Ne me quitte pas [Не покидай меня] Il faut oublier [Нужно забыть] Oublier ces heures [Забыть эти часы] Qui tuaient parfois [Которые убивали иногда] A coups de pourquoi [Ударами сомнений] <…> Laisse-moi devenir [Позволь мне стать] L’ombre de ton ombre [Тенью твоей тени] L’ombre de ta main [Тенью твоей руки] L’ombre de ton chien [Тенью твоей собаки]
___________________________ Jacques Brel «Ne me quitte pas»
Князь стоял на улице возле здания Екатерингофского воксала* третий час и ждал ее. Была уже глубокая ночь с ясным звездным небом, бывающим обыкновенно в мороз, и даже в своем легком плаще и штиблетишках он не чувствовал холода по причине сильного волнения. Все его мысли были заняты одним, и он старался хоть что-то разобрать в окнах заведения: там был яркий свет, гремела музыка. До него доносились разные звуки: все шумели, кричали, рогожинская компания разгулялась не на шутку, и подпили они уже немало. Но войти в само здание не представлялось возможным: видимо, там велели никого из посторонних не впускать; князю, по крайней мере, зайти не разрешили. Поэтому оставалось только стоять и ждать. Он хотел бежать за ней, сказать, чтобы она не губила себя, что она на самом деле не такая, какой кажется себе, но сделать ничего было нельзя, и в эти несколько бесконечных часов ожидания ощущение беспомощности, безнадежности, доходящей почти до отчаяния, овладевало им. И он еще раз пошел спросить Настасью Филипповну; человек, стоящий у самого входа, посмотрел на него, усмехнулся и, сказав, что передаст, пошел докладывать, а через пять минут явился с ответом, что «они, дескать, не хотят вас видеть». Делать было нечего, и Лев Николаевич с тяжелым сердцем поехал обратно в Петербург и прибыл туда уже в шестом часу утра. Вернулся он в квартиру Иволгиных, в комнату, которую нанимал у них. Гаврила Ардалионович, просидев и проговорив с князем, наконец покинул его в девятом часу. Сто тысяч, оставленные им, лежали на столе, и князь никак не мог решить, что с ними делать. «Нет, она не примет их обратно после всего, и было бы даже оскорблением с моей стороны нести их ей» — думал он. Ему неожиданно пришло решение: он написал письмо Гавриле Ардалионовичу, в котором все объяснил, почему не может выполнить его просьбу вернуть эти деньги, оставил записку под свертком и, решив до времени передержать его у себя, вышел из дома. Заметим, беря во внимание его усталость, что еще во время разговора с Ганей, какое-то предчувствие не давало ему покоя. Князь то и дело подходил к окну и даже один раз заметил нечто странное, что сильно встревожило его. Как будто кто-то знакомый прошел мимо дома, но он решил, что это все невозможно и кажется ему от расстроенных нервов. Пройдя немного вдоль улицы, он понял, что предчувствия его не обманули: в нескольких шагах от него стояла она, «эта женщина». Они некоторое время просто смотрели друг на друга, а потом она подошла к нему неуверенно. Только что у себя в комнате он все размышлял над последними событиями и пришел к выводу, что все потеряно, что не стоило за ней ехать, но теперь она сама приходит к нему: это было немыслимо. Он стал себя винить за то, что допустил сомнения. — Настасья Филипповна! Это… вы? — прерывающимся голосом сказал князь, — Как вы здесь? — от удивления он не мог пошевелиться и отвести от нее глаз. — Ну здравствуй, Лев Николаевич. Вот к тебе пришла, да не могла же я зайти в квартиру Гаврилы Ардалионовича! И как ты у него живешь? Что, не рад уже мне? — сказала она, сверкнув взглядом. — Да как можно, Настасья Филипповна, я очень рад! Я все время о вас думал. Мне давеча в воксале ваш человек сказал, что вы меня видеть не желаете. Она внимательно выслушала его рассказ. — Я не… Так ты был в Екатерингофе? Я не знала. Они мне ничего не говорили, — сказала она в мрачном недоумении, — Прости меня, князь! Ну теперь хоть ты видишь, какая я?! — воскликнула она и быстро взяла его за руку, — Только ты меня спасти можешь, с тем и пришла к тебе. Приглядевшись, Лев Николаевич заметил, что она снова была как в лихорадке, которая, может, и не прекращалась. Он слушал ее и, пытаясь успокоить, гладил по руке. — Ты мне надежду дал. И помнишь, что ты обещал? Едем в Москву! Сегодня же, завтра же! — Поедем. Я и сам все собирался. Но не теперь же нам ехать? — сказал он, подумав, — Ты в таком состоянии… А где же ты сейчас, не в прежнем месте? — Нет, к Тоцкому не вернусь. Я в квартире в Измайловском полку. Князь взял извозчика и они поехали к ней. Пока ехали, Настасья Филипповна была уже почти в бреду: «Теперь Рогожин за мной придет… он… пока не знает… что… но узнает…» — проговорила она прежде, чем потеряла сознание. Когда наконец приехали, Лев Николаевич проводил ее в комнаты и уложил на диван. Сам же уснул в кресле подле нее. Проснулся только в четвертом часу и, убедившись, что ее здоровью ничего не угрожает, вернулся к себе. Весь следующий день Настасья Филипповна была больна, но к вечеру ей стало лучше, и наутро она отправилась в Москву, а князь следом за ней, так как решили ехать розно. В Москве у князя Мышкина были еще дела по поводу получения наследства, и он ездил по этим делам. Все остальное время они, несмотря на то, что поселились раздельно, проводили вместе, разговаривали, читали друг другу, обсуждали новости из «Indépendance Belge» *. Разговоры их обычно были очень интересны. Князь хоть и не имел большого образования, но все же прочитал много всего, находясь в Швейцарии. Настасья же Филипповна удивляла глубокой мыслью и обширными знаниями в разных областях, поэтому поговорить им было о чем. Играли также в карточные игры. У них было весело, и даже горничная отмечала потом, что «смеялись они прямо как дети». Когда они шли вместе по улице, Настасья Филипповна, блестящая красавица, привлекала к себе много взглядов, но и князь выглядел достойно: его довольно приятную от природы наружность не портил даже костюм, сшитый слишком уж по моде. Как-то раз, находясь, по обыкновению, в ее комнате, Лев Николаевич разговорился о семействе Епанчиных. Он вкратце рассказал обо всем, что произошло в утро его приезда у них в доме: — Знаешь, — начал он, — Когда я из Швейцарии прибыл, прямо с поезда к ним в дом попал, и они меня первые на родине приняли. И так хорошо мне у них показалось, даже надежда появилась, что я здесь все-таки нужен. И вот мне самому странно теперь вспоминать, как это все сошлось, мы ведь там и про тебя говорили. Меня тогда Лизавета Прокофьевна спросила, что я думаю про Аглаю Ивановну, и я сказал, что она «очень хороша, почти как Настасья Филипповна, но лицо совсем другое». И здесь-то мне пришлось рассказать про твой портрет, который видел до этого, и Аделаида Ивановна, когда увидела его, интересное замечание сделала, она сказала, что «с такой красотой можно мир перевернуть». — Неужели? — Да, прямо так сказала. И в чем-то она права, мне один мой старинный друг говорил, что красота спасет мир, — ответил князь и, подумав, добавил, — Это он так сказал, безусловно, о красоте души, истинной красоте, что сокрыта внутри каждого человека и проявляется посредством страданий его. — Вот оно что... И потом ты решился ко мне на вечер прийти? — Сначала, по правде сказать, боялся, но как-то сразу для себя решил, что это просто необходимо. И я был убежден, что не просто так в это время оказался здесь. — Не надо было тебе вовсе тогда приходить, Лев Николаевич, — вдруг сказала она. — Про нас уже теперь все говорят, опозорила я тебя. Ты честный человек, за тебя Аглая Епанчина пошла бы. — Да что ты такое говоришь! Зачем тут Аглая Ивановна? Я, и правда, как о свете о ней вспоминал, но тут другое. И ты мое предложение знаешь, я от своих слов не отказываюсь. Ты ни в чем не виновна! Я же ясно вижу, как ты страдаешь, винишь себя. — Ты сам сказал. И с чего это ты решил, что я себя виню? Я ни в чем себя винить не собираюсь. И жалеть меня не надо. Думаешь, ты многим лучше меня? А не высоко ли себя поставил? И что же теперь, ты меня до себя, такого благодетеля, возвышаешь, предложение мне делая? А ведь потом еще упрекать станешь! — Да нет же, я совсем не то имел ввиду, ты знаешь, я везде за тобой пойду. Не я — тебе, а ты мне честь делаешь, — он в отчаянии пытался ее переубедить, так как искренно считал ее лучше себя. — Да разве можно теперь-то! После таких-то слов! — воскликнула она. Князь заметил слезы в ее глазах и бросился к ней: ему было нестерпимо видеть ее страдания. Она крепко сжимала его руки и смотрела на него, — Могу ли так с тобой поступить?! — и она в бессилии опустилась в кресла. Потом она вдруг чему-то засмеялась, какой-то своей мысли. Князь сидел рядом, он надеялся, что ее припадок скоро пройдет. В конце концов он ее успокоил, и она стала опять как будто весела, смеялся и он, не нее глядя. К вечеру она стала грустна и задумчива. Так они и расстались, Лев Николаевич поехал к себе. На следующее утро он приехал к ней и не застал ее дома в первый раз за все время. Горничная сказала, что та покинула квартиру еще вчера вечером, за ней заезжал какой-то господин грубого сложения, с черными растрепанными волосами. Князь зашел в дом, чтобы кое-что проверить, и не ошибся: на столе лежало запечатанное письмо на его имя.***
Лев Николаевич Мышкин сидел, опустив голову и закрыв руками лицо. У него было тяжелое чувство. Он знал, что она ушла, чтобы спасти его, как думала она. «Сумасшедшая, — думал он про себя, — Она сумасшедшая, по-другому и быть не может». Настасья Филипповна ушла к Парфену Рогожину, и князь решил, что нужно смириться с ее выбором; если бы он знал, как будет жалеть потом, что не поехал за ней и не вернул ее. _____________________________________________________ *Воксал (или вокзал) (англ. Vauxhall) — место общественных увеселений, ресторан. *«Indépendance Belge» — газета «Бельгийская независимость», широко освещавшая политическую и общественную жизнь Западной Европы.