли дающая вздохнуть беседа.       А Юнги… он правда раздумывает о том, чтобы отсюда сбежать. Элементы Жизни — что за чушь? Вера, надежда, любовь… Кто вообще верит в подобную ересь? Только вот Хосок кажется искренне заинтересованным в том, о чем они говорят, так что Юнги делает вывод о том, что он, вероятно, это и придумал. Это антинаучно и просто не укладывается в голове. Юнги даже кажется, что он живет в каком-то ином, искаженном варианте реальности, нежели они все.       — Ну и бред…       Все мгновенно оборачиваются на него, и он понимает, что, кажется, сказал это вслух. Его щеки стремительно краснеют.       — Эм… Ну…       Звонкий смех Хосока прерывает неловкую тишину. Он эхом разносится по полю ромашек, и Юнги на секунду думает, что он напоминает ему трель маленьких колокольчиков на входе в рекорд-маркет.       Он снова смотрит на Юнги, и в его глазах плещется столько неподдельной доброты, что Юнги на секунду даже стыдится своих слов. Точно так же на него смотрят и женщина, и два чудаковатых мужчины.       — Должно быть, все это кажется безумием, да? — смущенно улыбается Хосок, отпивая клубничную соду. — Но не переживай, Юнги-хён — со временем ты поймешь, что это невероятно важно для того, чтобы обрести надежду. Это то, что помогает нам жить и осознавать, что каждый поступок и каждый человек имеют значение. Я уверен, что и ты придешь к этому однажды, если останешься с нами в Хоуп Ворлде.       Юнги очень в этом сомневается, но наперекор всему решает остаться.       Глупый он даже не знает, как сильно это изменит его жизнь.       — Спасибо, что пришел сегодня, Юнги-хён, — хлопает его по плечу Хосок, когда начинает смеркаться. — Мне кажется, тебе понравилось.       Интересно, и что же ему об этом говорит — дергающийся глаз или пульсирующая на лбу вена? Юнги чувствует себя потерянно после всех этих разговоров об Элементах Жизни, реинкарнации и судьбе. Он всегда был скептичен к такого рода вещам, поэтому для него ужасно странно проводить часы в компании тех, кто не просто верит, но и живет подобными мыслями.       Ему понадобится время, чтобы это осмыслить. Чтобы в принципе принять тот факт, что он на такое подписался.       — Тебя проводить до станции?       — Эм, — Юнги чешет затылок и немного зевает, — я шел сюда пешком. Со старой остановки.       Глаза Хосока округляются.       — Чего? О боже, — он прижимает ладонь ко рту. — Господи, какой же я дурак. Почему сразу не догадался, что... Прости, я сейчас. Подожди минуту.       Хосок тут же спешит к своему велосипеду и снимает веревочку с забора. Подкатывая его к Юнги, он хлопает рукой по багажнику:       — Садись. Я постоянно езжу в школу в сторону той остановки, так что дорогу знаю. И так я буду точно уверен, что ты не уснешь по пути.       — Это очень обнадеживает, — фыркает Юнги, и Хосок смеется над этим.       Юнги сперва мешкает, когда перекидывает ногу через багажник — он никогда раньше не ездил на велосипеде, поэтому даже не представляет, что его ждёт. А еще он не знает, куда деть свои руки. Хосок помогает ему с этим, сцепляя их у себя на животе, и Юнги никогда не признается, что это его немного смутило.       Хосок снова улыбается.       — Держись крепче!       Юнги не успевает ничего ответить, потому что колеса велика срываются с места, оставляя позади пыль, жилые дома и беседку Хоуп Ворлда. Он крепче хватается за чужую майку и слышит свист в своих ушах.       Они мчатся вдоль цветочных полей, и Юнги потряхивает на кочках — но Хосока, кажется, это совершенно не тревожит. Он выглядит счастливым и спокойным, крутя педали и без остановки болтая обо всем, что придет ему в голову.       Юнги узнаёт, что он учится в выпускном классе и совсем не знает, куда двигаться дальше; что он живет в этом доме один, потому что мама часто уезжает в командировки, сестра съехала к своему парню, а отца у него никогда не было. Он очень верующий и проводит много времени в церкви, отстаивая регулярные службы и помогая священникам (одним из которых, как оказалось, является отец Чанг — тот самый старичок с бородой из беседки). По его словам, именно Бог вдохновил его на создание мира надежд.       Юнги этого не понимает, но то, как искрится голос Хосока, когда он делится с ним всем этим и когда рассказывает о смыслах Элементов Жизни, почему-то его очень трогает.       С таким же трепетом он сам может говорить о музыке.       — Не у всех получилось определить Элементы Жизни сразу, — говорит Хосок на середине пути, — поэтому можешь не беспокоиться. Однажды и ты узнаешь, во что веришь, что любишь и на что надеешься.       — К слову, почему именно такой порядок? Элементов Жизни, я имею в виду, — Юнги подскакивает на очередной кочке и думает, что его вот-вот укачает. — Почему надежда — последняя?       Хосок улыбается.       — Потому что в конце остается одна лишь надежда. Когда день заканчивается, мы надеемся, что проснемся после темной ночи, — Хосок начинает ехать медленнее, любуясь, как сгущаются облака. — Надежда является светом в этой темноте. А начинается все с веры.       — Веры?       — Да. Не так уж и важно, веришь ты в Христа или нет — вера живет в тебе в любом случае. С самого рождения.       Юнги не говорит ни слова. Легкий ветер проносится под его футболкой, и он думает о том, что в следующий раз ему стоит одеться потеплее. После продолжительной тишины он, запинаясь, спрашивает:       — А любовь?       В этот миг Хосок поворачивается к нему, смотря настолько теплыми и обезоруживающими глазами, что Юнги ненадолго забывает, как дышать. Кажется, будто его только что обняли взглядом, или дали горячий чай после прогулки в минус пятьдесят.       — Любовь? — уточняет он.       Юнги прокашливается.       — Ну… почему она посередине?       — Потому что она в центре всего на свете, — Хосок перестает крутить педали, и они останавливаются у склона, с которого можно внимательно рассмотреть небо. — К ней приходят, из-за нее уходят, но в конце концов история движется вперед благодаря ней. Любовь — это что-то вроде топлива жизни, — Хосок глубоко выдыхает. — Глупо, конечно, говорить, что мы живем ради любви, скорее… нужно любить ради того, чтобы жить, понимаешь?       Юнги не понимает.       Как оказалось, он вообще мало что понимает.       Солнце уже почти скрылось за изгибами гор, окутывая необъятные просторы Хончхона пеленой ночи. Облака застилают небо, и из-за этого кажется, будто уже глубокие сумерки, но по факту еще даже не одиннадцать.       Юнги смотрит вдаль.       — Как красиво, — изумляется Хосок, глядя на небо. — Кажется, скоро покажутся звезды. Как там было у Firehouse? Вы можете почувствовать это на ладони…       — Звёзд не будет видно из-за облаков.       Хосок поворачивается к нему, и Юнги переживает, что, возможно, был чересчур резок в своем высказывании. Но чудик ничего не говорит — просто пожимает плечами и улыбается.       — Ты прав. Остается лишь верить в то, что они появятся завтра.       Он странный. Он просто невероятно странный, и это не дает Юнги покоя: он вечно говорит какими-то загадками, которые должны или помочь найти ответы, или окончательно сломать ему мозг. Он много улыбается, но улыбки эти невозможно трактовать — они всегда как будто являются чем-то большим, чем простая эмоция, чем-то настолько тайным и далеким, как открытый космос. Она блестит в лучах заката подобно золоту, и Юнги ни за что не признается даже себе самому, что не может оторвать от нее взгляда.       Возможно, эта улыбка и подкупила Юнги на то, чтобы пойти в Хоуп Ворлд. Чтобы совершить все эти нелепые поступки и оказаться среди людей, верящих в Элементы Жизни.       Твое сердце не может ошибаться.       Как только они прибывают к старой остановке, на которой несколько человек уже ожидают ночной автобус, он делает еще одну самую необдуманную вещь в своей жизни.       — Могу ли я… прийти в Хоуп Ворлд снова?       Хосок смотрит на него слегка удивленно, но, когда он понимает, что Юнги серьезен, расслабленная улыбка появляется на его губах.       — Конечно, — он достает из велосипедной корзинки банку клубничной шуга-фри соды и протягивает ее Юнги. — Только в следующий раз я буду ждать тебя на велосипеде. Так ведь гораздо романтичнее, правда?       Когда Юнги возвращается в гараж, он не валится на диван, как делал раньше, а хватается за свой старый блокнот. Неподвижно смотря на него пару секунд, он неуверенно пишет: любовь ради жизни.       — Сегодня, когда я проснулся, первым делом я подумал о том, как заработаю много денег, — говорит Юнги во время следующего собрания Хоуп Ворлда. Он решил, что раз уж он собрался тратить на этот клуб надежд свое время, то будет предельно честен в своих мыслях и ощущениях. Иначе в чем смысл?       Только вот его слова, почему-то, встречают с долей негодования.       — То есть, ты веришь в деньги? — уточняет Шиён-сонсэнним, попивая клубничную соду.       Юнги кивает, но после этих слов его вера немного ущемляется. Он в недоумении смотрит на Хосока.       — А что не так? Кто вообще не верит в деньги?       Хосок ничего ему не отвечает — просто смотрит на него с той самой безмятежной улыбкой, которая намекает, что он должен догадаться обо всем сам. Неужели он еще не осознал, что у Юнги проблемы с пониманием происходящего?       — Ты когда-нибудь слышал притчу об Антисфене? — спрашивает его аджосси Чхве и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Антисфена спросили, почему не богачи идут к мудрецам, а наоборот, на что Антисфен ответил: «Потому что мудрецы знают, что им нужно для жизни, а богачи не знают: в ином случае они стремились бы скорее к мудрости, а не к деньгам».       Юнги хмурит брови.       Он снова ничего не понял.       — И что это должно значить?       Хосок подсаживается к нему ближе и внезапно накрывает его ладонь своей. Юнги смущается от такой близости и инстинктивно хочет отсесть, но пронзительный взгляд младшего заставляет его остаться.       Ладонь его такая же теплая, как и в тот раз, когда они впервые соприкоснулись друг с другом. Он поглаживает его руку.       — Скажи мне, Юнги-хён, почему ты не можешь писать музыку, которая легко продается?       — Потому что музыка — это не о деньгах.       Хосок кивает. И снова солнечно улыбается.       — В этом вся суть, Юнги-хён, — говорит он, поворачиваясь к старичку с бородой. — Правда, отец Чанг?       — Вера в деньги порочна, сын мой, — подтверждает тот. — Если верить исключительно в деньги, то они не принесут желаемого счастья. Вместо этого лучше думать о том, как ты сможешь помочь миру этими деньгами.       Это одновременно и озадачивает, и возмущает Юнги. Одно дело — когда речь идет о монетизации искусства, но вера в деньги в принципе…. Помогать?! У него и на себя-то ни гроша нет! Он уже и не помнит, когда нормально питался. Когда ел что-то кроме сублимированного рамёна и клубничной соды, которой его буквально накачивают Хосок и его нуна. Как он может помочь кому-то, если он не в состоянии позаботиться о себе?       Этот вопрос он задает Хосоку во время их вечерней поездки на остановку.       — В Хоуп Ворлде мы рассматриваем деньги как бумеранг, — объясняет ему он, наслаждаясь потоками встречного ветра. — Когда ты тратишь их на благо, то счастье к тебе возвращается с тройной силой. Именно поэтому, когда ты начнешь заботиться о других прежде, чем о себе, к тебе начнет притягиваться настоящее счастье.       — То есть, мне нужно подкинуть попрошайкам в метро, чтобы стать миллионером? — усмехается Юнги. — Это все звучит неправдоподобно. Так бывает только в сказках.       Хосок пожимает плечами.       — Кто знает, — он медленно тормозит у того самого склона, где они останавливались в прошлый раз, и мечтательно улыбается. — Только посмотри на небо, Юнги-хён! Сегодня звезды видны даже невооруженным глазом. Какая красота!       Юнги смотрит наверх и видит, как закат медленно сменяется ночным небом, и он полностью согласен с Хосоком — здесь невероятно красиво. Маленькие искры летящих астероидов рисуют узоры в скоплениях звезд, а трава, так приятно шелестящая под ногами, кажется Юнги ковром, на который можно лечь и забыть обо всех своих бедах.       — Погода улучшилась, — отмечает Юнги, засовывая руки в карманы и думая о приближающемся лете.       — Да, потому что мы в это поверили.       Юнги мягко смеется над этим. Очевидно, для Чон Хосока не существует ни смены времен года, ни законов природы. Хоуп Ворлд для него не ограничивается пределами беседки — он живет в нем каждую секунду своей жизни, и сейчас это кажется Юнги даже немного очаровательным. Ну что за наивный ребёнок.       Мы.       Звезды продолжают рассыпаться по всему небу, когда они прибывают на пустующую остановку, и Юнги совсем неосознанно думает о том, что вполне может привыкнуть к этому. К четвергам в цветущей беседке, к странным притчам аджосси Чхве и к их велосипедным поездкам по грунтовой дороге. К его рукам, обернутым вокруг чужой тонкой талии, и к разговорам, не имеющим особого смысла.       — Как будешь проводить это лето? — переводя дыхание, спрашивает его Хосок, когда они присаживаются на одинокую лавочку.       Юнги пожимает плечами.       — Не знаю… работать, по большей степени. Может, навещу родителей в Тэгу.       — Так ты из Тэгу! — Хосок хлопает в ладоши. — А я-то понять не мог, почему ты иногда переходишь на сатури.       — Привычка. В частности, из-за диалекта моему Пиди-ниму не нравилось, как я пою, — упоминание музыки горечью оседает на его губах. — Шепелявость никогда не была в моде.       — Глупости какие, — фыркает Хосок, отмахиваясь. — Я знаю кучу исполнителей, которые необычно пропевают слова. Шин Хэчоль, например, поет слишком твердо. Или Дэвид Боуи. Его голос вообще ни с чем не сравнишь. Но, в конце концов, необычность ведь стала фишкой? Я до дыр заслушал их ранние пластинки.       Юнги усмехается, когда Хосок подскакивает со скамейки и начинает напевать Changes, танцуя какие-то нелепые движения. Он худой, как тростинка, но при этом танцует очень плавно и живо, как если бы он занимался этим вечность.       Но поет он просто ужасно.       И это заставляет Юнги улыбаться еще шире.       — Ставишь меня в один ряд с легендами? — спрашивает он, когда Хосок завершает свое шоу. — Что ж, спасибо тебе. Возможно, чудо случится, и в одной из параллельных вселенных я действительно стану кем-то. А в этой я — просто рабочий с завода, у которого сплошные амбиции и пара тысяч вон на еду.       Хосок молча смотрит ему в глаза какое-то время, после чего улыбается и отводит взгляд к небу. Его загорелая кожа сияет в лунном свете, когда он слегка подрагивает от ночной прохлады, а в ресницах его будто искрится настоящий звездопад.       Разве такое бывает?       — Юнги-хён, — вдруг произносит он, и Юнги отмирает, осознавая, что только что пялился на странного чудика.       — М?       — Ты веришь в чудеса?       — Нет.       Свет фар приближающегося автобуса ослепляет его глаза, и он жмурится, смотря на Хосока. Парень не может оторваться от звезд, созерцая их так внимательно, как только позволяет его зрение, и думает о чем-то своем — вероятно, таком же далеком, как и открытый, непоколебимо расширяющийся космос.       — А зря, — улыбается Хосок, переводя взгляд с бескрайнего неба к его глазам. — В себя нужно верить.       Дома Юнги вновь открывает свой блокнот. Только на следующее утро он понимает, что написал целую страницу о том, как блестели чьи-то глаза под кристально чистым майским небом.       Когда наступает долгожданное лето, наполненное ароматами душистых ромашек, малины и грибного дождя, Юнги все еще посещает Хоуп Ворлд — и подсознательно понимает, что делает это уже не столько ради того, чтобы заново поверить в себя.       Возможно, дело в чем-то еще.       Может, это связано с клубничной содой, которую они всегда пьют во время собраний; она одновременно и бодрит, и успокаивает вечно думающий мозг Юнги, тем самым помогая немного расслабиться и почувствовать себя человеком. Или это из-за теплого ветра, который порывами заглядывает в их беседку, взъерошивая всем волосы и унося прочь листы исписанных Элементами Жизни блокнотов. Возможно, дело в притчах, которые рассказывает аджосси Чхве. Или в закатах, что им изредка удается застать вместе.       А может, все дело в Чон Хосоке.       Самом странном парне, которого ему когда-либо посчастливилось узнать.       В процессе общения с ним Юнги делает для себя великое множество открытий, и, если честно, некоторые из них до сих пор остаются для него за гранью понимания. Например, тот факт, что у Хосока в комнате есть девять подушек с олененком Бэмби — почти все похожи друг на друга, отличаются разве что размером и цветом, но, если бы у Юнги было логичное объяснение тому, зачем Хосок собирает эти пылесборники, это бы его не удивляло. «Говорят, что я на него похож», сообщил ему как-то Хосок, поправляя эти подушки так, чтобы они лежали ровным рядочком. «Они поднимают настроение, когда мне грустно». Тогда Хосок улыбнулся так ярко и искренно, словно эти подушки являлись компасом его судьбы, — и Юнги почувствовал, как что-то незнакомое оседает в его легких. Наверное, это пыль от подушек.       В его ванной висит очень красивое белое полотенце, которое только и делает, что висит. Никто его не использует и даже не рискует трогать, потому что Хосок не разрешает (запрещает!) это делать. Юнги понял это только после того, как неосознанно вытер о него свои грязные руки, и это был первый раз, когда Юнги столкнулся с Хосоком в гневе. Он не ожидал, что этот милый улыбающийся чудик может быть таким устрашающим, и поклялся сам себе больше никогда не заходить в его ванную.       Или, может, в его дом.       В его жизнь.       В целях безопасности, естественно.       У Хосока целый склад одежды, косметики и обуви: океаны радужных толстовок, коротких шорт с цветочной вышивкой, различных сумочек, рюкзаков и самостоятельно разрисованных ботинок. Он каждый раз надевает что-то новое и при этом умудряется жаловаться Юнги на то, что ему совершенно нечего надеть к их грядущему заседанию в беседке. Юнги нечитаемым взглядом окидывает те горы вещей, что оказались выкинутыми на кровать в процессе поисков, и устало вздыхает. Кажется, он этого никогда не поймет.       Как не поймет и причин, по которым Хосок может без устали говорить обо всем на свете: кажется, ему известны все тайны мира, начиная от строения морских коньков, продолжая астрофизикой и заканчивая концепцией реинкарнации в колесе сансары. Он рассказывает об этом чудакам из Хоуп Ворлда, и у тех отвисают челюсти; создается ощущение, что невероятно мудрый Хосок приоткрывает им завесу дзэна — состояния покоя, который они так надеются отыскать.       Но Юнги этого не понимает.       И еще больше не понимает того, что с ним происходит.       Почему он вообще ходит в Хоуп Ворлд? Почему продолжает находить в этих скромных собраниях новые смыслы, и почему его сердце сбивается с ритма каждый раз, когда он думает о том, что увидит Хосока? Как так вышло, что этот странный любитель диснеевских мультиков и буддизма занял такое огромное место в его жизни?        Юнги, вообще-то, нужно работать. Нужно думать, как объяснить маме с папой, что его мечта пошла по наклонной, искать жилье, чтобы не сидеть на шее семьи Ким. И чтобы не давать себе ложных надежд на то, что у него действительно еще есть шанс связать жизнь с музыкой.       Но Юнги не может устоять.       Ведь для него музыка подобна клубничной шуга-фри соде — от нее никогда не лопнешь.       Поэтому вот он здесь, месяцы спустя, сидит в беседке Хончхона с другими членами Хоуп Ворлда и смотрит, как солнце озаряет белоснежное поле ромашек.       — Я написал новую песню, — сообщает Юнги, и это встречают одобрительными аплодисментами. — Но…       — Но? — уточняет отец Чанг.       Юнги грустно выдыхает.       — Не думаю, что ее примут.       — Почему ты так считаешь, лапочка? — спрашивает Шиён-сонсэнним. — Ты уже многие агентства перепробовал?       — Десятки, — Юнги замечает, с каким искренним беспокойством на него смотрит Хосок. Он ни за что не признается себе, что (совсем немного) хочет взглянуть на него в ответ — ему очень идут новые клипсы в виде черепашек. — Моя проблема в том, что я не умею писать для продажи. Я пишу то, что чувствую, но компаниям такая музыка не нравится.       В беседке повисает сочувственное молчание, и Юнги поджимает губы, качая головой. Да, все так и есть — мечты на то и являются мечтами, чтобы путь к ним был очень и очень запутанным. А для Юнги сейчас дорога в один конец — на уже привычный ему старый завод, где рокот станков ни капельки не походит на мелодичное легато гитары.       — В таком случае, — прерывает тишину аджосси Чхве, — почему бы тебе не создать свою компанию?       Юнги шокировано смотрит на него. Пустая банка клубничной соды, которую он только что допил, скатывается куда-то в траву.       Чего?       — Свою компанию?       — Ну да, — кивает он. — Как там было у Firehouse? Устали играть по правилам, время расправить плечи по-крутому. Ты можешь найти инвестора, оформить собственный лейбл…       Юнги хлопает глазами и не может поверить тому, что услышал. Это кажется ему еще более абсурдным, чем тот факт, что Хосок назвал его своим другом, не узнав его имени.       — Это невозможно, — категорично отрицает он. — Я и собственная фирма? Да разве кто-то захочет инвестировать в неудачника вроде меня?       Это даже не проблемы с самооценкой, а адекватное восприятие реальности, думает Юнги. Такие амбиции еще никогда не оправдывались.       — Тебе нужно почитать биографии известных исполнителей, — советует Шиён-ши, кладя руку ему на плечо. — Кого-то вроде Мадонны или Битлз. Я не так хорошо разбираюсь в музыке, но что-то мне подсказывает, что большинство легенд как раз-таки писали песни не для масс. Возможно, ты подчеркнешь из этого что-то полезное. Вдохновляющее.       Он оборачивается к Хосоку, будто спрашивая его мнения, и тот отвечает ему привычной многосмысленной улыбкой. Она, к удивлению самого Юнги, стала для него чем-то обыденным.       Или даже можно сказать — успокаивающим.       — И я даже знаю, где их можно найти, — отвечает младший, расправляя плечи. — Мне как раз нужно в город.       — Даже не скажешь, что ты из тех, кто любит читать, — тянет Джиу, слоняясь за Юнги по магазину и смотря, как тот пытается выбрать себе книжки-мемуары. — Ты больше похож на кого-то, кто бросил школу ради путешествия автостопом. Или на наемного убийцу-новичка.       — Очень смешно, — закатывает глаза Юнги, перебирая книжки. Их тут, на самом деле, не так уж и много, но трудности выбора они все равно вызывают. — Сказал бы о тебе то же самое.       Джиу делает наигранно удивленную физиономию, после чего хлопает Юнги по спине. Тот давится слюной.       — Ящ-щ, наконец-то ты научился давать отпор, Юнги-я! Ты становишься увереннее, значит, посиделки в кружке моего брата дают свои плоды. Может, и мне туда наведаться, чтобы научиться посылать к чертям козлов из налоговой? — она мгновенно корчится от этих слов. — Да ни в жизнь. Я специально свалила из дома, чтобы малой и матушка не капали мне на мозги. Но при этом он все равно умудряется постоянно мотаться в центр! Ох уж эти дети…       — Кстати, — обращает внимание на ее слова Юнги, когда подходит с книжками к столу в углу магазина, — Хосок… он постоянно бывает в городе. Даже сегодня куда-то пошел. Насколько я помню, его школа находится неподалеку от дома, так зачем он ездит сюда так часто?       На мимолетное мгновение он замечает, как нервно дергаются губы Джиу, но не придает этому большого значения. Кажется, будто он зашел на слегка запретную территорию, спросив это, но она просто никак не комментирует его слова.        Вместо этого она самодовольно улыбается.       — Потому что скучает по мне, очевидно, — она хитро ухмыляется, заглядывая Юнги в лицо. — А что? Боишься, что какой-нибудь местный Казанова уведет его у тебя, ха?       Юнги густо краснеет, а его ладони, держащие в руках стопку книжек, начинают потеть. Он возмущается.       — Я не…       — Да ладно, только не делай вид, что не вляпался в моего братца по уши, — она вздергивает брови. — Я вижу, как ты на него смотришь.       Юнги сначала хочет возразить ей, но сжимает губы в тонкую линию и уставляется лицом в первую попавшуюся книжку.       Оказывается, что это биография Фредди Меркьюри.       — Я не смотрю на него.       — Смотришь.       — Нет.       — Да. Я знаю этот взгляд, — Джиу тыкает пальцем Юнги в лоб, отчего тот недовольно морщится. — Так смотрят или на пиццу пепперони, или на любовь всей своей жизни. Хотя я бы сказала, что это одно и то же.       Юнги на секунду зависает от ее слов. Да с чего она вообще взяла, что он влюбился в Хосока? Это же полный абсурд! Да, они проводят много времени вместе, он подвозит его на велосипеде и постоянно угощает клубничной содой, но это обусловлено лишь Хоуп Ворлдом, который их связывает, и ничем более. Они ведь даже не друзья. И Юнги он не нравится! Он никогда даже подумать не мог о том, чтобы в кого-то влюбиться.       Тем более в кого-то настолько чудного и странного, как Чон Хосок.       — Ты меня отвлекаешь, — старается сменить тему он. — Я, вообще-то, пытаюсь читать.       — Оу, извини, будущий зять, — подстегивает его она, и Юнги вновь чувствует пар из своих ушей. Джиу тем временем рассматривает его книги. — Дэвид Боуи, Джон Леннон, Мик Джаггер, — осознание вспыхивает на ее лице, как зажжённая спичка. — Неужели ты возвращаешься к музыке?       Парень поджимает губы.        — Я… не знаю. Я написал новую песню, и…       — Серенаду для моего брата?       — Да нет же!       Юнги измученно стонет, после чего бросает ладони на стол и думает, что никогда не научится разговаривать с этой девушкой. По крайней мере, пока она будет думать о том, что он жаждет удариться в любовь с ее младшим братишкой.       Удариться в любовь?       Откуда в его голове вообще появилось это словосочетание?       — Ну ладно, — соглашается она. — Но, если надо помочь — обращайся. Я лучше всех знаю, как можно завоевать его сердце.       — Я в этом не нуждаюсь.       — Кто знает, — Джиу пожимает плечами. Говорит она с той же интонацией, что и Хосок, и это на миг сбивает Юнги с толку. Похоже, у него начинает ехать крыша, раз он видит тонсэна там, где его нет. Вот до чего доводят такие разговоры!       — Я знаю, — уверенно говорит он. — Я влюблен только в музыку, и так будет всегда.       — Юнги-хён!       Юнги резко поднимает голову и видит, как в рекорд-маркет влетает яркий, широко улыбающийся Хосок. Заколки в виде голографических звездочек сверкают в его волосах, а джинсовый комбинезон, который они недавно откопали в его бездонном шкафу, прекрасно сидит на его стройном и подтянутом теле. В лучах августовского солнца он словно светится изнутри.       Или, может, он и является этим солнцем.       На которое Юнги смотрит и не боится ослепнуть.       — Вижу, ты нашел то, что искал, — радостно констатирует он, смотря на книги, — я очень рад. Пойдем, что ли, отметим это клубничной содой? Как помнишь, она шуга-фри, и ее можно пить бесконечно!       Юнги на автомате кивает и старается игнорировать то, как Джиу с довольной ухмылкой одними губами произносит «пепперони». Он подходит к Хосоку и думает — а действительно ли то, что он нашел, является тем, что он искал? Что он вообще пытался найти?       А еще он впервые думает о том, что Хосок красивый.       И Джона Леннона, и Фредди Меркьюри, и Дэвида Боуи, и Мика Джаггера — всех их объединяло то, что они писали музыку для души. Юнги взахлеб зачитывался их биографиями в цветочной беседке, после чего с восторгом делился тем, что узнал, с членами Хоуп Ворлда — и они благодатно улыбались ему, замечая, как новая волна веры накрывает его с головой.       Queen не боялись оступиться, понимает Юнги, когда в тысячный раз обдумывает, как Богемская Рапсодия стала легендарной даже несмотря на свою длительность и новизну. The Beatles не переступали свои моральные принципы, когда пели, что любовь — это все, что нужно. Дэвид Боуи писал музыку не потому, что мечтал прославиться, а ради того, чтобы показать, насколько она сильна и невероятна.       Они слушали свое сердце, и поэтому у них получилось.       Ведь сердце не может ошибаться.       Эта фраза неоновой вывеской маячит перед глазами Юнги, когда он смотрит на то, как Хосок опускает высохший валик в лоток с желтой краской. Несколько дней назад он заявил, что белые стены кухни ему осточертели, и потащил Юнги на строительный рынок у Тондэмуна, чтобы купить кучу разных баночек с краской. Он выбирал цвета, а Юнги покорно таскал пакеты с покупками на себе — неудивительно, что аджума-продавщица подумала, что они молодожёны. Юнги уже было собирался ответить что-то язвительное, но добрый, заразительный смех Хосока сгладил его негодование и даже заставил его улыбнуться.       И на секунду подумать о том, каково это — быть за кем-то замужем.       Каково быть замужем за Хосоком…       Он судорожно трясет головой, отгоняя от себя эту мысль.       — Ты успеешь приготовить пепперони до собрания? — спрашивает его Хосок, пританцовывая на табуретке под энергичную песню на радио. Треугольная шапочка из газеты нелепо сидит на его волосах, а краска стекает по голым щиколоткам — он выглядит, как мраморная статуя в Лувре, если бы они умели громко хохотать и без умолку болтать о бразильских карнавалах.       Юнги снова ловит себя на том, что пялится.       Да что ж такое-то?       — Надеюсь, что да, — он посыпает тесто острым перцем, выглядя так сосредоточенно, будто от этого зависит его жизнь. Почему-то он не может перестать видеть вместо пепперони издевательское лицо Джиу. — У нас ведь осталась клубничная сода?       — Что за вопрос, Юнги-хён? — ахает Хосок, шуточно стреляя в него грязным валиком. — Она всегда была, есть и будет. Клубничная сода вне времени! Единственная константа в этом вечно меняющемся мире.       — Не думаешь, что она тебе когда-нибудь надоест? — шутливо спрашивает Юнги, ставя противень с пиццей в духовку и снова бросая быстрый взгляд на Хосока.       Тот пожимает плечами.       — Кто знает. Если она мне надоест, я буду пить клубничную соду с сахаром. Потолстею, но буду самым счастливым на свете!       Юнги даже не замечает, как не может перестать улыбаться. Что же делает его таким? Еще несколько месяцев назад он и подумать не мог о том, что будет стоять здесь, на пропахшей базиликом и дешевой акриловой краской кухне, смотря, как один чудной парень танцует танго с испачканным валиком на табуретке. Что после того, как они со всем закончат, начнется ставшее рутиной собрание Хоуп Ворлда, где Юнги расскажет о Мике Джаггере, а потом они вместе обсудят Элементы Жизни под домашнюю пиццу.       Что Юнги начнет чувствовать, словно он не выживает, а действительно живёт.       Так в чем же причина всего этого?       — О, Боже, — восклицает Хосок, когда песня на радио сменяется, — это же Firehouse, Юнги-хён!       Юнги мгновенно узнает When I Look Into Your Eyes — одна из его любимых песен всех времен и народов. Он расслабляется, когда Хосок делает песню громче, и одними губами проговаривает ее аккорды: соль мажор, малый минорный септаккорд от си, до мажор….       — Мы всегда будем вместе, наша любовь никогда не умрет! — звонко поет Хосок, используя желтый валик в качестве микрофона.       Для него не существует нот. Не существует каких-либо норм, гармоний и правил.       Он поет от души ту песню, которую любит всем сердцем.       Его музыка ради любви.       И, возможно, именно поэтому Юнги не хочет, чтобы он останавливался.       — Когда я смотрю в твои глаза! — в этот миг Хосок двигается особенно пылко, и старая табуретка поскальзывается на кухонной плитке. Младший не успевает даже понять, как его ступни отрываются от поверхности, и он начинает падать.       Но реакция Юнги мгновенна.       Когда они оба открывают глаза, Юнги обнаруживает себя, полностью перепачканного краской, но со спасенным от травмы Хосоком в своих руках. Он крепко держится за его рубашку, еще сильнее измазывая ту желтым, и перепугано жмется к нему.       Юнги не хочет обращать внимание на то, каким маленьким и хрупким он ощущается в его объятиях. И не хочет даже думать о том, что было бы, не успей он его поймать.       Он ровно выдыхает.       — Ты в порядке? — осторожно спрашивает Юнги, когда Хосок понемногу от него отрывается.       — Да, — кивает тот, — только посмотри на нас: мы теперь словно расплавленный сыр на твоей пепперони.       Юнги сперва втыкает, но потом, осмотрев их, с головы до ног раскрашенных желтой краской, прыскает со смеха. Хосок расплывается в улыбке, и вот они вместе звонко хохочут посреди всего этого хаоса, что натворила песня Firehouse. Посреди желтого океана с запахом подгоревшей пиццы.       Руки Юнги так и не сдвигаются с хосоковой талии.       — Наверное, я не отмоюсь до самой вечеринки, — посмеивается Хосок, смотря на свои руки.       — Что за вечеринка?       — В честь окончания школы. Впереди остаются одни лишь экзамены, поэтому старшеклассники решили собраться все вместе в последний раз, чтобы проводить вечную молодость. Можно сказать, это наш выпускной.       Юнги понимающе хмыкает. Когда он заканчивал школу, такие вечеринки были обычным делом; но он почти никогда их не посещал, потому что был занят музыкой в грязных подвальных студиях. Тогда долгосрочные мечты были для него важнее моментального удовольствия покурить траву или поцеловаться с кем-то в школьном туалете.       И куда это его привело?       — Звучит здорово, — бормочет он.       — Хочешь пойти со мной?       Юнги не ожидает такого приглашения, поэтому выглядит слегка оторопелым, смотря на дружелюбно улыбающегося Хосока.       — Я?       — Ага, — кивает Хосок, — там будет много классной музыки: Шина Истон, Бэнглз, все такое… и Firehouse, конечно же, уж я проконтролирую!       Прикусив нижнюю губу, Юнги думает над его предложением. Прийти в старшую школу Хосока, чтобы облажаться и опозорить его в долгожданный выпускной… Так себе перспектива. И вообще… почему именно он? Неужели у Хосока — у такого общительного, веселого и яркого Хосока — нет кого-то, с кем он мог бы пойти на вечеринку? Юнги почти уверен, что в школе он является своего рода звездой. Душой компании или всеобщим любимчиком… ему не место рядом с таким занудным карликом, как Юнги.       Он поникает от собственных мыслей.       — Я, наверное, буду тебе мешаться, — тихо говорит он, избегая чужого взгляда. — Там будут все твои друзья, а я довольно плохо лажу с людьми. Не хочу испортить тебе праз…       Прежде чем он успевает договорить, Хосок подается так близко, что расстояние между ними можно измерить школьной линейкой. Бумажная шапочка падает в лужу краски, когда он наклоняет голову вбок.       У Юнги застывает дыхание.       — Хён, — еле слышно зовет его младший, — но я хочу, чтобы ты пошёл со мной, понимаешь?       Юнги по-прежнему ничего не понимает. Не понимает, почему ему таких усилий стоит не опускать глаза на чужие губы, похожие на сердечко и приоткрытые в ожидании его ответа. Почему он стоит, как вкопанный, не в силах пошевелиться.       Разумная его часть говорит ему отказаться. Ему нужно работать, нужно доделывать сырую песню и нужно избавиться от этого сдавленного чувства в груди.       Но, когда он поднимает взгляд на Хосока и видит, с какой надеждой тот смотрит на него, его разум становится деревянным.       Ведь нужно слушать свое сердце.       — Да, — сдается Юнги, — хорошо. Я приду.       Хосок тут же сияет, обнажая крохотные ямочки на щеках, и Юнги чувствует, как это самое сердце неистово стучит в его горле.       Тот факт, что Юнги едва ли представляет, как проходят школьные вечеринки, порождает своего рода проблемы, когда он стоит перед своим шкафчиком в гараже и думает, в чем же он будет выглядеть более-менее безобидно. Хосок наверняка выберет самое яркое — очередные радужные кроссовки вкупе с цветочным лонгсливом, — и на его фоне Юнги будет выглядеть максимально нелепо в своем черном прикиде.       Но если он перестарается и оденется слишком нарядно? Тогда Хосок подумает, что Юнги хочет произвести на него впечатление, и будет еще долго смеяться над этим на собраниях Хоуп Ворлда. Хоть Юнги и понимает, что Хосок не такой… он все же не хочет, чтобы тот решил, будто Юнги придает этой тусовке слишком много значения.       С каких пор его вообще волнует, что о нем подумает Хосок?       Юнги смотрит на себя в пыльное зеркало, крутясь и размышляя над тем, что ему стоило одолжить у Намджуна отпариватель, чтобы эти джинсы выглядели хотя бы капельку прилично. После часа мучений он все же останавливается на белой рубашке и стареньком галстуке, который, с одной стороны, является около-деловым аксессуаром, а с другой — отлично закрывает пятно от утюга, которым Юнги старательно наглаживал эту самую рубашку.       Он думает, что выглядит сносно.       Интересно, как отреагирует Хосок?       Намджун все это время молча наблюдал за тем, как он переодевается, и раздражающе крутился на своем стуле, перекатывая чупа-чупс между щек. Изначально он планировал поработать над новой песней, но вид лучшего друга, тщательно подбирающего образ для какой-то вечеринки, полностью поменял все его планы. Мин Юнги окучивает гардероб — да даже комету Галлея не так страшно пропустить, как это!       Юнги замечает его пристальный взгляд.       — Тебя не зову, потому что ты не любишь вечеринки, — зачем-то объясняет он, перевязывая галстук уже в третий раз.       — Но ты тоже не любишь.       — Стоит хотя бы пару раз в месяц выходить в люди. А то разучусь разговаривать.       — Хочешь сказать, Хосок тут ни при чем?       Юнги чуть не давится слюной от его слов. Он, покраснев до самых ушей, отворачивается от зеркала к Намджуну и ошеломлённо смотрит на него.       — Какого… откуда ты....       — Ты этим именем весь свой блокнот исписал, — пожимает плечами Намджун, кивая в сторону юнгиевой тетрадки. Юнги так и знал, что надо было прятать блокнот под диван! — Он что, из той самой секты? Из Хоуп Ворлда?       — Это не секта.       — Как минимум эта фраза уже говорит о том, что это секта.       Иногда Юнги ненавидит тот факт, что они с Намджуном настолько похожи друг на друга. Интересно, а как они вообще подружились?       Старший вновь отворачивается к зеркалу. Галстук на его шее все еще кажется похожим на запутанные наушники, и он угрюмо хмыкает.       — Ты занудный.       — Не спорю, — откидывается на спинку стула Намджун. — А ты к тому же еще и влюбленный.       Юнги закатывает глаза. И он туда же.       — Ты же не веришь в любовь.       — Не верю. Любовь — это социальный конструкт, придуманный людьми для обуздания своего бесконтрольного сексуального влечения и для того, чтобы у продавцов открыток были высокие продажи в День Святого Валентина. Я слишком рационален для этого дерьма.       — А я — нет?       — Нет, — снисходительно улыбается Намджун. — Ты безнадёжный романтик.       Юнги признает поражение в этой борьбе с галстуком, но поверить не может, как лучший друг только что его назвал. Юнги — романтик? Это же абсурд. Да, он пишет музыку, немалая часть которой является лирическими балладами, но это же не значит, что он романтичный человек. По правде говоря, Юнги всегда гордился своим хладнокровием и рассудительностью, поэтому быть такого не может, чтобы он внезапно перешел на сторону тех, у кого в животе обитают крылатые насекомые.       Он ничего не говорит.       Намджун замечает его галстучную пытку и сочувственно выдыхает. Он встает со своего кресла, подходит к хёну и помогает ему сделать это правильно — он научился завязывать галстук еще до того, как пошел в школу, потому что вручения грамот и похвальных листов для него начались еще в садике. По части официального образа он профессионал.       Юнги смотрит на него снизу вверх, сдвинув брови. Намджун хихикает с его выражения лица.       — Что?       — Ничего. Ты выглядишь мило.       — Я не милый, — возмущается старший. — И я не романтик.       Намджун снова смеется и хлопает Юнги по плечу.       — Юнги-хён, не пойми меня неправильно, но ты исписал всю обложку блокнота именем своего Хосока, — он направляется обратно к столу с микшером, и Юнги смотрит ему вслед. — Ты тот самый человек, который может слушать шум дождя всю ночь напролет и потом составить из его звучания партитуры. А еще ты всерьез воспринимаешь песни Firehouse. По-моему, диагноз очевиден.       Юнги, кажется, еще минуту назад хотел ему возразить, но сейчас ему и сказать-то нечего. Намджуна не переспоришь — это всем известный научный факт, и Юнги остается только молча глядеть на свое отражение в зеркале и думать о том, почему все воспринимают его как безнадежно влюбленного романтика.       А еще считать минуты до того, как они с Хосоком отправятся на вечеринку вместе.       — К тому же, — подмигивает Намджун, прежде чем повернуться на своем кресле к пульту, — ты ведь даже не отрицаешь, что влюблен в него.       Юнги не влюблен.       Но почему-то ему так тепло от «своего Хосока».       На самом деле, Юнги никогда не влюблялся. Каким-то образом это чувство всегда обходило его стороной, потому что он все время был занят или музыкой, или попытками заработать на еду, чтобы не умереть с голоду. Пока его одноклассники находились на пике своего пубертата, познавая все приличные и неприличные стороны подростковой жизни, он мечтал о получении Грэмми, сидя у разбитого окна в обнимку с акустической гитарой.       Он совсем не жалеет об этом, нет.       В конце концов, художник в первую очередь живет ради искусства.       Но как раз из-за того, что Юнги никогда не влюблялся, сейчас ему очень сложно понять, как распознать любовь в принципе. Почему и Намджун, и Джиу так сильно убеждены в том, что он влюбился в Хосока? Ведь нет ничего такого в том, чтобы чувствовать привязанность к тому, с кем ты проводишь немалое количество времени. С кем ездишь на велосипеде под ночным звездным небом и без остановки пьешь клубничную соду, сидя на собраниях Хоуп Ворлда плечом к плечу. Он не станет скрывать: Чон Хосок кажется ему привлекательным молодым человеком. С ним очень весело, и он располагает к себе — но ведь это можно объективно сказать о ком угодно, правда? Так почему же они говорят, что Юнги в Хосока влюблен?       На что вообще похожа любовь?       Юнги думает об этом, стоя на старой остановке Хончхона в рубашке с галстуком и стараясь не обращать внимания на то, с каким удовольствием поглядывают на него ожидающие автобус старушки. Хорошо, что он не стал покупать цветы — а то улыбок и хитрых взглядов было бы еще больше.       — Юнги-хён, прости, что задержался!       Он поворачивает голову в сторону и едва не теряет дар речи. Хосок, подъезжающий к нему на своем дочиста вымытом велосипеде, выглядит просто невероятно: его выгоревшие на солнце волосы уложены вбок, а тонкий кроп-топ высовывается из-под заправленной в джинсы рубашки; в его ушах блестят все те же клипсы-черепашки, что он носит изо дня в день целое лето. Он кажется по-взрослому юным — и это самое точное описание, которое Юнги может подобрать, учитывая тот факт, что он едва может пошевелиться.       Потому что у него не получается оторвать взгляда.       — Красивый…       Волосы встают дыбом на его затылке, когда он понимает, что ляпнул это вслух. Старушки сзади радостно хихикают и перешептываются, и от этого ему становится еще более стыдно.       — Что? — переспрашивает его Хосок, восстанавливая дыхание. Непонятно, то ли он правда его не услышал, то ли просто захотел, чтобы он опозорился снова.       Юнги хочет провалиться сквозь землю.       — Я… ты… ты хорошо выглядишь, — мямлит он, складывая руки за спиной. — Ну что, поедем уже?       Хосок целую минуту остается неподвижным, смотря на него в упор, но потом улыбка медленно расцветает на его лице, и он приглашающе подкатывает велик.       — Да, — кивает он. — Ты тоже замечательно выглядишь, Юнги-хён. Не могу дождаться начала вечеринки.       Присаживаясь на багажник, Юнги вдруг осеняет, что губы Хосока все это время были покрыты еле заметным перламутровым блеском. И он совсем не думает о том, что они напоминают клубничную шуга-фри соду, которую можно пить бесконечно.       На улице подозрительно прохладно для этого времени года, поэтому Хосок отмечает, что на всякий случай взял с собой теплую толстовку. Свист ветра, попадающий в спицы колес, является единственным звуком, нарушающим тишину их поездки — и Юнги неосознанно думает о том, что мог бы провести вечность вот так, катаясь по бездорожью Хончхона. В какой-то момент этот район стал настолько родным его сердцу, что он, сам того не понимая, скучает по нему каждый раз, когда возвращается в столицу.       — Жалко, что лето заканчивается, — тоскливо произносит Хосок, когда они подъезжают к школьной парковке.       Юнги никогда не был эмпатом, но в данный момент отчетливо слышит в этой фразе что-то очень важное.       — Хоть наша школа и маленькая, есть ощущение, что на вечеринки сюда стекается вся корейская молодежь, — смеется Хосок, когда они входят в спортивный зал, наряженный для школьного праздника. Синяя темнота то и дело рассекается лучами прожекторов, и среди них можно увидеть кучу танцующих пьяных подростков. That’s the Way (I Like It) звучит из дешевых колонок, эхом проносясь по всему помещению.       Юнги испытывает небольшой дискомфорт, когда видит, что на них пялятся незнакомые люди. Но Хосок быстро уводит его в сторону некого подобия бара (по факту — школьной парты с расставленной на ней выпивкой), и Юнги мысленно благодарит его за это.       Он давно не был среди людей его возраста. Ему нужно хотя бы немного привыкнуть.       — Что пьешь, Юнги-хён? — интересуется Хосок, вытаскивая из стопки два красных стаканчика. — Тут есть джин, текила, ав… абсент и немного пива…       — Почему ты ни с кем не поздоровался? — вдруг осеняет Юнги. Действительно ведь: Хосок даже не взглянул ни на кого из пришедших, хотя Юнги полагал, что все будет совсем иначе — что на него набросятся толпы восхищенных друзей и подружек, едва он переступит порог, как это происходит во всяких старомодных американских фильмах.       Но ничего этого нет: Хосок избегает людей так же, как и сам Юнги. Со стороны даже сложно понять, кто из них неместный.       Он поворачивает голову и видит, как Хосок кусает губы.       Вот черт.       — Они называют меня странным, — горько усмехается он, заливая джин апельсиновым тоником. — Ну, знаешь, из-за моей веры в Бога и того, как я одеваюсь… У меня нет в школе друзей. Поэтому я и хотел пойти с тобой, Юнги-хён — было бы не очень круто провести последнюю школьную вечеринку в одиночестве.       Юнги смотрит на него в немом шоке и с каждым новым словом крепче стискивает зубы. Зачем он вообще об этом спросил? Только лишний раз надавил на больное тому, кому хотел сделать это меньше всего. Он не может поверить в то, что Хосока — самого доброго, забавного и светлого в мире человека — презирают за его веру и то, какие вещи он носит. Юнги очень сильно хочется ударить им всем по лицу. За то, что не понимают, насколько сильно они ошибаются.       А потом осознание шарахает по нему, как упавшая железная балка.       Он ведь тоже был таким.       Как он может осуждать других, если и сам считал Хосока чудиком в нелепых шмотках?       — Не бери в голову, хён. Я ведь совсем скоро выпущусь, — Хосок протягивает ему стаканчик с напитком и облокачивается на парту, легко улыбаясь. — К тому же, я с тобой. Мне всегда весело, когда ты рядом.       Юнги смотрит на него самым отчаянным в мире взглядом и слышит, как сердце ускоряет ритм в его груди. Сейчас он ужасно ненавидит себя за то, каким пустоголовым идиотом был раньше, но, если он — все, что нужно, чтобы Хосоку было весело, он будет рядом, несмотря ни на что. Кто бы что ни говорил — кто бы что ни думал о Чон Хосоке — Юнги останется здесь.       Потому что Хосоку весело, когда он рядом.       Юнги сглатывает и поднимает вверх свой стакан. Хосок внимательно следит за его действиями.       — Поздравляю… с окончанием школы, — запинаясь, произносит Юнги. — Желаю тебе успехов в дальнейших свершениях и верю, что ты найдешь то, что всегда искал.       Хосок молча смотрит на него, хлопая длинными ресницами, после чего улыбается до ушей, стучась своим стаканчиком о его.       — Спасибо, хённим, — вполголоса шепчет он, — большое спасибо.       Когда школьный ди-джей ставит шикарную Freedom группы Wham! и когда народ понемногу разбредается, Юнги и Хосок выходят в центр спортивного зала, где начинают глупо и нескладно танцевать. Юнги вообще никогда поклонником танцев не был, но несколько джин-тоников сделали свое дело, и вот он уже пускается в пляс под пение Джорджа Майкла и заливистый смех рядом танцующего Хосока. Юнги чувствует себя невероятно счастливым. И он надеется, что Хосок не жалеет о том, что позвал его с собой.       — А это кто такой? — пытается перекричать музыку Юнги, указывая куда-то в сторону разгоряченной толпы. Среди них танцует высокий широкоплечий парень, у которого в одной руке находится бутылка пива, а в другой — дотлевающая шоколадная сигарета. Он выглядит весьма раскрепощенно, то и дело целуясь с парнями и девушками вокруг себя — видимо, здесь он пользуется популярностью.       — Ким Сокджин, — отвечает Хосок, — мой одноклассник. Он загадочный, но хороший. Хотел бы я когда-нибудь с ним подружиться.       — Давай подойдем к нему? — Юнги и не думал, что алкоголь в крови сделает его настолько смелым. Что ему вдруг захочется совершить для Хосока какой-нибудь подвиг.       Он направляется в сторону высокого парня, когда Хосок перехватывает его за запястье.       — Нет-нет-нет, — категорически отказывается Хосок. — Не нужно.       — Почему?       — Я потом как-нибудь. Сам, — Хосок робко смотрит в пол, а потом на самого Юнги. — Давай еще потанцуем, Юнги-хён?       Юнги оглядывается на уходящего прочь Сокджина. Он мешкает, потому что только что идея помочь Хосоку завести нового друга казалась ему…       Романтичной?       Он пугается сам себя.       Когда они продолжают веселиться под New Kids On The Block, Юнги все еще думает о том, почему ему так захотелось сделать что-то для Хосока. Возможно, это алкогольное безрассудство, ведь Юнги никогда не знакомится с людьми сам — и тем более не способствует образованию чьей-то дружбы. А возможно… ему хотелось, чтобы Хосок улыбнулся. Чтобы он закончил школу не с мыслью о том, что у него не было друзей, а с приятными воспоминаниями об этом празднике, который он провел с новым другом и с Юнги. Чтобы по окончании вечера он был действительно счастлив.       Потому что это то, что Юнги чувствует рядом с ним.       И потому что это то, чего он заслуживает.       Боковым зрением он замечает, как несколько девушек и парней косо глядят в их сторону, хихикая и показывая на них пальцами. Сквозь неугомонный шум и духоту он различает, что они говорят, и это едва не лишает его самообладания.       «Только посмотри, чудик пытается склеить какого-то милашку»       «Аж смотреть на него противно. Цирковой клоун-фанатик»       «Какое убожество»       «Неудачник»       Хосок делает вид, что не обращает на это внимания, но Юнги знает, что на самом деле его чудовищно ранят чужие слова. Старший кипит от злости. Он хочет подойти и съездить им всем по губам, чтобы они никогда больше не говорили подобного о Хосоке.        Потому что они не знают его настоящего.       Не знают, какой он ласковый и заботливый, как он всегда думает о других прежде себя самого. Не знают интонации его «кто знает», его Элементов Жизни и того, как звучит его колокольчатый смех, когда ему действительно понравилась чья-то шутка. Не знают его любви к клубничной шуга-фри соде и одержимости песнями Firehouse.       Они не знают его так, как знает он.       Поэтому они тут — единственные неудачники.       Рука Юнги молниеносно тянется к Хосоку, и он притягивает его к себе за талию, чтобы между ними не оставалось воздуха. Толпа зевак пораженно раскрывает рты, совсем не ожидая такого исхода, и в упор смотрят на то, как Юнги начинает покачиваться вместе с ним из стороны в сторону.       Младший застывает на месте.       — Хён, ты...       Юнги смущен; джин-тоник все еще течет по его венам, но сейчас он полностью осознан касаемо всего, что совершает. Потому что сердце не может ошибаться.       Он перехватывает ладонь Хосока своей.       — Я не умею танцевать медленный танец, — признается Юнги, смотря ему в глаза. В груди отчего-то пропускает глухой удар. — Научишь?       Он видит, как Хосок нервно сглатывает, скользя взглядом по его лицу. Похоже, он сомневается, но Юнги не отступает от своего — и Хосок соглашается.       — Постарайся не наступать мне на ноги, — говорит младший и тут же смеется, когда Юнги отдавливает ему большой палец. — А ты бунтарь у нас, да?       — Извини.       — Все в порядке, — Хосок кладет ладонь ему на плечо, и Юнги коротко вздрагивает. — Это же твой первый медленный танец.       — А твой?       Юнги не уверен, для чего это спрашивает. Хосок довольно любит танцевать и делает это неплохо, поэтому вполне вероятно, что он уже с кем-то танцевал вот так, как с Юнги. Но почему ему так хочется быть первым?       Хосок улыбается.       — И мой. Для меня это тоже впервые, Юнги-хён.       Юнги кивает, старательно игнорируя то, как воздух застывает глубоко в его легких. Отчего-то мысль, что Хосок говорил не о танце, не оставляет его в покое.       Они неумело танцуют, и в какой-то момент музыка сменяется на более медленную в тональности ре бемоль мажор. Юнги узнает ее из тысячи.       Love of a Lifetime. Та самая песня, которая была для него клубничной шуга-фри содой несколько лет назад — он мог слушать ее бесконечно, сидя дождливыми вечерами в квартире родителей и мечтая о том, что однажды все его мечты сбудутся.       О чем же он мечтал?       Конечно, о музыке. О новых песнях, о всемирной славе и… об этом моменте.       О том, что когда-нибудь он послушает Love of a Lifetime вместе с кем-то особенным.       — Эта песня, — застенчиво хихикает Хосок. — Если бы я мог, я бы слушал ее на повторе вечно.       Послушает ее с любовью всей своей жизни.       У Юнги перехватывает дыхание.       Они замолкают, отдаваясь звучанию музыки, и Юнги слышит, как вместо гитарных струн кровь истошно воет в его ушах. Он неосознанно склоняется ближе, прижимается своим потным виском к его, пытаясь угомонить непонятный трепет в груди; но это не помогает, потому что Хосок смотрит на него — только на него во всем этом темном зале — и ни на миг не отрывает своих бездонных глаз.       Они всегда были такими большими?       — Спасибо, что пришёл со мной, Юнги-хён, — едва уловимо шепчет он, и Юнги может поклясться, что его пробирает холод. — Я хотел, чтобы…       — Чтобы что?       Хосок взволнованно мнется, подбирая слова, а Юнги молится лишь о том, чтобы кто-нибудь открыл окна. Иначе он упадет в обморок от переизбытка несгораемых чувств.       Однажды Хосок спросил его, верит ли он в чудеса, на что Юнги решительно покачал головой.       Сейчас, смотря на то, как сверкают ресницы Хосока в лучах спотлайтов, выглядя так прекрасно, как мириады звезд на бескрайнем хончхоновском небе, он думает о том, что может в них поверить.       Он буквально видит их перед собой.       — Чтобы это был ты.       Юнги подается вперед и касается его губ своими.       Весь мир сужается до размера иголки, когда он понимает, что целует Хосока — целует того самого Хосока, которого встретил в парке много месяцев назад, когда был на грани падения в пропасть. Того Хосока, чувства к которому он так старательно отрицал, но которым не мог сопротивляться при виде его очаровательной улыбки. Которые накрыли его штормовой волной в душном школьном спортзале, пока они медленно танцевали под самую важную песню во Вселенной, пытаясь справиться с ногами и не задохнуться.       Юнги не умеет целоваться — для него это все в новинку, поэтому он неуклюже мажет мокрым ртом по его губам, дрожа каждой клеточкой своего тела. Он слышит рваный звук краем уха и только тогда понимает, что Хосок все это время даже не дышал — стоял, как вкопанный, не в силах поверить в происходящее. Юнги хочет оторваться, сказать, что очень сожалеет об этом, но не успевает.       Потому что Хосок открывает рот и вцепляется в его рубашку, чтобы притянуть еще ближе.       Чтобы ответить.       Господи боже милостивый.       Он отвечает ему с каким-то отчаянным рвением, гулко дыша через нос и, очевидно, тоже не понимая, что и как делать. У него свои правила для всего, и Юнги покорно им повинуется. Он буквально плавится в его руках, кладя ладони на его щеки и наслаждаясь мягкостью чужой кожи.       Хосок льнет к его прикосновениям, целуя его снова и снова, заставляя Юнги гореть в этом огне и искренне желать, чтобы сладкая пытка чужих ангельских губ продолжалась до скончания времён. Сердце рвется наружу из грудной клетки, когда Юнги невесомо касается его языка, чувствуя, как их дыхания смешиваются в один единый вихрь. Хосок вздрагивает, но позволяет ему поцеловать себя глубже, и Юнги кажется, что он вот-вот упадет.       Он не может думать, слышать и дышать — лишь окунаться в этот омут с головой и пытаться устоять на ногах, тычась в чужие губы, чтобы влить в них весь океан своих чувств. Ему становится все равно на вечеринку и на людей вокруг — важен лишь тот, кто сейчас перед ним, кто внезапно появился в его жизни и так же внезапно раскрасил его монохром радужными красками. Он не хочет отрываться от поцелуя с ним. Не хочет, чтобы Love of a Lifetime когда-либо заканчивалась.       Но чудеса длятся недолго.       Совершенно неожиданно Хосок отстраняется от него, тяжело дыша через распухшие губы. Он выглядит напугано и полностью разбито.       Юнги не понимает, что происходит.       Он тянется обратно.       — Нет, — трясет головой Хосок. Его глаза становятся стеклянными и, кажется, вот-вот треснут пополам. — Не могу. Я не могу.       Крошечная слезинка катится по его щеке, и прежде, чем Юнги успевает спросить, что случилось, Хосок убегает прочь из спортивного зала, оставляя после себя лишь пыль, пустоту и дрожащие в смятении руки.       Юнги, не обращая внимания на таращащихся на него школьников, следует зову своего сердца и мчится за ним.       Он сделал что-то не так? Поторопился? Наверное, ему стоило сначала сказать о том, что он чувствует, или спросить разрешения, прежде чем поцеловать его. Если он отпугнул или разрушил свои отношения с Хосоком — с человеком, чье доверие для него дороже чего угодно, — он будет презирать себя до конца своей жизни.       Когда он вылетает на улицу, от велосипеда Хосока остаются лишь вмятины на сыпучей земле.       И толстовка.       Похоже, она выпала из его корзинки, когда тот готовился от него сбежать. Юнги отряхивает ее от песка и вбирает в себя ее устойчивый аромат: она пахнет летней свежестью, мылом и клубничной содой. Пахнет Хосоком.       Хосоком, которого он обрел и мгновенно потерял.       Он ненавидит себя с тройной силой.       — Не найдется зажигалки? — окликают его со стороны, и Юнги замечает рядом с собой облокотившегося на школьный забор Ким Сокджина. Он смотрит вдаль, где кончается пшеничное поле, и держит очередную сигарету в руках.       Юнги качает головой.       — А жаль, — протяжно вздыхает Сокджин. — Почему-то мы теряем вещи именно тогда, когда они нужнее всего.       Юнги с ним согласен.       Прижимая маленькую толстовку к себе, Юнги думает о том, что зима пришла, даже не дождавшись окончания лета.       Хосок не появляется ни дома, ни на собраниях Хоуп Ворлда, ни в рекорд-маркете своей сестры. Юнги много раз сидел на пороге перед его дверью в Хончхоне и терпеливо ждал, когда он вернется со школы — но Хосока будто и след простыл. Его было невозможно поймать нигде, кроме совместных воспоминаний, которые дамокловым мечом нависают над Юнги, угрожая уничтожить то, что от него осталось после той вечеринки.       Он не понимает, что сделал не так, и это самокопание прогрызает в нем сквозные ноющие дырки. Неужели не так все понял? Как обычно придумал глупые небылицы, в которые сам же поверил, и разрушил все, что они так долго строили вместе… Или все из-за того, что они выпили? Но ведь Хосок ответил ему… Можно ли целовать кого-то с такой отдачей и преданностью, если тому причиной служит простой алкоголь? Можно ли вообще целовать кого-то, если ты к нему ничего не чувствуешь? Юнги твердо верит в то, что Хосок не из таких. Но от этого легче не становится.       Хосок, по правде говоря, мог подумать что угодно. Что Юнги его пожалел, или что ему стало интересно, каково это — поцеловаться с парнем на паршивой школьной дискотеке. Мог решить, что для него это все не более, чем простая интрижка или развлечение на один раз.       Но для Юнги это никогда не о Хосоке.       Хосок всегда был кем-то особенным для него.       Вряд ли Юнги чувствовал бы такую непреодолимую тоску, если бы это была простая симпатия. Вряд ли его душа разрывалась бы на части от одной мысли, что он сделал ему больно, будь он несерьезен в том, что испытывает. А испытывает он вагон и маленькую тележку — да только куда теперь идти ему с этим добром, если тот, от кого у него дыхание сносит, пропал неизвестно куда?       Юнги тошнит от собственной глупости.       И от того, как невыносимо он по Хосоку скучает.       Он плетется от станции Хвамён под тусклым сентябрьским солнцем и не может оторвать взгляда от земли, пиная мелкие камушки. Он уже несколько дней не ел, и впервые дело было не в отсутствии денег, а в отсутствии смысла для земного существования. Едва ли он мог представить, что станет зависимым от одного конкретного человека, но вот он здесь, с When I See You Smile в голове и тотальной безнадежностью в сердце.       Он не глядя заходит в магазин. И так же не глядя берет дешевую пачку рамёна.       — Как не хватает? Я же два раза пересчитал, — слышит он, подходя к кассе, и видит мужчину в знакомом двубортном пиджаке с заплаткой.       Они смотрят друг на друга.       — Аджосси Чхве?       Юнги не ожидал увидеть его здесь. Он вообще никого из Хоуп Ворлда, кроме беседки, нигде не видел.       Он кланяется ему, и мужчина приветливо улыбается.       — Доброе утро, Юнги-я, — говорит он. — Гуляешь? А я вот тут фаст-фуда захотел, но карточки тут не принимают. И мелочи с гулькин нос, — он хрипло смеется, сгребая все, что выложил на прилавок, обратно в ладонь. — Не судьба, видимо. Обойдусь обычной водой…       — Все в порядке, — вежливо перебивает его Юнги, ставя свою пачку обратно на стойку. — Я заплачу за вас.       — Да ладно тебе, сынок, ты ведь хотел этот рамён, — отказывается мужчина, но Юнги настаивает, протягивая продавцу тысячу вон. — Юнги-я…       — То, чего я хочу, ни за какие деньги не купишь, — грустно выдыхает он, и, пожелав мужчине приятного аппетита, выходит из магазина, топая по людной улице и вспоминая, как когда-то он уже проходил здесь вместе с Хосоком, чувствуя себя самым несчастным в мире человеком.       Ничего не изменилось.       Разница только в одном — сейчас Хосока рядом с ним нет.       — Слушай сюда, Мин Юнги, — Джиу тыкает в него пальцем, едва колокольчики на двери рекорд-маркета успевают забренчать, — не знаю, что там произошло у вас с Хо, но он живет со мной и моим парнем уже вторую неделю, а до такого состояния его довести могут только две вещи: распад Firehouse и ты, — она напористо смотрит на него, после чего скрещивает руки: — может, объяснишь мне, что ты натворил? А то мне придется использовать силовые методы.       Значит, Хосок все это время был у сестры. Юнги мысленно бьет себя по лбу за то, что не учел этот вариант, хоть и знал, что нуна является для Хосока самым безопасным в мире местом. И после этого он смеет на что-то надеяться? Он просто не достоин такого, как Хосок.       Юнги прячет руки в карманах толстовки и обреченно пожимает плечами. Он смотрит куда-то вбок.       — Я его поцеловал.       Повисает тяжелое молчание, которое нарушают только шум улицы и жужжание летающих у обочины стрекоз. Джиу смотрит на него, как громом поражённая, и не может поверить в то, что услышала. Она открывает рот, желая что-то сказать, и тут же закрывает.       — Ты… поцеловал моего брата?       Юнги кивает.       — Да.       — И что было потом?       — Он ответил мне, — Юнги до сих пор помнит клубничный вкус его губ, — а потом сбежал, и больше я его нигде не видел.       Джиу понятливо хмыкает, подходя к окну и беря в руки желтый пульверизатор. На ее кассе стоит прекрасный букет полевых ромашек, который она слегка опрыскивает водой. Юнги полагает, что это помогает ей снимать стресс. Она выглядит напряженной.       — Я уж подумала, что ты его чем-то обидел.       — А он не обиделся на меня? — с надеждой в голосе спрашивает Юнги.       Джиу качает головой.       — Не думаю. Он ведь в последнее время только о тебе и болтает, — она расправляет букет так, чтобы он выглядел более пушистым. — Но тебе стоит сказать ему о том, что ты чувствуешь. Чувствуешь ведь?       Юнги медлит пару мгновений, после чего опускает глаза в пол и робко, очень смущенно кивает.       Он чувствует так много всего, что даже подумать страшно.       Джиу улыбается.       — Научно доказано, что серенада — лучший способ признаться в любви.       — Это что за наука такая?       — Чонология. Мы с малым похожи не только внешне, — она игриво подмигивает и опирается на руку подбородком. — А еще мы очень любим ромашки. Он мне их и подарил.       Юнги молча думает о своем, взвешивает свои решения и строит план своих дальнейших действий. Придя в себя, он легко кланяется девушке и собирается открыть стеклянную дверь, чтобы поспешить в гараж Намджуна, к своей гитаре и исписанному старому блокноту.       — Кстати, — напоследок произносит она, — это ведь его толстовка?       Юнги смотрит вниз на свою одежду и, расправляя складку на переднем кармане-радуге, с нежностью отвечает:       — Да.       Песня, которую Юнги написал недавно, была неплохой базой для серенады, но требовала лирической доработки, чем он и занимался последние пару дней. Намджун следил за ним со стороны с восхищением, потому что Мин Юнги — даже по уши погрязший в романтике Мин Юнги — всегда был и будет его музыкальной иконой, а также человеком, который его вдохновлял.       Юнги берет дневную смену на заводе, где пашет до изнеможения, чтобы поскорее закончить с работой и отправиться в уже ставший ему родным Хончхон. Восемь часов коробок и чарующих грёз пролетают почти незаметно, и, как только пробивает шесть, Юнги со скоростью света мчится к метро, после которого полчаса едет на стареньком людном автобусе. Бабушки, сидящие поодаль от него, загадочно перешептываются, видя на соседнем сидении цветы и гитару, но Юнги не обращает на это внимания, потому что с нетерпением ждет встречи с Хосоком.       Он стоит на пороге его дома и очень нервничает, что забудет слова или облажается с перестановкой пальцев. Солнце светит уже не так ярко, как летом, поэтому гористые перевалы будто тонут в алом вечернем небе — Юнги чувствует себя в центре огромной арены, где на него одного будут смотреть миллионы мерцающих звезд.       Миллионы звезд в лице одного Чон Хосока.       Он прочищает горло и поднимает голову.       — Хосок-а!       Когда ответа не следует, он переживает еще больше и зовет его во второй, в третий, а потом и в десятый раз. Он балансирует на острие отчаяния, но, когда вспоминает, зачем сюда пришел, он решает, что уже ни перед чем не остановится.       Потому что музыка ради любви.        А любовь — ради жизни.       Юнги перекидывает ремешок гитары через шею и берет первый доминантсептаккорд.       Мощный, томительный и вместе с тем тугой звук проносится по лесистому простору, и весь огромный мир сжимается в тисках эмоций одного маленького человека, что перебирает железные струны гитары. Мелодия начинается с тревожных нот — ведь именно так Юнги чувствовал себя, когда впервые встретил Хосока в том сквере. Когда и началась история, перевернувшая его жизнь.       Юнги набирает в рот воздуха.       Он поет о том, что совсем ничего не значил до встречи с ним, и природа провинции Канвондо замирает в движении, чтобы ни один лишний шорох не прервал его исповедь.       Он поет о луче света после тотального падения в бездну, и все соседи выходят наружу, чтобы взглянуть на того, чей спокойный голос так прекрасно гармонирует с акустической гитарой — кто же создал песню, способную вызвать трепет в груди.       Он поет о Хоуп Ворлде, о собраниях в цветочной беседке и поле ромашек — темп становится бархатным, фа минор — ре мажором, и песня Юнги расцветает, словно цветки сакуры в начале апреля. Она чествует велосипедные поездки и клубничную шуга-фри соду, что пузырьками тает на языке каждый раз, когда они ждут старый автобус на всеми забытой остановке; прославляет песни Firehouse и звезды, что сияют в его глазах.       Юнги поет о том, что Хосок — его топливо жизни.       И что благодаря нему он хочет поверить в чудеса.       Ля минор завершает его композицию, и Юнги устало выдыхает под редкие аплодисменты со стороны ближних домов. Он цепляется взглядом за балкон второго этажа, откуда никто так и не вышел, и думает, что он снова дико облажался и все окончательно сломал.       Внезапно ручка входной двери поворачивается.       Он хватает букет ромашек, оставленный на рядом стоящей скамейке, и глубоко сглатывает, готовясь встретиться с Хосоком лицом к лицу.       Но встречает его не Хосок.       На пороге оказывается невысокая женщина, очень похожая на нуну Джиу, только с чуть менее нахальным флёром и с чуть большим количеством морщинок на лице.       — Здравствуй, — по-доброму улыбается она, спускаясь по маленькой лесенке. — Ты Юнги, верно?       Юнги смятенно кивает и не знает, что еще сказать. Он не ожидал такого исхода событий.       — Приятно познакомиться, — она смотрит в сторону, и по ровному изгибу ее носа Юнги догадывается, кто она такая. — Меня зовут Чон Арым. Я мама Джиу и Хоби.       Так вот как она выглядит вживую. До этого Юнги видел ее только на засвеченных пленочных фотографиях, что висели в ряд у Хосока в гостиной, поэтому он не сразу узнал ее сейчас, когда она, похоже, вернулась из командировки в Сингапур. Она кажется ласковой и приятной женщиной, и Юнги думает о том, что Хосок унаследовал ее черты.       Она зовет сына Хоби.       Юнги находит это прелестным прозвищем.       Он почтительно кланяется ей и пожимает протянутую ладонь своими.       — Мне тоже, госпожа Чон. Простите, что шумел у вас под окнами, — ему стыдно даже подумать о том, что она слышала, как он только что спел Хосоку серенаду. — Я не хотел помешать вашему отдыху после работы.       — Ничего страшного, — отмахивается она. — Ты очень красиво поешь. Ты ведь хочешь стать музыкантом, да? Хоби так много говорил о тебе. Он верит, что однажды ты получишь Грэмми и станешь легендарным исполнителем.       Юнги очень смущается от этих слов, хоть и периодически слышал их от самого Хосока. Ему очень приятно, что он рассказал о нем своей маме. Значит, он что-то для него значит.       Щеки Юнги розовеют, когда он хочет спросить о самом важном.       — А… Хосок…?       — Он одевается, — госпожа Чон мгновенно читает его мысли. — На самом деле, твоя песня сразила его напов…       — Мам, я попросил просто открыть дверь, — ворчит вылезающий из дверного проема Хосок, спешно застегивая ремень на своих белых джинсах. — Необязательно было разговаривать.       Юнги судорожно выдыхает, когда, наконец, видит его после нескольких недель разлуки. Он и не думал, что можно так по кому-то скучать; что чей-то голос, смех и улыбка станут для него даже большей наградой, чем квартальная премия.       Кажется, за эти дни он сильно похудел: эти джинсы висят на нем, даже несмотря на туго затянутый ремешок, а линия челюсти стала еще более острой.       Но он по-прежнему самый красивый.       Юнги не может перестать смотреть на него.       — Но твой парень такой ми…       — Пока, — отрезает Хосок, легонько подталкивая Юнги к калитке. — Кажется, ты хотела посмотреть новые стены на кухне? Уверен, они тебе очень понравятся.       Госпожа Чон прикрывает ладонями рот, признаваясь, что действительно об этом позабыла, и долго машет Юнги на прощание, крича, чтобы он завернул ей копию своего первого альбома с автографом.       Юнги оборачивается и чувствует, как начинает улыбаться.       Кажется, он понравился его маме.       Они идут к полевому склону, где часто останавливались посмотреть на звезды во время велосипедных поездок, и никто из них не произносит ни слова. Юнги боится открывать рот, потому что он уже и так много чего наговорил (точнее — напел на виду у всего Хончхона и хосоковой мамы), поэтому он искренне надеется на инициативу со стороны младшего, который замедляет шаг, чтобы сесть на траву.       Юнги опускается рядом, кладя слегка растрепанные ромашки поверх чехла с музыкальным инструментом. Трава ощущается сухой и прохладной, но в целом это можно вытерпеть, в отличие от гнетущей тишины.       Хосок поднимает взгляд к алому небу, и ветер взлохмачивает его пушистые волосы.       Юнги не может молчать.       — Прости меня.       Вечерний ветер негромко воет над землей, срывая листья с желтеющих каштановых деревьев. Юнги думает о том, что сегодня ночью пойдет дождь — наверное, последний дождь этого теплого и влажного лета. Последний дождь означает сезон урожая, Чусок и тайфуны у южного побережья.       Последний дождь означает последний шанс на то, чтобы быть честным с собственным сердцем.       Хосок, нахмурив брови, озадаченно смотрит на него.       — За что?       — За то, — Юнги перебирает свои пальцы, — что поцеловал тебя так внезапно. Я должен был спросить разрешения, должен был с тобой поговорить, должен был хотя бы…       — Хён, прекрати.       Юнги смотрит на него и видит, каким серьезным вмиг стало его лицо.       Ему не хватает воздуха.       — Ты можешь извиняться за что угодно, — продолжает Хосок, — но только не за тот поцелуй. Не за то, что ты сделал меня таким бесконечно счастливым на той вечеринке.       Юнги распахивает глаза. Он не знает, как унять свое колотящееся сердце.       Ему послышалось?       — Но ты оттолкнул меня, — как же больно об этом вспоминать, — я подумал, что я все испортил, и что после этого ты меня возненавидишь.       Слова вяжут кончик языка, когда Хосок осторожно берет его за руку. Он ласково сжимает ее в своей, и Юнги на секунду думает, что они — его большая ладонь и маленькая ладошка Хосока, — возможно, были созданы друг для друга.       — Как же я могу тебя ненавидеть, — спрашивает Хосок, упоённо глядя Юнги в глаза, — когда ты буквально самый лучший человек, которого я встречал в своей жизни?       Юнги кажется, что он сейчас лопнет. Взорвется, как сверхновая звезда, и от него ничего не останется, кроме хрупкой оболочки его организма и этих чувств — этих колоссальных, предельно ясных для него чувств, которые грохочут в глубине его души и рвутся наружу.       Он теряется в Хосоке, теряется в том, как тот смотрит на него, и едва ли не погибает на месте от трепета.       — Я оттолкнул тебя, потому что я не могу так с тобой поступить, — Хосок прикусывает нижнюю губу и отводит взгляд к цветочному полю. — Сначала вручить тебе свое сердце, а потом смотреть, как оно становится бомбой замедленного действия в твоих руках…. Я не могу так поступить. Только не с тобой.       Юнги снова ничего не понимает.       — О чем ты, Хосок?       — Я болею, Юнги-хён. Достаточно давно и достаточно серьезно.       Юнги словно пронзает электрическим током.       Солнце начинает скатываться все дальше за горизонт, уступая место ночному небу, под куполом которого Юнги сидит, не в силах прокомментировать услышанное.       Не может быть.       Только не это.       Пожалуйста.       — Как, — истощенно шепчет он, — чем?       — Пролапс митрального клапана, — четко проговаривает Хосок. — Проще говоря, один из видов порока сердца. Из-за него мне достаточно тяжело даются физические нагрузки, поэтому каждый раз, когда мы ездили на велосипеде, я был вынужден останавливаться здесь, чтобы отдышаться, — Юнги чувствует, как тот становится все печальнее, и это раскалывает его на части. — Из-за него я соврал тебе, сказав, что не знаю, чем буду заниматься после школы — на самом деле я всегда мечтал стать профессиональным тренером или танцором, хотел связать свою жизнь с движением, от которого, как оказалось, могу в любой момент умереть.       Крайнее слово заедает в его голове, как сломанная пластинка.       Умереть.       Хосок — человек, который любит жизнь больше всех на свете — говорит, что может в любой момент умереть.       — Нет, — Юнги лихорадочно мечется взглядом по его лицу, — нет, это неправда…       — Я бы все отдал, лишь бы это было неправдой, — горько вздыхает Хосок, — но такова воля Божья: мне всего восемнадцать, а мое сердце уже работает на износ. Я не мог сказать тебе об этом, потому что ты бы подумал, что я жалкий, а таким в твоих глазах я хотел бы запомниться меньше всего.       Внезапно он становится совершенно маленьким и беззащитным, как брошенный на улице котенок. У Юнги в голове не укладывается: он — мальчик на год его младше — столько времени тащил на себе непосильную ношу в одиночку, всегда улыбаясь и помогая другим жить; перманентно излучая свет и тепло, в которых сам так отчаянно нуждался. Юнги думает о том, что просто не сможет жить дальше, если не убережет его ото всех бед этого мира.       Он не позволит ему уйти.       — Но… это же можно вылечить, правда? Наверняка есть какой-нибудь выход.       — Да, — кивает младший, — я регулярно посещаю кардиолога в городе, потому что готовлюсь к хирургической замене клапана. Мама усердно работала в течение нескольких лет, чтобы накопить мне на операцию, и вот уже скоро я лягу в больницу, но…       Но?       Хосок смотрит то на их переплетенные пальцы, то на ромашки, лежащие позади. Его губы дрожат совсем не от холода — но Юнги хочет согреть его во что бы то ни стало.       — Эта операция… очень тяжелая, — он трясется, и в его глазах скапливаются слезы. — Я так боюсь. Мое здоровье слабенькое, нет никакой гарантии, что у меня не появятся осложнения и что мне не станет еще хуже. Есть даже риск, что мое сердце просто не выдержит. А у тебя впереди целая жизнь, Юнги-хён, в которой будет столько всего доброго и прекрасного, что это того не стоит…       — Ты стоишь всего на свете!       Хосок ошарашено округляет глаза, смотря на него, и Юнги не может вынести этого взгляда. Он чувствует горечь на языке, ему становится просто невозможно дышать, когда он поворачивается всем корпусом к Хосоку и сжимает его ладонь в своих.       Он подносит ее к своим губам.       Хосок прерывисто выдыхает.       — Юнги-хён…       — Я не знаю, что будет со мной потом, — отвечает Юнги, нервно сглатывая подходящие слезы, — не знаю, смогу ли я пробиться и накопить достаточно денег для того, чтобы построить свою компанию. Не знаю, найду ли я свои Элементы Жизни и пойму ли смысл хотя бы одной притчи аджосси Чхве. Но я точно знаю одно, — он осторожно целует подушечки его пальцев и смотрит взглядом, полным самой отчаянной надежды. — Что ты мне нужен. Болен ты, или не болен — это не изменит того, что я к тебе чувствую.       Ресницы Хосока слипаются от слез, и Юнги не может поверить в то, что все это происходит взаправду. Что такой человек, как он, вообще способен тонуть в таком необъятном море нежности.       Его тело становится тяжелым, а пульс будто возрастает во сто крат, когда он плавно наклоняется и прижимается головой к его коленям. Он с замиранием сердца трется о них щекой, и кажется, что он вот-вот задохнется.       Не от аромата ромашек и клубничной шуга-фри соды, а от Хосока.       От того, как этот удивительный парень в мгновение ока стал значить для него все.       — Мне так хорошо с тобой, — шепотом признается он. — Я не испытывал такого раньше, никогда еще мне не хотелось защищать кого-то так сильно, как тебя. Даже в тот день, когда у меня забрали самую заветную мечту, мне хотелось улыбаться благодаря тебе. Потому что ты замечательный. Ты замечательный человек, Хосок-а… прости, я совсем не умею красиво говорить, — Юнги зарывается носом в его джинсы, — но ты так вкусно пахнешь, Хосок-а. И я люблю тебя. Господи… я так сильно тебя люблю.       Я так сильно тебя люблю.       Он чувствует, что во всем мире испаряется кислород.       Эти слова звучат так легко, но в то же время имеют громадную силу. Юнги шаг за шагом шел к тому, чтобы взрастить в себе эти непоколебимые чувства, чтобы сделать их чистыми и ответственными за свои последствия, чтобы научиться любить ради того, чтобы жить. Он вложил всего себя в то, чтобы познать любовь, которая будет охранять, доверять и надеяться.       Которую он прямо сейчас предлагает Хосоку, надеясь, что тот примет ее вместе с его незатухающим сердцем.       — Все будет хорошо. Мы со всем справимся, — уверяет его он. — Я обещаю, мы обязательно со всем справимся. Ты выздоровеешь, и все будет хорошо.       Он задерживает дыхание, когда Хосок проводит ладонью по его волосам.       И тонет, когда тот вплетает в них одну из душистых полевых ромашек.       — Я могу не дожить до следующей весны, — смиренно улыбается он, и взгляд Юнги становится строгим.       — Не говори так.       — И, возможно, так и не увижу, как ты станешь самым великим в мире музыкантом.       — Я хочу быть рядом, — перебивает его Юнги, слыша, как дрожит его собственный голос от осознания, что в него Хосок верит больше, чем в себя самого. — Пока у нас есть время… пока я могу надеяться и верить в то, что ты поправишься, я буду делать это за нас двоих. И я хочу быть рядом с тобой. Пожалуйста, Хоби, — младший замирает, слыша ласковое прозвище, — мне больше ничего не нужно. Только собрания в Хоуп Ворлде, клубничная сода и ты. Ты позволишь мне?       Младший изучает его лицо, будто взвешивая все «за» и «против», и Юнги кажется, что секунды становятся часами, а время — вечностью. Закатные облака окрашивают небо в малиновый, и едва заметные звезды, словно ангелы-хранители, мерцают только для них одних.       Только для того, чтобы Хосок провел по его щеке ладонью.       — Хорошо, — кивает он, и Юнги блаженно выдыхает, — и, Юнги-хён…       — Да?       — Я тоже люблю тебя. Я влюбился в тебя в тот самый миг, как увидел.       Пелена слез, что уже так давно застилает его глаза, выплескивается из берегов, и Юнги, воспроизводя чужие слова в голове снова и снова, начинает плакать. Столько эмоций, столько чувств просто невозможно выдержать обыкновенному человеку, и он льнет к Хосоку, как к единственному источнику его успокоения и к единственной причине, чтобы верить в настоящие чудеса.       Когда их губы соприкасаются, Юнги знает, что будет помнить это мгновение вечно.       За три месяца до операции Юнги думает о том, что все наладится. Все просто не может не наладиться, потому что то, что он испытывает, в художественной литературе вроде Николаса Спаркса называют «на седьмом небе от счастья». Он счастлив, а значит, все непременно будет хорошо.       Тот факт, что они с Хосоком начинают встречаться, никого не удивляет — пожалуй, за исключением нуны Джиу, которая, хлопая Юнги по спине, поражалась, что тот шёл к этому так чертовски долго. Старички из Хоуп Ворлда узнают об этом случайно, когда Юнги неосознанно берет Хосока за руку на одном из собраний; старший сильно напрягается в этот момент, но, увидев, с какой теплотой они смотрят на их переплетенные пальцы, он выдыхает с огромным облегчением. Похоже, их неодолимую тягу друг к другу заметили уже очень давно.       Он упоминает об этом во время их очередной велосипедной прогулки, на что Хосок, легко улыбнувшись через плечо, говорит, что действительно влюбился в него с первого взгляда.       «Кто знает, в какой момент привязанность становится любовью», пожимает плечами он, глядя с полевого склона на медленно отцветающие ромашки. «Иногда мне кажется, что я был рожден для того, чтобы влюбиться в Мин Юнги… Хорошо сказал. Как думаешь, клёвая строчка для песни?».       Юнги чувствует, что готов взлететь в небо от счастья, когда крепче прижимается грудью к его спине.       Но ромашки продолжают увядать.       За два месяца до операции они начинают чаще посещать сеульский госпиталь, и та реальность, которую Юнги всеми силами пытался избегать, начинает постепенно вырисовываться за горизонтом. Он все еще верит в лучшее; верит всем сердцем и никогда не перестанет убеждать в этом Хосока, каждый раз выходящего из кабинета доктора с улыбкой, пачкой таблеток и полупустыми глазами. Юнги знает, что он улыбается для него — Хосок считает, что должен быть сильным, потому что бояться, когда в тебя так сильно верит твой любимый человек, было бы попросту стыдно.       Юнги пытается доказать ему, что бояться — не стыдно.       Но Хосок продолжает улыбаться с серой дымкой напротив глаз.       Они проводят все свободное время вместе, кушая домашнюю пепперони и выпивая литры клубничной шуга-фри соды, которую чувствуют на своих языках, когда долго и пламенно целуются в цветочной беседке. Их поцелуи подобны оазису в жаркой пустыне; Юнги просто не может жить без хосоковых губ, не может спокойно работать и спать, если не вдохнет в себя запах его кожи и не проведет языком по манящей линии его челюсти.       Они целуются на крыше школы, когда Хосок забирает свой долгожданный аттестат; целуются в рекорд-маркете нуны и на кухне, стены которой неровно выкрашены желтой краской. Когда Юнги (с подачки Намджуна) приглашает Хосока на их первое официальное свидание, их поцелуи становятся настолько пылкими, что Юнги едва не ломает Хосоку нос. Потом Юнги долго причитает, что сжег бы себя на костре, испорти он самый великолепный нос во Вселенной, а Хосок просто смеется над ним, путаясь пальцами в мягких волосах и оставляя следы губ вдоль его шеи.       Юнги думает, что мог бы прожить так целую вечность, находя радость в этих простых мелочах и даря свою любовь тому, от кого ускоряется сердце.       Когда до операции остается пара недель, Юнги понимает, что вечность — просто песочный замок перед цунами.       Он не хочет вести отсчет, но это то, что навязчиво давит на его нервы, когда календарь в гараже Намджуна попадается ему на глаза. Каждый день становится в разы дороже предыдущего, и Юнги не хочет это признавать, но время словно ускользает через его пальцы. Он пытается его удержать, пытается уцепиться за него, как за спасательный круг, но чем сильнее он пытается, тем труднее становится смириться с тем, что однажды роковое утро все-таки настанет.       Но он пообещал Хосоку, что они со всем справятся.       А значит, он будет верить в него. И надеяться.       Что бы ни приключилось.       — Лапочка, от твоих ногтей уже живого места не осталось, — Шиён-сосэнним вырывает его из мыслей, когда они вдвоём ждут начала собрания в беседке Хоуп Ворлда. Оказалось, запас клубничной шуга-фри соды в холодильнике Хосока исчерпался, поэтому он в компании с отцом Чангом и аджосси Чхве отправились в местный магазин, чтобы купить целый ящик. Без нее в собраниях не было смысла. — Мне больно на это смотреть. Ты можешь занести туда инфекцию.       Юнги пристыжено прячет кровоточащие заусенцы в кармане ветровки. Ему тоже больно, но он ничего не может с собой поделать, потому что это отвлекает его от дурных мыслей.       Она обеспокоено смотрит ему в глаза.       — Как ты себя чувствуешь?       — Не знаю, — честно отвечает он. — С одной стороны, я должен быть благодарен, потому что Хосок больше не будет страдать от болезни, но с другой…       Он прикусывает губу, не желая признавать свою слабость вслух. Он не может предать Хосока. Не может проиграть своим опасениям и страхам, которые гложут его день и ночь.       Шиён-сонсэнним ласково гладит тыльную сторону его ладони.       — Ты же знаешь, что Хосоки сильный мальчик, правда? — Юнги без колебаний кивает. — Он худенький и достаточно хрупкий, но в нем живет несокрушимая сила, благодаря которой мир наших надежд продолжает жить. Но теперь это мы — те, кто должен помочь ему. Разве он напрасно учил нас Элементам Жизни?       Тлеющий плющ на лобовой доске крыши шуршит с порывами ветра; Шиён-сонсэнним вздрагивает, укутываясь в свой легкий кардиган, и Юнги, не раздумывая, отдает ей свою куртку. Она благодарно улыбается.       — Я верю в то, что Хосоки справится, — продолжает она, — а отец Чанг с аджосси Чхве будут до конца надеяться, что он проживет долгую и счастливую жизнь. Но только тебе, лапочка, по силам дать ему самый важный Элемент Жизни, — она крепче сжимает его ладонь, и Юнги чувствует, как вновь загорается его сердце. — Только ты можешь подарить ему любовь. Любовь терпеливую, добрую и не перестающую существовать никогда.       Юнги внимательно смотрит на нее и внимает смысл ее слов. Впервые он задумывается — почему же они называют ее «сонсэнним»? Она учительница? Или, может, лечащий доктор? Он не спрашивал о ней у Хосока. Он не спрашивал у Хосока ни о ком из них, потому что всегда парился только о себе. Похоже, ему еще предстоит научиться думать о других людях.       Но он сделает все, что сумеет.       Потому что центральный и движущий историю Элемент Жизни в его руках.       Вечера становятся холоднее, но Хосок все-таки уговаривает Юнги устроить пикник на полевом склоне, где они всегда останавливались посмотреть на бескрайнее небо. Он говорит, что сейчас оно еще более ясное из-за оголившихся крон деревьев, и что было бы классно поесть приготовленной Юнги пепперони с клубничной содой прямо под сиянием звезд.       Он говорит это, но они оба знают правду.       Это их крайние выходные перед тем, как Хосок ляжет в больницу.       Юнги не хочет говорить «последние», потому что это слово всегда означает конец, а он не хочет, чтобы что-либо, связанное с Хосоком, заканчивалось. За исключением его недуга — от которого он непременно избавится в ближайшие дни, после чего, Юнги дает слово, они больше никогда не расстанутся. Будут постоянно приходить на полевой склон с мягким пледом и корзинкой с едой, чтобы, взявшись за руки, смотреть на сияющие созвездия.       Его бесит, что он постоянно болтается в мыслях о будущем. Ведь все прекрасное происходит прямо сейчас.       Сейчас, когда Хосок сидит на его коленях и целует его так бесконечно сладко, что сердце замирает в груди.       — Кажется, они вышли милыми, — он отрывается от его губ, чтобы взглянуть на их парные тату в виде черепашек. — Я не думал, что ты согласишься на такое.       — Они же из хны, — пожимает плечами Юнги. — Будь они настоящими, я бы набил что-то другое.       — Что, например? — Хосок игриво ему подмигивает. — Мои глаза? Или скрипичный ключ как символ твоей любви к музыке? Готов поспорить, что ты бы выбрал второе. Это было бы очень в твоем духе, хён. Очень... романтично.       Хосок откусывает маленький кусок пиццы, и Юнги видит, что в него она совсем не лезет; у него нет аппетита, но он делает это ради него, потому что «все, что ты готовишь, Юнги-хён, самое вкусное. Я никогда не откажусь от твоей еды».       Юнги просто не может любить его еще сильнее.       Это за пределами Вселенной.       — Думаю, что я выбрал бы первое, — говорит он, и лицо Хосока становится удивленным. — Мне нравятся твои глаза. Они очень большие и... красивые, — он очень смущается своих проявлений нежности, но просто невозможно не быть нежным, когда рядом с тобой Чон Хосок. — А музыка никуда не денется.       Хосок молча смотрит на него и привычно отводит взгляд к небу. Юнги украдкой поглядывает на него и не может поверить, что он — такой ангельски прекрасный человек — не является просто плодом его воображения. Будь у него такая возможность, он набил бы его образ целиком, да только и этого будет мало, чтобы выразить всю его нескончаемую любовь к нему.       — Пообещай мне, что продолжишь заниматься музыкой, даже если я не справлюсь, — с безмятежной улыбкой произносит он, и Юнги стискивает зубы.       — Ты спра…       — Просто пообещай, — Хосок выглядит строго, когда говорит это: очевидно, что он абсолютно серьезен. — Считай это моим пожеланием. Я мало о чем мечтаю, но легендарный музыкант Мин Юнги, собирающий стадионы поклонников, является моей заветной мечтой. Пожалуйста, исполни ее, хён. Миру нужна твоя музыка.       Юнги усиленно делает вид, что не хочет заплакать, и судорожно кивает, обещая себе добиться этой цели во что бы то ни было. Теперь это не только его мечта — это пожелание Хосока, а значит, он расшибется в лепешку, но никогда не сойдет со своего пути.       Потому что его музыка нужна миру, в котором живет Чон Хосок.       А в этом мире музыка ради любви, а любовь — ради жизни.       — Обещаю.       Он дает обещание не только Хосоку, но и волшебному закатному небу; оно, как маяк, всегда освещало их дорогу, когда они возвращались домой, было свидетелем их любви и вечной, непобедимой надежды. Оно всегда было так далеко, но при этом так необычайно близко, что Юнги почти касался его ладонью. Касается ли он его сейчас?       — Ты никогда не рассказывал мне о своих мечтах, — понимает Юнги, подмечая первые скопления звезд. — Только о спорте и танцах. И моей музыке. Может, есть что-то еще?       Хосок запивает кусок пиццы клубничной содой и недолго думает над его вопросом.       Он смущенно улыбается.       — Я всегда мечтал о семье, — Юнги задерживает дыхание. — Ну, знаешь, о своей семье, настоящей. Чтобы у меня был любящий муж и ребёнок, с которыми мы будем проводить кучу времени вместе, танцевать или играть в разные игры… в общем, просто будем дружной и счастливой семьей. Знаю, звучит по-детски, — он чешет затылок, — но это то, чего я бы правда хотел иметь в своей жизни.       Юнги видит, как сверкают его глаза, видит, как радостно он улыбается, когда говорит о своей сокровенной мечте, и понимает, что это то, на что хочется смотреть вечно. Сам он никогда не задумывался о подобном, но внезапно мысль, что он может стать для Хосока тем самым — стать его опорой и поддержкой на всю оставшуюся жизнь, — ощущается как что-то жизненно необходимое, что-то, в чем заключается смысл всего сущего.       Да, они юны; они так невероятно молоды и еще не до конца понимают, куда двигаться дальше, но сердце подсказывает Юнги, что в этом неизвестном направлении они найдут свое счастье, если будут пробираться сквозь тернии к звездам вдвоем. Всегда рука об руку. Вместе.       А сердце не может ошибаться.       И Юнги, не думая больше ни секунды, ставит всё на самый важный Элемент Жизни.       — Тогда, — он садится так, чтобы опираться на одно колено, — выходи за меня замуж.       Кажется, что вся галактика перестает вращаться в ожидании.       Хосок ошарашенно хлопает глазами, и пицца выпадает из его рук, когда до него доходит, что это были не просто голоса в его голове. Он видит, как напугано, но при этом абсолютно уверенно выглядит Юнги, и не может поверить, что ему это не снится.       — Что?       — Это очень спонтанно, знаю, — неловко признается Юнги, — у меня и кольца-то нет. Но однажды я накоплю на него, — он отчаянно смотрит на него, и вера в самого себя пылает в его глазах. — На самое лучшее, такое, которое ты заслуживаешь. И всегда буду любить и беречь тебя, Хоби. Буду твоей семьей.       Крохотные дорожки слез пробегают по хосоковым щекам, и он вытирает их рукавом своей толстовки. Господи, он так ослепительно прекрасен. До него Юнги не знал о любви.       А теперь без него он не ведает жизни.       — Не нужно кольца, — тихо всхлипывает Хосок, после чего отрывает язычок от банки с клубничной содой и аккуратно надевает его на безымянный палец Юнги. — Ничего не нужно, кроме тебя. Я согласен.       Юнги чувствует небо на своих ладонях. Оно искрится и сияет, как ранней весной.       — Я с радостью выйду за тебя, Мин Юнги.       Хосок улыбается сквозь слезы, и весь мир вокруг становится таким правильным, таким невероятно солнечным и живым, как будто и существовал миллиарды лет только ради этого мгновения их жизней. Юнги чувствует, что тоже начинает плакать, когда осознает: Хосок сказал ему «да».       Их судьбы только что повенчало бескрайнее звездное небо.       Его душа окрыляется от счастья.       Он тоже отламывает колечко от своей банки и надевает его Хосоку на палец, после чего целует его со всей любовью, на которую только способен. Хосок все еще плачет, все еще не может поверить, что Бог услышал его молитвы, но Юнги кричит об этом все громче с каждым новым поцелуем — это все правда, это возможно, потому что мы в это поверили.       Он нежно переплетает их обрученные ладони.       — Спасибо, — шепчет он ему на ухо. — Я не идеальный, но буду самым идеальным для тебя.       — В таком случае просто будь собой, Юнги-хён, — Хосок берет его лицо в свои руки и прижимается к нему лбом. — Я так счастлив. Я без памяти тебя люблю.       Они женятся на следующий день в маленькой местной церквушке, и, когда Юнги видит Хосока в темном шелковом ханбоке, в его голове всплывает строчка Firehouse «я не знал, что такое любовь, пока не встретил тебя». Сам он одолжил ханбок у Намджуна, и он слегка висит на нем из-за их разницы в росте — но даже несмотря на это Хосок улыбается ему безмятежной улыбкой, смотря на него, как на самое настоящее сокровище.       На свадьбу они не зовут никого, кроме Джиу, Намджуна и старичков из Хоуп Ворлда; в общем-то, им больше никто и не нужен, потому что все самые важные люди — все, кто оставил след в истории их любви, — уже и так рядом с ними. Венчает их не кто иной, как отец Чанг, и Юнги впадает в чрезвычайный ступор, когда узнает, что он по совместительству является одним из главных архиереев корейского католичества. Ведь он был уверен, что в Хоуп Ворлде собрались простые аутсайдеры... Юнги решает, что больше никогда не будет судить людей по одежке.       Стоя у алтаря и произнося священную клятву, он вспоминает о своем диске «Бесценный». Много воды утекло с тех пор, как Юнги швырнул его об асфальт и захотел уничтожить все, к чему шел целую жизнь, но еще ни разу он не задумывался о том, что же это «бесценный» для него значило. Может, это тот момент, когда он впервые встретил Хосока? Тогда он и подумать не мог, что ждет его впереди; что мальчик в мешковатой одежде и с кучей заколок в волосах станет его возлюбленным, а однажды даже пойдет с ним под венец. Или, может, бесценным являлся их первый медленный танец, который был, наверное, худшим из худших, но при этом остался в памяти Юнги отголоском удивительно прекрасного мгновения — того самого, которое он никогда не забудет. Как не забудет ощущения своих ладоней на его талии, когда он прижимал Хосока к себе так сильно, словно боялся, что он исчезнет; мягкости хосоковых рук на его плечах и Love of a Lifetime, которую он на подсознательном уровне считает их песней. Возможно, бесценными были их признания в любви, произнесенные в унисон с шелестом листьев.       Или бесценный момент происходит сейчас, когда архиерей Чанг объявляет их мужьями перед Богом?       Юнги не знает.       Но он знает, что этот поцелуй, подаренный ему его мужем Хосоком, является воплощением всех бесценных веры, любви и надежды.       Эти Элементы Жизни будут сопровождать их повсюду, как путеводные звезды, и они будут верны им до самого конца — насколько это будет по силам. Завтра Хосока госпитализируют, и Юнги понимает, что их первая совместная ночь может оказаться последней, но надежда в его душе не погаснет даже тогда, когда погаснет солнце над их головами, поэтому он будет беречь каждое дарованное им мгновение. Хосок слишком много для него сделал, и он не посмеет втоптать его старания в грязь.       Он будет надеяться за двоих.       За себя и за Хосока. За то чудо, которое они создали вместе.       Свет луны попадает в комнату Хосока через мансардное окно и является единственным сиянием в сумраке ночи. Однако он не сравнится с тем, как горят хосоковы глаза, что смотрят на Юнги так влюблённо и преданно, что старшему кажется, будто он видит коллизии далеких астероидов прямо перед собой. Они лежат среди разбросанных подушек с Бэмби и не могут оторваться друг от друга, целуют везде, докуда могут дотянуться, и задыхаются от бабочек, что оживают в их животах в середине зимы.       Пояс ханбока стекает с постели вниз, и Юнги трепетно скользит ладонью по обнаженным ребрам, чувствуя благоговейную дрожь под подушечками пальцев. Хосок путается в его волосах, прижимаясь всем телом, переплетая их ноги и почти растворяясь во всем — в моменте, в темноте спальни и в Юнги, что дорожкой поцелуев рисует созвездия на его груди, порождая настоящие пожары в глубине его сердца.       Они уже полностью голые, совершенно откровенные и честные друг перед другом — и все чувства, которые они друг к другу испытывают, теперь обостряются втрое, ощущаются чем-то, что проросло в них с корнями вместе с ароматами их шампуней и клубничной соды, протекающей по их венам.       Эти чувства ощущаются, как кислород на глубине океана — как что-то, без чего невозможно прожить.       Юнги так нуждается в нем, так нуждается в его прикосновениях и поцелуях, что почти плачет от того, насколько ему это необходимо. Его сердце — это сердце Хосока, и они неразрывно связаны друг с другом, как земля и небо. Как луна и солнце, как лёд и пламень — как пространство и время в безграничной синеве космоса.       Юнги накрывает его губы своими и чувствует вечность; вот оно, вот где всегда начиналась вселенная — на его губах в форме сердца и на мягкости его бедер, которые льнут к нему, которые он скрещивает за чужой крепкой спиной в попытках впитать его в себя — чтобы следы любимых рук навсегда остались на его коже. Его полустоны напоминают ля минор Вивальди, и Юнги картографирует их в своей памяти, как в стареньком исписанном блокноте.       Он предполагал, что это будет неловко; у них не было никакого опыта, они первые друг у друга во всем, но почему-то каждое движение ощущается правильным — то, как он берет член Хосока в рот, слегка подрагивая от хлещущих через край эмоций; как младший выгибает и натягивает спину, словно тетиву лука, подаваясь навстречу и сопротивляясь желанию громко вскрикнуть. Эти движения ощущаются всем — всем, о чем он когда-либо мечтал, рапсодией его души и прелюдией его ни на секунду не остывающего обожания. Он боготворит Хосока, когда растягивает его так медленно, что время перестает существовать; он изо всех сил хочет продлить это чувство тянущей неги, а еще — чтобы ночь никогда не заканчивалась.       Юнги надевает презерватив липкими от пота руками — получается не сразу, он ковыряется, роняет его на простыни, ведь он так боится облажаться с самым дорогим человеком во вселенной. Его сердце колотится, как сумасшедшее, когда они рассеянно смотрят друг другу в глаза: щечки Хосока румянятся, а губы горят от обжигающих поцелуев. Он доверяет ему, он с радостью примет все, что Юнги ему предложит, — и старший, несомненно, прекрасно знает это. Он любит его все сильнее с каждой наносекундой.       И все еще хочет, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась.       Чтобы завтра, когда Хосока заберут, никогда не наступало.       — Я не смогу потерять тебя, — задержав дыхание, произносит Юнги, нависая над Хосоком и видя в его глазах скопления звезд.       Хосок касается его щеки и нежно, невероятно нежно улыбается.       — Не потеряешь. Я всегда буду рядом с тобой. Здесь, — Хосок поглаживает его безымянный палец с колечком от соды, — и здесь.       Его рука ложится на юнгиево сердце, под которой оно грохочет тысячами ударов в секунду, и бисеринки соленых слез тут же стекают по его щекам. Хосок стирает их подушечками пальцев, после чего Юнги лихорадочно их целует — и растворяется, буквально растворяется в Хосоке, становится с ним одним целым, тем самым, чем они и являлись испокон веков. Юнги всегда был Хосоком, а Хосок всегда был Юнги — и сейчас они наконец-то слились воедино, как кусочки не завершенного небесами паззла. Юнги тяжело дышит, толкаясь внутрь и поглощая его дыхание, прижимается сильнее и увеличивает темп, бесконечно шепча ему в губы — я люблю тебя, я люблю тебя, я так сильно люблю тебя, мой Хоби.       — Я… тоже люблю т-м-м… люблю тебя, — Хосок сам подается навстречу, бесстыже насаживается на него до упора, расплываясь в удовольствии и любви. — Я люблю тебя больше всего на свете, мой милый, мой самый хороший, мой Ю-ю…       — Только твой, — шепчет Юнги, срываясь на беспорядочные толкания, — я навсегда твой, Хоби, — в каком-то тумане он находит его ладонь и переплетает ее со своей, стукаясь железными колечками от клубничной соды. — Я люблю тебя. Я буду любить тебя всю свою жизнь.       Они достигают пика одновременно, как в художественных романах Николаса Спаркса — и Юнги содрогается, падая на Хосока, прилагая огромные усилия, чтобы дышать и не откинуться от подскочившего пульса. Хосок продолжает выцеловывать его шею, приглаживает его волосы и шепчет ему на ухо о том, что он — любовь всей его жизни.       Они юны, они так чертовски молоды, чтобы клясться в «навсегда».       Но Юнги верит его словам — потому что он чувствует то же самое.       Занимаясь любовью в ту безоблачную зимнюю ночь, Юнги и Хосок оба знали — что бы ни случилось с ними дальше, их души будут навеки повенчаны друг с другом.       Когда Хосоку вводят наркоз, Юнги не может усидеть на месте от нервов.       — Все будет в порядке, я обещаю тебе, — успокаивающе говорит Шиён-сонсэнним, стоя напротив него в голубом халате и с папкой документов в руках. — Операции по имплантации биоклапана в нашей больнице еще не проводились, но мы с Хосоком готовились к ней достаточно долго, поэтому я и другие врачи приложим все усилия, чтобы все прошло хорошо.       Это был очередной промах дедуктивных способностей Мин Юнги — Шиён-сонсэнним оказалась не обычной простушкой, а ведущим кардиохирургом Сеула. Она специально просила Хосока не рассказывать Юнги о том, кто она такая, потому что одной из причин ее посещений Хоуп Ворлда было непосредственное наблюдение за Хосоком, и Юнги ощущал бы дискомфорт, узнай он об этом. Сейчас, когда он наконец-то знает правду, Юнги чувствует небольшое облегчение — у него были опасения в отношении абсолютно не знакомых врачей, но раз оперировать Хосока будет Шиён-сонсэнним, которой он полностью доверяет, он может позволить себе беспокоиться чуть меньше.       Все будет хорошо, мысленно внушает себе Юнги, когда Шиён-сонсэнним закрывает дверь операционной. Все будет хорошо, продолжает твердить его мозг, пока он на ватных ногах слоняется туда-сюда по коридору, раздражая дежурящих медсестер и самого себя. Все будет хорошо — он это знает, но зачем-то гипнотизирует почти смывшуюся черепашку на своем запястье, а затем до покраснения крутит жестяное колечко от клубничной шуга-фри соды. Будет ли?       Сможет ли он продолжить жить, если что-то пойдет не так?       Сможет ли заниматься музыкой?       Сможет ли…       — Доброе утро, Юнги-я, — из тревожных мыслей его вырывает голос аджосси Чхве. Он шел навстречу ему в своем любимом пиджаке с заплаткой. — Шиён-сонсэнним прислала мне на пейджер сообщение, что ты тут совсем один. Пойдем, прокатимся.       Юнги непонимающе хмурит брови, но все равно следует за идущим к лестнице мужчиной. Что он имел в виду под «прокатимся»? На чем?       Он узнает ответ, когда они выходят из здания госпиталя и приближаются к парковке, на которой, приветствуя, мигают фары люксового спорткара Порше. Юнги от шока и сказать ничего не может — просто садится на пассажирское сидение с пораженным видом и позволяет аджосси Чхве везти его туда, куда он задумал.       — Что? Тебе не нравится моя машина? — удивляется мужчина, когда они выезжают на Коннын-дон.       Юнги смятенно смотрит на него.       — Нет, просто… я никогда не видел таких дорогих автомобилей. И я не знал, что, — он запинается, не зная, как лучше сформулировать свою мысль, — ну, что вы…       — Владею Порше? Все в порядке, я не очень люблю афишировать это, — легко пожимает плечами он. — В Хоуп Ворлд я вообще ездил на велосипеде. Это полезно и для моего здоровья, и для экологии душистого Хончхона.       Юнги понимающе хмыкает. Его он тоже недооценил.       Они колесят по Сеулу на протяжении нескольких часов, заезжая как на центральные районы вроде Хондэ и Итэвона, так и к самым краям столицы — Юнги даже замечает старое здание, где он в прошлом году снимал однушку за гроши. Как давно это было, думает он, смотря на разбитую форточку и прокручивая перед глазами киноленту всех событий, что произошли с ним за это время. Встреча с Хосоком, приглашение в Хоуп Ворлд перманентным маркером, свадьба с лучшим человеком на этой планете…       Юнги снова начинает паниковать.       Он теребит ремень безопасности и судорожно кусает губы, что не утаивается от аджосси Чхве. Тот снова держит курс к центру.       — Юнги-я, ты боишься?       — Да, — признается он. — Я не смогу жить, если его не будет рядом.       — Понимаю, — вздыхает он и после двухминутного молчания продолжает: — но… ты знаешь притчу про двух лягушек?       Юнги обреченно смотрит на него со стороны, и аджосси смеется с выражения его лица. Он столько раз говорил ему, что не знает о притчах ни капельки, что вопрос «ты знаешь» уже воспринимается им как оскорбление.       — Ладно-ладно, — уступает он, — суть вот в чем: жили-были две лягушки. Однажды они случайно угодили в кувшин с молоком, а потом никак не могли оттуда выбраться. Долго они бултыхались там своими лапками, силы были уже на исходе, и одна лягушка сказала другой: «Все, я сдаюсь. Все равно все это бессмысленно». И тут же захлебнулась в молоке. А вторая продолжала грести и болтать своими ножками, потела, но не сдавалась — и в какой-то момент заметила, что молоко под лапками стало твердым, потому что превратилось в масло. Она оттолкнулась от него и выпрыгнула из кувшина. И жила потом долго и счастливо.       Юнги слушает эту историю до конца и думает о том, что ему действительно нужно еще учиться и учиться. Прочитать все притчи народов мира будет первым в списке дел — и это только ради того, чтобы он мог разговаривать с аджосси Чхве на одном языке.       — К чему вы это? — прямо спрашивает он.       Аджосси смотрит на него с легкой улыбкой.       — Наш Хосоки чем-то похож на вторую лягушку. Он всегда верит в лучшее и борется до конца, борется даже сильнее, чем мы можем себе представить. Надежда никогда не покидает его сердца, — он заворачивает за угол высотного здания и затягивает ручник. — И ты не должен в этом сомневаться, Юнги-я. Мы приехали.       Юнги не понимает, зачем они прибыли в Каннам, и еще более не понимает того, как их впустили в строение под названием «Плаза», которое мало того, что является местом для элиты, так еще и достроено не до конца — администрация города планирует сделать его одним из наивысших офисов в Южной Корее, и последние этажи пока находятся на этапе ремонта.       Но тот факт, что сейчас они ходят по пахнущим штукатуркой коридорам крутой новостройки, которая располагается в самом центре Каннама, кажется Юнги абсолютным абсурдом. Это сводит его с ума еще сильнее, чем машина аджосси Чхве.       Они проходят в один из офисов на высших этажах, и у Юнги захватывает дух: отсюда открывается просто невероятный вид на Ханган, здесь можно любоваться горным хребтом и смотреть, как сменяют друг друга потоки шумных автомобилей. Он на секунду думает о том, как воодушевленно здесь будут работать люди — отсюда не захочется уходить домой, потому что вид ночной столицы будет еще прекраснее, чем сейчас. Потому что работа в таком месте будет не каторгой, а настоящим удовольствием.       — Как тебе тут, Юнги-я? — невзначай спрашивает его аджосси, когда они встают прямо напротив французских окон. — Нравится?       Не то слово, думает Юнги.       Ему такого даже не снилось.       — Очень, — кивает он, осматриваясь по сторонам. Прежний вопрос всплывает в его памяти. — Но почему нам разрешили войти сюда? У вас здесь знакомые?       — В какой-то степени, — пожимает плечами он, смотря на раскинувшиеся красоты Сеула. — Это мой офис.       Юнги хлопает глазами и думает, что ослышался.       Он переспрашивает еще раз.       — Что? В каком смысле?       — Не единственный в этом здании, но отсюда открывается самый красивый вид, не правда ли? — аджосси поправляет свой двубортный пиджак и смотрит прямо в глаза Юнги. — Я арендовал его для тебя.       Юнги чувствует, что его сердце опускается в пятки.       Что, черт возьми, происходит?       — Извините, я ничего не…       — Я инвестор, Юнги-я, — сообщает он, и Юнги, кажется, сейчас потеряет сознание от шока. — Раньше я перепродавал импортную одежду вместе со своей женой, но моя дорогая Кюнсун несколько лет назад скончалась, и я наше дело забросил. Этот пиджак, зашитый ей, — все, что от нее осталось.       Он открывается для Юнги с совершенно другой стороны; просто в голове не укладывается, что такой обеспеченный мужчина является скромным и почтительным человеком, который, к тому же, настолько любит свою покойную жену, что не может перестать носить старенький пиджак, напоминающий ему о ней. Юнги чувствует невероятное уважение.       — Мне очень жаль, аджосси, — кланяется он, искренне сочувствуя мужчине. — Уверен, она была замечательной женщиной.       — Самой лучшей, — кивает он, улыбаясь морозному небу. — Как ты и говорил, я думал, что не смогу жить без нее рядом. Но она хотела, чтобы я был счастлив и продолжал двигаться дальше, несмотря ни на что. И тогда я стал усердно работать. Заработал так много, что деньги перестали приносить мне удовольствие, и я начал заниматься инвестициями. Осознание, что, зарабатывая, я могу помочь другим, успокоило мою душу, — он смотрит на Юнги. — Когда я стал спонсировать Сеульский госпиталь, я познакомился с Шиён-сонсэнним и благодаря ней узнал про Хоуп Ворлд. Хосоки сделал мою тоску по Кюнсун менее удручающей — ведь теперь мне всегда было с кем поговорить. А еще там я встретил тебя.       Юнги вздрагивает, поднимая на него взгляд.       Его?       — Талантливого музыканта, которого отказываются принимать звукозаписывающие агентства, — продолжает аджосси, после чего оглядывает только-только покрашенные стены офиса.       Юнги пристально смотрит на него, не понимая, к чему он клонит, как вдруг до него доходит.       Я арендовал его для тебя.       Я инвестор.       Его голос дрожит, а воздух покидает легкие.       — Неужели вы…       — Я хочу инвестировать в твою компанию, Мин Юнги, — наконец, сообщает он. — Я вижу в тебе потенциал, вижу, как сильно ты любишь музыку и какой ты хороший парень. Что-то мне подсказывает, что ты взлетишь, как только мир о тебе узнает. А мое чутье еще никогда меня не подводило.       Юнги чувствует, как сердце нещадно бьется о грудную клетку. Он хочет кричать, но голос не выходит из горла — потому что он в шоке, потому что так не бывает, потому что он не верит в чуде…       Господи боже.       Такого просто не может быть.       — Вы шутите? — неверующе спрашивает он, на что аджосси качает головой. — Я не смогу принять вашу помощь… я же…       — Ты тоже однажды помог мне, — аджосси Чхве кладет ему руку на плечо, подбадривая. — Ты помог многим и поможешь еще не раз — ты и твоя чудесная музыка. Это же твоя мечта, правда? — Юнги кивает, и аджосси снова слегка хрипло хихикает. — Как там было у Firehouse? «Держись за мечту и никогда не отпускай».       Юнги чувствует, что вот-вот заплачет, и часто хлопает ресницами, чтобы прогнать слезный позыв. Он оглядывает новый офис: здесь все еще не доделана проводка, сюда еще только предстоит завести мебель и рабочее оборудование.       Музыкальное оборудование.       Он надрывно всхлипывает.       — Но я же… ничего не знаю о бизнесе… не умею управлять людьми и совсем не разбираюсь в финансах…       — Я помогу тебе с этим, — успокаивает его аджосси Чхве. — Ты умеешь делать музыку, которая касается людских сердец, а уж предпринимательству ты и подавно научишься. Знаешь, сегодня первым, о чем я подумал с утра, — моим первым Элементом Жизни — были две мысли: что Хосоки вылечится и что ты согласишься поработать со мной. Так что я в это верю, — он по-доброму улыбается и протягивает Юнги руку. — Ты как сын, которого у нас с Кюнсун никогда не было, и я очень хочу быть тем, кто поможет будущему легендарному музыканту Мин Юнги. Твое дело, соглашаться или нет. Но я был бы очень рад, если бы ты выбрал первое.       Слезы катятся по щекам Юнги, и он утирает их рукавами своей куртки. Он мечтал о том, чтобы его музыка донеслась до людей, всю свою жизнь, он столько раз падал и вставал, видя, как желания сбываются у всех, кроме него самого. Когда идея создать свою компанию только промелькнула на одном из собраний, он подумал о том, чтобы взять кредит — да, было бы сложно, но Хосок так верил в него, что он просто не смог бы не оправдать его надежд. Но он даже не представлял, что ему предложат помощь. Что добрые люди окажутся рядом с ним тогда, когда будут нужнее всего, что придут оттуда, откуда совсем не ожидаешь.       Конечно, ему страшно. Это что-то совершенно новое, незнакомое — путь, которого он и не рассматривал раньше. Но в него верят столько людей — эти люди всегда готовы прийти ему на выручку, — и он отчетливо слышит, что шепчет ему его сердце. Будь сильным.       А сердце не может ошибаться.       И поэтому Юнги, вопреки всем своим страхам и сомнениям, вопреки воплю разума и желанию остаться в своей зоне комфорта, пожимает руку аджосси в ответ.       — Спасибо вам огромное, — говорит он, кланяясь еще ниже, чем ранее, — я не подведу вас, аджосси Чхве.       — Я не сомневаюсь в тебе, Юнги-я, — улыбается он, после чего тут же прикладывает ладонь ко рту. — То есть, Мин Пиди-ним. Буду рад поработать с тобой, будущая легенда.       Мин Пиди-ним.       Юнги больше никогда не будет сомневаться в том, что чудеса существуют.       Когда они выезжают из Каннама, аджосси Чхве интересуется у Юнги, как он назовет свою компанию. Юнги долго смотрит на мелькающие в окне уличные пейзажи и думает о том, как стремительно меняется все вокруг. Каким будет Сеул через двадцать лет? Останется ли в его повседневной рутине хоть что-то, что никогда не перестанет существовать?       Какая-нибудь единственная константа их вечно меняющейся жизни.       — Знаете, в чем прелесть клубничной соды? — аджосси смотрит на него, поощряя продолжать. — Она шуга-фри, и поэтому ее можно пить бесконечно. Но я… не хочу быть бесконечным. Я хочу писать музыку, хочу, чтобы она дарила людям чувство комфорта и поддержки в тяжелые времена. А еще хочу всегда быть рядом с Хосоком. Строить с ним крепкую и счастливую семью, любить друг друга и никогда не расставаться, — Юнги тут же смущается от своих слов. — Боже, кажется, я все-таки романтик.       Он прячет лицо в ладонях, и аджосси по-доброму смеется над ним.       Юнги улыбается.       — В общем, я всего лишь хочу любить ради того, чтобы жить, — он смотрит вниз, на свою ладонь с жестяным колечком на безымянном пальце. — Поэтому буду просто Шугой.       Когда на пейджер аджосси Чхве приходит сообщение от Шиён-сонсэнним, Юнги постигает всю мощь люксового спорткара.       Он в каком-то бреду вылетает из машины, мчится вверх по лестнице и игнорирует просьбы медсестер надеть бесплатные бахилы. Сейчас на счету каждая секунда, каждый миг имеет значение, потому что Юнги нужно увидеть — он не сможет спокойно дышать, если не увидит его прямо сейчас.       Он резко распахивает дверь палаты и, тяжело дыша, смотрит на больничную кушетку.       И слышит, как волнующееся сердце падает в пятки.       На этой кушетке, между заплаканной Джиу-нуной и невероятно вспотевшей Шиён-сонсэнним, в окружении кучи трубок и капельниц лежит бледный и уставший Хосок.       Живой Хосок.       Когда тот замечает Юнги, он мгновенно улыбается.       Его улыбка сияет ярче всех звезд на бескрайнем небе.       — А вот и мой муж приехал, — совсем хриплым, но таким родным голосом шепчет он. — Ю-ю, говорят, что я буду жить долго и счастливо, так что… как насчет клубничной соды?       Юнги тут же падает перед ним на колени, плача так сильно, как никогда раньше, и судорожно целует его худенькие руки, благодаря всех богов мира за то, что Хосок — его милый Хоби, любовь всей его жизни, — справился. И отныне он останется с ним навсегда.       — Ю-ю, почему ты плачешь? — спрашивает Хосок, несильно сжимая его пальцы. — Я же здесь, с тобой. И я не умер.       — Я не плачу, — всхлипывает Юнги, после чего начинает плакать только сильнее. — Я просто не хочу идти в магазин за содой.       Все присутствующие тихо смеются над ним сквозь плач, пока Юнги смотрит на Хосока с всепоглощающим трепетом и видит, как тот одними губами шепчет «я тебя люблю».       Я тебя тоже, Хосоки.       Здесь, в больничной палате сеульской больницы, где все пахнет спиртом и бесплатными бахилами, сидя рядом с Джиу, Шиён-сонсэнним и аджосси Чхве, Юнги держит Хосока за руку и понимает — бесценным все это время были не какие-то отдельные моменты, не какие-то особо радостные мгновения его жизни, а то, что все это время их объединяло.       В свои почти двадцать лет Юнги точно знает — его бесценным является улыбчивый мальчик по имени Чон Хосок.

Полтора года спустя

      Дорогая госпожа Чон (мама),       Как и обещал, отправляю вам копию своего альбома «Бесценный» с автографом. Диск выглядит немного потрепанным, но у того есть причина — это самый настоящий оригинал и то, благодаря чему мы с Хоби познакомились. Ему, кстати, очень нравится работать в фитнес-клубе. Но из-за этого мы перестали есть пепперони :(       Надеюсь, вы уговорите его кушать мою пиццу. А то у меня не получается!       Очень жду вашего возвращения с Нуса-Пенида. Привезите оттуда красивеньких ракушек.

С любовью, ваш кумир и бесценный зять Мин Юнги PD (SUGA Music)

      — Только посмотри, «Бесценный» опять выиграл в ежемесячном хит-параде KBS, — Инвестор Чхве показывает пальцем на телевизор в их офисе. — Мне кажется, что они твои тайные фанаты. Сколько интервью с тобой они провели за последний год? Двадцать?       Юнги смеется, пока запаковывает коробку с альбомом. Его секретарь предлагал сделать это за него, но он решил, что справится с этим самостоятельно.       — Двадцать два, если быть точным, — отвечает он. — Меня очень смущают их боготворящие заголовки. «Восходящая звезда», «Абсолютный гений», «Будущий король корейской эстрады»…       — Ты этого заслуживаешь, — улыбается инвестор Чхве. — Этого и даже большего. Мы с финансистом Лимом изучили стоимость наших акций, и с начала года она увеличилась практически в шесть с половиной раз. Я считаю, что уже можно думать о расширении наших кадров.       Юнги поправляет пиджак, после чего внимательно смотрит на своего коллегу.       Он до сих пор не может поверить, что это происходит взаправду.       Когда они только обустроились в Плазе, у Юнги не было особых амбиций — ему были нужны только рекламщики, финансист, оператор и дизайнер для обложки альбома. Всем остальным — в том числе уборкой помещения — он занимался сам. Параллельно он работал над музыкой, изучал основы бизнеса и старался не сойти с ума от осознания, что совсем скоро главная мечта его детства сбудется. Он не утопал в этих мыслях, потому что предпочитал картину мира, где для получения желаемого нужно верить в себя и много трудиться — но, даже несмотря на нескончаемую работу, он всегда возвращался домой.       К своему любимому мужу Хосоку.       После того, как его выписали из больницы, Юнги постепенно стал перевозить свои вещи к нему домой — а когда «Бесценный» принес ему премию новичка года на Золотом Диске и когда они с Хосоком расписались уже официально, он покинул гараж Намджуна окончательно. Его первый клип все чаще попадал на телик, а поклонники каждый день присылали в его компанию тонны писем — в которых искренне делились своими историями о том, как его музыка поддерживает их и в самые тяжелые, и в самые счастливые времена.       Инвестор Чхве не ошибся в нем — Мин Юнги, выступающий под псевдонимом «Шуга», блистал на всех радиостанциях и обложках крупных газет. Как-то на интервью для Daily News его спросили, в чем же заключается секрет его умопомрачительной и пронзающей душу музыки. Юнги, покрутив железное колечко от клубничной соды, с улыбкой ответил:       — Вы знаете притчу о Фее Музыки? Однажды ангелы решили наполнить рай лучшими звуками планеты и спустились за ними на Землю, но земная музыка не подходила для райских садов — чего-то ей недоставало. Тогда они обратились за помощью к Фее Музыки, и она, послушав мелодии Земли, сказала ангелам: «Вы забыли про любовь. Никакая земная музыка не сравнится по сладости с биением любящего сердца». Я всегда живу с мыслью о том, что музыка существует ради любви. А любовь, в свою очередь, — ради жизни. Если следовать благой цели — если искренне любить то, что ты делаешь, и людей вокруг, при этом слушая свое сердце, то у вас обязательно все получится. Нужно просто верить в себя. И надеяться до самого последнего вздоха.       — Если мы начнем продвигать нового артиста прямо сейчас, то к декабрю ты можешь получить еще и лучшего продюсера, — продолжает инвестор Чхве, после чего мечтательно вздыхает. — Кто знает, может, когда-нибудь Шуга Мьюзик станет настолько большой, что переименуется в Шуга Инкорпорейтед. Только представь, к тебе будут обращаться «президент Мин».       — Скажете тоже, — смущенно смеется Юнги, вставая из-за стола. Хотя его такая идея, конечно, очень вдохновляет работать усерднее. — На самом деле, я уже знаю, кто будет работать вместе с нами.       В этот момент в дверь его офиса стучатся, и Юнги приглашает гостя внутрь.       На пороге появляется не кто иной, как Ким Намджун. Одетый в свой самый лучший костюм с прекрасно завязанным галстуком.       Он перекатывает чупа-чупс между щек.       — Все великие люди начинали строить свои корпорации в гараже, но в моем случае великий человек буквально в нем жил.       Юнги звонко смеется над его словами.       — Добро пожаловать, RM-ши, — говорит он, пожимая руку своему лучшему другу. — Мы будем очень рады увидеть вас в качестве нового артиста и рэп-исполнителя Шуга Мьюзик. Единственное правило компании — слушать свое сердце.       — Кажется, придется купить стетоскоп, — шутит Намджун, после чего радостно, совершенно по-детски улыбается.       Юнги не может поверить, но верит.       Это действительно происходит, и его пламенное сердце глубоко в груди нашептывает ему, что впереди их всех ждет только лучшее.       А сердце не может ошибаться.       Проезжая вдоль городской улицы, что ведет к станции Хвамён, Юнги чувствует теплый прилив ностальгии. Давным-давно его уволили из музыкального агентства, и он чувствовал себя дерьмом, сидя на скамеечке в парке, пока забавный солнечный парень не подобрал его диск и не отвел его за руку в магазин своей сестры. Тогда Юнги и правда был никем — но это было совсем не о музыке; он был обижен на весь мир, не знал, для чего нужно жить и за что бороться. Он думал только о себе. Не верил, не любил и не надеялся.       А сейчас, когда он смотрит на лежащий на пассажирском сидении букет ромашек, рядом с которым стоят разные пакеты с подарками и клубничной содой, он думает, что немного этому научился.       Они обсуждали это на протяжении полутора месяцев, взвешивая все плюсы и минусы, тщательно обдумывая, готовы ли они к столь ответственному шагу и хватит ли у Юнги на все времени и сил. Хосок всегда считался с мнением мужа и предлагал подождать, если тот не уверен — но дело было вот в чем: Юнги был уверен, как никогда. Возможно, их будут осуждать за такое решение в столь юном возрасте — но Юнги чувствовал, что является достаточно взрослым, чтобы делать то, за что потом будет в ответе.       А Хосок всегда об этом мечтал.       Поэтому ни один из них не сомневается ни секунды, когда они оформляют документы о суррогатном родительстве.       И Юнги, и Хосок были невероятно удивлены, что Джиу проявила инициативу выносить их будущего ребёнка. Она аргументировала это тем, что они с Хосоком очень похожи, и что она больше никому не доверит такое важное дело, как рождение ее ненаглядного племянника. Шиён-сонсэнним пыталась ее отговорить, говоря, что это будет проблематично, ведь у Джиу еще не было своих детей — но, поскольку в Южной Корее не было законодательства об этом как такового, а Джиу была жутко упрямой, в итоге все остановились на том, что биологической мамой малыша будет именно она. В благодарность она попросила дать ему фамилию Чон. А ей — ящик клубничной соды.       Порой у Юнги складывается впечатление, что в Чонологии не хватает исследований касаемо клубничной шуга-фри соды головного мозга.       Одна из недавних песен Firehouse начинает играть на радио, и Юнги постукивает ей в такт по рулю своего Хёндэ, заворачивая на парковку сеульской больницы. Он действительно рад, что теперь у него есть своя машина, что его музыку любят и что красивое, золотое кольцо хранится во внутреннем кармане его пиджака. Но это все не сравнится с тем непоколебимым счастьем, которое охватывало его целиком, когда они с Хосоком катались по хончхоновскому бездорожью на велосипеде. Не сравнится с серенадой под окнами и колечками от клубничной шуга-фри соды, что связали их судьбы навсегда под бескрайним звездным небом.       Не сравнится и с тем чувством, которое он испытывает, поднимаясь по лестнице с ромашками в руках и невероятным трепетом в сердце. Медсестры улыбаются ему, поздравляя его и желая успехов на предстоящих концертах — Юнги благодарно кивает им, почему-то думая, что они ведут себя так из-за того, что в этот раз он надел бесплатные бахилы.       Он неуверенно подходит к палате, возле которой стоит Шиён-сонсэнним, и слегка прокашливается. Она разговаривала с наблюдающим Джиу врачом, но, как только Юнги подал знак о своем присутствии, они мгновенно оставили свою непринужденную беседу. Теперь они широко ему улыбаются.       — Ну что, лапочка, ты готов? — Шиён-сонсэнним ласково поглаживает его по плечу. — Они уже ждут тебя. Заходи скорее.       Сердце колотится в его груди, и он лихорадочно набирает в рот воздуха, прежде чем, наконец, пройти в больничную палату. Он не может поверить тому, что вот-вот увидит.       Не может, но обязательно поверит.       Потому что теперь он верит в чудеса.       Юнги аккуратно толкает дверь внутрь и заглядывает туда одним глазком, боясь нарушить спокойную тишину. Он видит белую кушетку, видит Джиу, которая лежит на ней, стирая со лба капельки пота, и Хосока, одетого в белый медицинский халат.       Когда Хосок поворачивается боком ко входу, прижимая желтый сверток к своей груди, Юнги ощущает, как миллионы бабочек рождаются в его легких.       — Ю-ю, — ласково шепчет Хосок, поднимая на него взгляд. — Это Чонгуки. Наш с тобой сыночек.       Юнги невесомо приближается к нему и не может даже дышать, когда смотрит на это маленькое красное создание в его руках. У него темные редкие волосики, прямой нос и губы в форме сердечка — прямо как у папы Хосока. Малыш спокойно дышит и прижимает к себе свои маленькие ручки, но будто озаряется, когда Юнги подходит вплотную.       Он чувствует, как потеют его ладони, чувствует, как его трясет, когда он кладет руку Хоби на талию. Он просто не может перестать смотреть на него. Не может до конца осознать, что это ему не приснилось.       Это его сын.       Их с Хосоком ребёнок.       — Чонгуки, познакомься, это твой папа Юнги, — шепотом говорит с малышом Хосок. — Твои папы сделают все для того, чтобы ты был счастлив. Правда, Ю-ю?       Юнги смотрит Хосоку в глаза, после чего снова опускает свой взгляд на очаровательного малыша в его руках. Он неосознанно и совсем осторожно протягивает дрожащую руку ему навстречу, и его дыхание сбивается с ритма, когда Чонгук ловит его палец своей крохотной шершавой ладошкой.       Юнги начинает плакать в тот же миг.       Когда Хосок кладет голову ему на плечо, он начинает плакать еще сильнее.       — Спасибо, — сбивчивым шепотом говорит он Джиу, — спасибо. Бесконечное спасибо.       Она приподнимает голову и озорно ухмыляется.       — С тебя серенада, — подмигивает она, после чего негромко хихикает. — Думаю, я буду самой крутой тётей в мире.       Юнги в этом не сомневается. Он снова смотрит на крошку Чонгука, на то, как медленно закрываются его сонные глазки в тепле мягкого одеяла, — и как прелестно выглядит его любимый Хосок, держа их общее чудо на руках.       И это по-настоящему бесценно.