Масленица

Эх, хороша московская Масленица! И льются на ней рекой и вино и водка, и пахнет она дымом да блинами, с кашей, с икрой, с сельдяными головами, с вареньем, что слаще сахара и с душистым лесным медом. И что ни день, то новая потеха:, то шумная псовая охота, то катание на коньках. — Водки мне! — и не ведает эта Масленица ни чинов ни званий. — Водки мне, человек, да побольше! — и платят дорогим перстнями с рук подгулявшие графы и князья. — А ну пусти меня! Пусти, кому сказал! — и, разгоряченные хмелем, рвутся в драку. — Негоже, барин, нешто он чем провинился перед вами? — два плечистых мужика в овчинных тулупах еле удерживаю под обе руки очередного гуляку в дорогой собольей шубе, надетой прямо поверх рваной льняной рубахи. Перебрал барин можжевеловой, с кем не бывает? Да только вот глаза у него, какие-то неправильные, слишком трезвые у него глаза. Только раз в жизни видел я такие, давней лютой зимой, на волчьей охоте, у обозленного, загнанного в капкан зверя. До смерти мне будут помниться те глаза на оскаленной, окровавленной морде: боль и ярость, а за ними — обреченная пустота. Да, широка московская Масленица! И поет она на тысячу голосов частушки и колядки. И ходят там на руках ряженые, смешно дрыгая в воздухе ногами, и трещат разрываемые в схватке стенка на стенку рукава шуб да кафтанов, а порой трещат и чужие ребра, да пачкают красной юшкой снег разбитые носы. Ох, и силен барин, ох и яростен! Нет ему в бою равных, как не было равных во хмелю! Скинул шубу дорогую, отбросил лихим жестом упавшие на глаза слипшиеся от пота темные пряди, закатал рукава и со смехом, с рыком, ринулся в самую гущу боя — не берут его ни мороз ни водка. — Славный бой, ребята, хороший бой, — крупные красные капли стекают с разбитой в кровь правой руки, пачкая и без того замаранные форменные штаны. — Эх, нелегкая! Еще водки мне и тряпицу какую! И шубу, шубу на плечи накиньте, замерз я что-то, — усевшись прямо в сугроб, перебинтовывает барин руку разбитую, оттирает колким снегом чужую кровь с лица, да проверят, не сорвал ли кто с шеи крестик православный. Отяжелевшая шуба сутулит плечи, все ниже клониться утомленная хмелем голова и талая вода промывает на заросших щетиной щеках две полоски. Ух, весела московская Масленица! Догуливает, доедает и допивает православный народ перед Великим постом, жжет костры, катается на санях, достает с гладких, свиным жиром намазанных столбов подарки. — Взяли! Взяли крепость, барин! Самую высокую, самую ледяную взяли! — Да что там ледяная крепость, будь у меня такие солдаты, я бы саму Чесму еще раз взял! — и странная, безумная улыбка растягивает обветренные, потрескавшиеся от мороза губы. — И Чесму бы взял, и Бендер* бы взял...жаль, Петропавловскую одному брать пришлось. — и смотрит бездумно на руку перебинтованную, словно силится разглядеть на ней что-то. Подходит к концу Масленичная неделя, затихают ярмарки, сворачиваются балаганы. Разбредаются с площадей торговцы да ряженые, в никуда исчезают пестрые цыганские таборы и совсем скоро зазвонят к вечерне церковные колокола. Подходит к концу Прощеное воскресенье. — Простите меня, православные, коли что не так. — Бог простит, барин, а мы прощаем. — Бог простит...—голос хриплый, сорванный, — Бог-то простит, да вот только... — снимает с пальца перстень золотой да бросает в снег, — помолитесь ему, православные, за раба божьего Алексея, и за нее помолитесь. Может, и она простит.

***

В храме еще служили утреню и среди чинной публики в первых рядах вытянувшись в струнку стоял герой-победитель, граф Алексей Орлов. Ни следа щетины на осунувшихся щеках, ни пятнышка на парадном офицерском мундире, только дрожит свеча в забинтованной правой руке, да шепчут молитву искусанные губы. А после службы щедро жалует на храм, да ставит четыре свечки за здравие родных братьев**. И за упокой тоже ставит. Почему-то две.