Конец света

And I know, you know, we know you weren’t down for forever, and it’s fine. I know, you know, we know we weren’t meant for each other, and it’s fine, but...

      Дан буквально давится алкоголем, когда видит знакомый силуэт в дверном проеме. Откашливается, выбивая кулаком терпкие капли из грудной клетки, и не понимает, происходит ли это на самом деле, или ему уже мерещится черт знает что. Он недоверчиво косится на наполовину пустую бутылку, прикидывая, что выпитого количества виски должно быть мало для появления галлюцинаций, но разум твердит обратное.       Ведь не может же Кароль вот так взять и прийти во втором часу ночи, как ни в чем не бывало, когда он уже отчаялся ее ждать? Ведь Тина Кароль — это синоним слову «пунктуальность», и нынешняя ситуация не поддается никаким общеизвестным правилам. Она не укладывается ни в какие уравнения, и долбаный «икс» остается ненайденной величиной. И он никогда не любил математику, но дело совсем не в этом.       Их общее безумие и раньше-то ни в одни рамки не вписывалось.       Дана на секунду переклинивает, когда мираж в виде Тины-которой-тут-не-должно-быть начинает двигаться, и он безуспешно пытается вдохнуть тяжелый воздух. Задыхается. Полностью отдает себе отчет в рыжеволосой причине внезапной асфиксии.       Его мир крушится на осколки, как зеркало, в которое ненароком угодили уличным камнем. Осыпается беззвучно на пол, будто в замедленной съемке разлетаясь под ногами. И он попросту не понимает, куда делись все звуки, кроме его собственного сердца, что глухо барабанит где-то в районе горла.       Он думает, что это все очень сильно похоже на конец света.       Гребаный личный конец света.       Он предпочитает не замечать в ее взгляде огонек укоризны, когда Тина подходит ближе и бросает взгляд на початую бутылку дорогого виски на столике для кофе. Рядом, разрезая кокон тишины вокруг него, приземляется связка ключей, и он вздрагивает, когда резкий звук отражается от потолка и возвращается к нему.       Та самая связка ключей, что еще несколько месяцев назад позволяла Кароль беспрепятственно раз за разом исчезать из его спальни (жизни). И тогда он вовсе не был против.       Цепочка лопается, и маленький брелок в виде игральной кости с характерным звоном закатывается под диван. И уже не узнать, выпала ему единица или шестерка: проиграл ли он или выиграл в тот момент, когда Кароль переступила сегодня порог его квартиры. И отчего-то Дану становится очень важно это знать, но он не рискует сводить глаз с женщины. Он боится, что, стоит ему отвернуться, она исчезнет, растворится в алкогольных парах, и он проснется наутро в пустой постели — опять.       Он не верит, что это происходит наяву.       Металлический кубик остается лежать под диваном.       А Дан прочищает горло, но даже несмотря на это, его голос предательски срывается на хрип.       — Ты пришла.       Она смотрит на него безэмоционально и ровно, как смотрела в их самую первую встречу: когда еще не знала, что он будет сидеть рядом с ней в красном кресле, когда торопилась на сцену и автоматически пожимала руки всем «важным». Когда еще не знала, что они будут делить один душ на двоих, сминать одни простыни и кричать на пике в один потолок банальное «блять», недостойное звания поп дивы.       Она смотрит на него так, как не смотрела уже давно, и этот взгляд он успел забыть. Он думает, что, если это его мозг играет с ним столь злую шутку, ему пора зашиваться.       Она это тоже подтверждает:       — Тебе на сегодня достаточно.       Она тянется к бутылке, но Дан перехватывает ее запястье. Он глядит на то, как его пальцы сцепляются в замок вокруг ее руки и не может поверить, что это произошло. Это, блять, реально произошло. Он до последнего думал, что они сейчас сомкнутся, зажимая в кулаке воздух.       Охренеть.       — Ты пришла.       Он меняется в лице мучительно долго, пока подушечки пальцев посылают сонные импульсы к пьяному мозгу. И это не ебаная воздушная фата-моргана, а вполне реальная, осязаемая, прямо перед ним стоящая Тина Кароль, против всех своих установок опоздавшая. Но все же перед ним.       — Ты сам меня пригласил, — напоминает она равнодушно, тщетно пытаясь сбросить с себя его пальцы. Вздыхает и забирает резную «Highland Park» свободной рукой.       Он хватает воздух ртом, не понимая, как можно быть столь безучастной к зашкаливающему на стене циферблату. Ведь она заявляется к нему с четырехчасовым опозданием, и ей совсем не стыдно. И у нее даже нет другого оправдания, просто, как в той дурацкой комедии для гиков, давно ставшей мемом, она «не хотела приходить».       И она не знает, что Дан, на самом деле, ждал. Не знает, что для него в этот раз вообще все — на самом деле.       У нее бы этого и в мыслях не было.       Это не в их правилах.       Не в их правилах ждать, нервно поглядывая на минутную стрелку каждые десять минут. Не в их правилах где-то на втором часу бесполезного заламывания рук начинать подозревать, что его смс, наверное, не дошли до адресата. Не в их правилах на третьем совсем терять веру, чтоб в ход шла тяжелая артиллерия в виде элитного скотча.       Не в их правилах надеяться.       Но она, все-таки, пришла. И время уже далеко за полночь, и ему бы извиниться за внешний вид, но он упускает момент. Упускает ее из хватки, позволяет ускользнуть, но следит за каждым движением.       Тина бесшумно передвигается по его квартире. На свою голову, она помнит все с поразительной точностью, будто была здесь еще вчера. Все детали. В бутылке на уровне ее колен плещется золотистая жидкость, когда она изящно огибает барную стойку, с видом законной хозяйки пробегая пальцами по высоким стульям.       Дан наблюдает за каждым ее жестом, и от его взгляда не укрывается ее наигранная медлительность.       Он знает, что она вспоминает. Не хочет вспоминать. Вспоминает против воли. Он видит это в ее плавных движениях и бегающем взгляде. А еще — в горькой полуулыбке, что он отзеркаливает почти бессознательно, когда на секунду возвращается мыслями в их безумные ночи. Кажется, они были слишком давно и будто бы даже не в этой жизни.       Кароль проводит рукой по деревянной столешнице кухни, воскрешая в памяти флэшбэки, что пыталась выжечь из себя в течение последних месяцев. Словно она заядлый мазохист. Словно ей доставляет извращенное удовольствие, когда вспышки их животной страсти перед глазами оставляют больные отметины раскаленным железом где-то под ребрами.       Там, где раньше он оставлял темные следы на прохладной коже.       С этой квартирой слишком многое связано, и ей это не по душе. Но она уже большая девочка и сможет жить с этим.       Она со звоном ставит бутылку на поверхность, отгоняя воспоминания, и решительным шагом возвращается в бледный клочок света посреди просторной гостиной. Того хватает ровно на них двоих, когда Кароль, выдерживая осанку, достойную королевских приемов, изящно опускается в кресло напротив него. Молочная кожа обивки противно поскрипывает, когда она закидывает ногу на ногу и не мигая глядит ему прямо в душу.       Она научилась не бояться выдерживать его взгляд. И его передергивает от айсбергов, что застыли в глубине синих глаз.       Он помнил ее другой.       И он хочет обнять ее, но боится, что стальные шипы проткнут его насквозь, не дав даже сдвинуться с места. Он остается сидеть.       — Как ты? — задает он самый дебильный вопрос в их ситуации.       Она предупреждающе качает головой. Как бы сообщает, что она здесь — не для того, чтобы размениваться на пустые разговоры. Разговоры в принципе никогда не были их коньком.       От кричащего молчания между ними у него порой рвало перепонки.       — Ты хотел обсудить дуэт, — говорит Тина и делает неопределенный пасс тонкой рукой на подлокотнике. — Валяй.       Она похудела. Он замечает это по тугим скинни, крепко обнимающим ее талию: так, как это раньше делал он. Ей идет, как некогда шли и его руки на бархатной коже.       А еще, она похожа на красиво склеенное витражное стекло. Не раз разбитое на острые осколки. Собранное обратно на скорую руку.       Она даже дышит как-то болезненно. Прерывисто выдыхает, через раз впиваясь кошачьими когтями в ладони, и создается ощущение, что само нахождение в одном воздушном пространстве с ним доставляет ей неземные мучения.       Дану не по себе от подобных сравнений. Он хочет как-то снизить градус напряжения, но по неопытности делает только хуже. Разводит руками в своей привычной манере:       — Даже не спросишь, чем я занимался?       «Все это время без тебя».       Она притворно раздумывает над его вопросом пару секунд, затем уверенно качает головой, поджав нижнюю губу.       — Не-а, — тянет женщина.       А у него — холод по спине от ее метаморфоз.       Он вовсе не желает знать ответ, да и в принципе не имеет права спрашивать, но за каким-то чертом все равно это делает.       — Тебе настолько плевать?       И инстинктивно задерживает дыхание.       — На твое состояние? — кивает она на пустой стакан между ними. — Или на то, что ты снова в Киеве? — делает вид, что не понимает.       Но из Кароль актриса — так себе, и тон получается слишком наигранным, чтобы он ей поверил. Она делает это нарочно, потому что знает: его эти игры с самого начала бесят. И сегодня она пускает стрелы метко, и те заточены под него. Специально. Она готовилась.       И ведь он понимает, что она понимает. Они давно научились понимать друг друга без слов, даже несмотря на толстенное стекло между ними, недосказанность, взаимные обиды и вакуум. Но он все равно подыгрывает.       По привычке, пожалуй.       Поясняет:       — На нас.       Ее брови взлетают вверх.       — Нас? — отработанный годами сценический смешок ударяет по вискам. — Никаких «нас» не было, Балан! Опомнись!       Одним грациозным движением кошки Кароль поднимается, теперь возвышаясь над ним, и снисходительно глядит сверху вниз. Насмехается. Над его растерянностью, попытками склеить кусочки пазла в нужном порядке и явным подвисанием его операционки. Ощущение, что он забыл обновить прошивку и чего-то явно не догоняет.       Он запоздало понимает, что она намеренно пытается его задеть этим надменным тоном. Ударить словами побольнее, найти то мягкое место, куда можно без особых усилий ввернуть пару кинжалов.       Наверное, он это заслужил.       Наверное.       И она смотрит на него пытливо, и будто б оценивает, насколько ей это удалось. И он даже не скрывает, что ему неприятно.       Тина отходит, и свет тусклой лампы соскальзывает с нее, когда она оказывается в паре метров от него. Она отходит от него опасливо, будто не доверяет. Смотрит искоса, будто не доверяет. Скорее всего, на самом деле не доверяет. Отчего-то это — тоже — доставляет мерзкий дискомфорт в груди.       Он вдруг замечает, что на ней — снова красная помада, перетягивающая на себя все внимание от радужек-ледышек. Но его не обманешь столь незамысловатыми трюками. Этой маской, броней, что она надевает, чтобы не обжечься ненароком. Вот только, нестыковка: он не собирался разводить сегодня кострище. По крайней мере, не между ними.       Его же собственное пламя пожирает с того самого момента, как он ступил на пыльную плитку Киевского аэропорта этим утром.       — Ты сам тогда сказал, что это был просто секс, — продолжает она, вытаскивая его из размышлений. — Ты сам выставил эти рамки.       Его злит даже не то, что она права. Его злит, что она бросает перед ним эту правду сухо, будто бы ее это уже не цепляет. Его злит, что и это может оказаться правдой.       На контрасте с пожаром у него внутри ее глаза кажутся жидким азотом.       Он чувствует укол в самое сердце.       — А ты так легко согласилась, потому что была очень против, так, что ли? — отбивает Дан.       Она согласилась, чтоб он не смог разбить ее хрустальное сердце. Оно настоящее произведение искусства в ее персональном музее разочарований. Его она лично склеивала по кусочкам и ограняла в течение многих лет. Его она бережет, как зеницу ока.       Ее лучший экспонат. Практически бесценный.       И не нужно было быть гением или гадалкой, чтобы еще в самом начале понять: ничем хорошим этот «просто секс» не закончился б. Она просто оградила себя от очередной ненужной боли.       Если честно, получилось херово.       Она шумно выдыхает, потому что он бьет по еще не зажившим шрамам. Морщит носик и смотрит, как он, слегка покачнувшись, поднимается со своего места. Все равно держит королевскую осанку.       Ее подбородок с вызовом дергается вверх. Она опасно щурится.       — Не перекладывай на меня свою ответственность, — чеканит она холодно, пока Дан огибает кофейный столик. — Даже для тебя это слишком низко.       Он подходит к ней близко. Слишком близко, как по ней, и Тине очень хочется сбежать, но она упрямо не двигается с места. Это — тоже своеобразная игра, и она вскидывает голову, удерживая его взглядом.       Дан останавливается в десяти сантиметрах. Не переступает за них, по крайней мере — физически. По крайней мере, пока. Разглядывает ее, понимая, что уже успел изучить эту женщину досконально. Не нарочно, он не собирался, но так вышло. И он знает: вернуться было лучшей идеей из всех за последние полгода — точно, даже если она сейчас уйдет.       Его дыхание отдает виски. Ее дыхание дает сбой. За стиснутыми зубами он скрывает победную улыбку.       — Даже? — уточняет он, вздергивая брови. Провоцирует. Ему не нравится тон, которым она произносит это ее «даже». — Я всегда думал, что отношения — это танец двоих.       Она резко отталкивает его, но он чудом остается стоять на месте, несмотря на количество спиртного в желудке. Она же сдает позиции, по инерции отходя на шаг.       Непростительная ошибка. Кароль она выводит из себя мгновенно, и стена отчужденности рушится.       Она агрессивно тычет ему в плечо острым ногтем, соскребая с задворок души последние силы.       — Да, — соглашается она. — Вот только мне единственной из нас не было все равно на эту сраную пародию на отношения!       Она признает перед ним свою слабость впервые. Пусть и на долю секунды, но он видит, как осыпаются ледники в ее глазах. Она невольно дает заглянуть в ту комнату, куда никому доступа нет. Ее Кароль хранит за семью печатями, открывая для того лишь, чтобы бросить в нее очередное неугодное ей чувство и запереть на все замки вновь.       И ворошить то, что она отчаянно старалась забыть, оказывается больнее, чем она предполагала.       — Однако, ты ушла, — тихо замечает он.       Тина Кароль, на поверку, умеет чувствовать. Журналисты желтой прессы за подобную новость перегрызли бы друг другу глотки и безжалостно растоптали ее на первой полосе.       Она борется с блеском в глазах, пока предательские слезы душат изнутри, забирая последний воздух.       — Нет, — коротко оспаривает она. Дышит глубоко. — Ты выставил меня за дверь. Я просто решила не возвращаться.       Красные губы начинают подрагивать, и Балану становится стыдно. Ощутимо стыдно: знаете, с теми самыми кошками, что разрывают душу в клочья острыми когтями. Хоть убивайся лбом о ближайшую стену.       Все сразу встает на свои места. И ее отстранённость, и опоздание, и красная помада. Даже ее едкие ответы, метко пробивающие его до костей.       Он ведь, действительно, в последнюю их встречу выставил ее из этой самой квартиры. Он с поразительной точностью помнит, как смотрел на рассыпавшиеся по подушке медовые пряди       и в полной мере осознавал,       что влип.       Он запаниковал. Малодушно испугался, как мальчик, той долбаной лавины чувств, что снесла к черту рассудок. В тот момент он начал понимать, что не сможет играть по выставленным им же правилам.       Злосчастное «уходи» терзало его в кошмарах каждую долбаную ночь в течение последних месяцев вдали от Киева.       Тогда он видел по разбитому взгляду, что делал ей больно, и все равно позволил уйти. Он видел, что она до конца надеялась на нечто большее, пока размеренно натягивала джинсы и майку. Верила. Его такая большая-маленькая девочка. Наивная, несмотря на все извраты судьбы.       Теперь перед ним — королева с ледяным сердцем из вовсе не детских сказок, и она мстит с особым извращением, но это никому удовольствия не доставляет. Ему лишь становится еще более паршиво, а ей — горько. И самую малость обидно.       Кому-то нужно разорвать этот порочный круг.       Пока не передумал, он резко прижимает Тину к себе за талию, напрочь выбивая воздух из ее легких. Сокращая расстояние до нуля. Он решает для себя, что больше ошибаться не хочет. В их истории погрешностей и так хватит на несколько жизней вперед.       Она сопротивляется отчаянно. Крутится, бьет кулачками в грудь и отталкивает настолько яростно, что Дан поражается: откуда в этой хрупкой женщине столько сил? Про себя смеется, когда она, на самом деле, вырывается из его рук лишь для того, чтоб оказаться прижатой к пресловутой барной стойке.       Дан нагло срывает с красных губ короткий поцелуй, за что получает кулаком по плечу еще несколько раз.       — Мне жаль, — честно признается он, имея в виду вообще все, что успел натворить.       Тина брыкается и шипит кошкой:       — Класс. Засунь его себе в зад, Балан. Мне твои извинения больше не нужны.       А он, как последний идиот, улыбается. Наконец-то.       Дан вновь мажет губами по ее, вновь получает порцию ударов и сдавленных ругательств, но не спешит размахивать белым флагом.       — Ошибаешься, — говорит он.       И он, тоже, ошибался, когда полагал, что сможет прожить без нее.       Она наотмашь бьет его по щеке и чувствует, как правая ладонь начинает пылать от соприкосновения с легкой щетиной. Дан ловко перехватывает ее руку, но она не сдается, и так же разукрашивает вторую половину лица свободной левой. И звук резкий, будто они уже, как взаправдашняя пара, начали крушить посуду на кухне.       Ей хочется, чтобы он ощутил хотя бы долю того, через что прошла она.       И он это принимает.       Он это, совершенно точно, заслужил.       Мужчина не говорит ни слова. Стиснув зубы, он с боем сцепляет в замок оба девичьих запястья и удерживает их одной рукой между ними. Точно ему это совсем не доставляет неудобств, и он не прилагает к этому никаких усилий.       Она дергается, пытаясь освободиться, но Дан встряхивает ее, и Тина невольно замирает. Из любопытства, не страха: она знает, он ничего ей не сделает. Чувствует это где-то на подсознании, даже когда он задерживает раскрытую ладонь на ее горле, слегка сжимая, без особых усилий удерживая на месте, очевидно доминируя. Не ошибается. Он скользит рукой вверх, перехватывает подбородок, и Кароль замечает прожигающий взгляд на собственных губах.       И вот тут уже ей становится не по себе.       На какую-то сумасшедшую долю секунды Тине кажется, что он ее сейчас банально поцелует. Как в дурацких фильмах о токсичных отношениях, которые так любят незаслуженно романтизировать. Ведь Дан Балан привык брать то, что хочет. Она это выучила, как дважды два.       И не знает, радоваться ей или начинать беспокоиться, когда он отпускает ее лицо и тянется за белоснежной салфеткой.       Все происходит чудовищно медленно, будто кто-то включил slow-mo на новомодном айфоне.       Он стирает алую краску с искусанных губ не торопясь и слишком бережно, и от его взгляда ей хочется сбежать, или как минимум забиться в дальний угол. Сознание твердит, что это неправильно. Что он не может быть таким.       Нежным.       Каким никогда не позволял себе быть с другими женщинами. Невероятным образом она об этом догадывается, когда грубая от струн кожа пальцев слегка царапает подбородок, и он отдергивает руку, не желая причинять дискомфорт.       И это совсем нелепо, потому что пальцы на ее лице — меньшее из зол, и он все еще держит ее руки в одном положении, вдавливает ее в эту гребаную барную стойку, что уже давно впивается в ее поясницу.       Но он продолжает осторожничать, а Тина продолжает откровенно охреневать от происходящего.       Три измазанные в помаде салфетки летят куда-то в сторону, пока Дан не решает, что допустимое количество краски на ее губах не превышает его личной нормы. Он хочет заметить, что ей без нее лучше, но в горле пересыхает, и он оставляет это на потом.       Дан чувствует, что он уже нихрена не пьян, по крайней мере — не от спиртного. Он не подозревал, что полбутылки высококлассного виски выветриваются из организма так быстро. (Спойлер: нет.) На самом деле, он подменил один допинг другим. И новый ему нравится гораздо больше.       Он смотрит на проделанную работу, как на полотно талантливого художника: с искорками интереса, оценивающе, с нескрываемым восхищением. Он посылает все правила музеев подальше, когда дотрагивается до Тининой щеки, а его губы осторожно накрывают ее, ощутимо пульсирующие от прикосновений грубой бумаги салфетки. И этот раз не похож на предыдущие два: урывочные, смазанные, на эмоциях. Сейчас он касается ее, будто спрашивает разрешения, несмело и робко, а она отмечает, что на его языке еще сохраняется характерный привкус «Highland Park».       И он, на удивление, сладкий.       Что-то внутри нее переламывается.       Ей хочется заскулить от количества невысказанных «люблю» в карих глазах.       Невыносимо.       По щеке скатывается одинокая соленая капля, и Дан аккуратно вытирает влажную дорожку большим пальцем. Он приникает к ее лбу своим, выводя одному ему известные узоры на ее скуле.       — А если я скажу, что мы могли бы попробовать снова?       — Я бы сказала, что у тебя началась белая горячка, — шепчет Тина на пределе слышимости.       Она стоически доигрывает свою роль до конца, и это вызывает у Дана искренний смешок. А у нее от низкого тембра подгибаются колени.       Он отпускает ее онемевшие запястья, давая Тине последнюю возможность уйти, но она не двигается с места. Не может (не хочет).       И это неправильно, и она самой себе противоречит, и она, наверняка, проклянет себя уже завтра, потому что наступает на те же грабли снова, хотя зареклась. Грубо обманывает саму себя, говоря, что — «в последний раз»: он — самое нездоровое, что было в ее жизни, и она зависима. Она честно пыталась соскочить, но она зависима от его ада. Слишком жарко. И уже никакая реабилитация не спасет.       Она впивается пальцами в его плечи, будто от этого зависит ее жизнь, и у них обоих перемыкает контакты, до искр. И, хотя Дан давно уже взял фальш-старт, Тина нагоняет его с поразительной скоростью, ладошками исследуя и так до каждого изгиба знакомое тело.       Он запускает руки под тонкий хлопок футболки, пуская разряды по нежной коже спины от прикосновений прохладных пальцев. Кароль в ответ впивает острые ногти ему под лопатки, и по позвоночнику разливается гремучая смесь боли и наслаждения.       Их поцелуи — смешение страсти и застилающей разум, плавящей сознание теплоты. Все внутри нее переворачивается, пылает его адским пламенем, когда он прикусывает ее нижнюю губу и сразу проводит по ней языком, словно извиняясь.       Дышат через раз. Обоим ощутимо не хватает воздуха.       Дан, как пушинку, поднимает ее, усаживая на столешницу, и зарывается носом в острую ключицу. Она смеется тем самым грудным смехом, что так не похож на тот, что «для камер», и у него окончательно сносит крышу.       Гребаная «магия».       Чертова ведьма.       — Я скучал, — не отдавая себе в том отчета, выдыхает он в россыпь светлых волос.       Тина закусывает язык, чтобы с него не слетело искреннее «я тоже».       Она прикусывает венку у него на шее, чтобы он не заметил ее молчания, и мужчина резко втягивает воздух сквозь крепко стиснутые зубы, и почти до хруста сжимает ее ребра.       Попытки снять с нее тугие скинни самостоятельно проваливаются, и Дан ругается под нос, когда Тина берет инициативу в свои руки.       — Прости, — тяжело дыша, шепчет она, зная, как сильно ему нравится самому освобождать ее от одежды.       Спустя пару секунд джинсы ненужной тряпкой падают на пол, а между ними становится на один слой импровизированной брони меньше.       Он инстинктивно прижимает ее ближе, хотя, казалось бы, это физически невозможно.       Внизу живота затягивается тугой узел.       Она его, черт возьми, хочет. Сильно. И это, кажется, не поменяется, даже если он будет раз из раза прогонять ее, а потом звать обратно. И она будет, опять и опять, заламывая руки от собственной бесхребетности, приползать к нему в ночи ради нескольких лихорадочных прикосновений.       И нахер эту пресловутую гордость.       Между ними — снова высокое напряжение и разряд в дохрена вольт. Молнии. И если попадешь под раздачу, летальный исход обеспечен. Но им на это плевать.       Он оставляет на ней отпечатки: руками, губами, — что наутро расплывутся синевой на тонкой коже. Он метит свою территорию, хотя никто, кроме него, на нее претендовать не может. Это аксиома. Он это и без каких-либо доказательств знает; они ему не нужны.       Сам того не замечая, Дан остается в одних домашних брюках, и не помнит, когда они оба успели лишиться большей части одежды. За нетерпеливыми поцелуями в висок, шею, ключицы он даже упускает из вида, что на ней — далеко не обыденный комплект белья, а это значит, что она готовилась.       В голову назойливо вклинивается мысль, что история повторяется. Что это все уже было в той самой прошлой жизни. Всего лишь пару месяцев назад. Было. Что они, наверное, и не умеют по-другому, но он отчаянно хочет попытаться.       Он заставляет себя остановиться.       — Не здесь, — выдыхает Дан между поцелуями. — И не так.       Он подхватывает ее под ягодицы одной рукой, другой крепко обнимает за талию и, едва не спотыкаясь о разбросанную одежду и «неудачно» стоящий диван, несет ее в спальню. Она сжимает его бедра ногами, пропуская пальцы сквозь темные кудри, и сбивает его с толку жадными поцелуями. Останавливается, только когда замечает смену декораций.       Дан бережно опускает ее на кровать, нависая сверху. Тина чувствует, как вспыхивают кончики ее ушей, когда мужчина непривычно медлит и с трепетом заправляет непокорные локоны ей за ухо. Он смотрит так, словно пытается выжечь этот момент в памяти навечно.       А она отчаянно ищет привычных ей демонов в потемневших от желания глазах, пока тишина затапливает свободное пространство вокруг них. Не находит.       Ее сердце в который раз за последние полчаса опасно сбивается с ритма.       Она тянется к нему первой, выводя их обоих из причудливого транса. У нее вырывается совсем нескромный стон, когда он прокладывает дорожку поцелуев вниз по разгоряченному телу.       Тина старается не думать о подмене понятий в этот раз. Страсти — на нежность; похоти — на искренность; безумия — на покорность. Не замечать, как он по собственной воле склоняет голову перед своей королевой. Не думать о том, надолго ли это.       Раствориться в этом мгновении.       Они любят.       Медленно, долго. Честно.       До сбившегося ко всем чертям дыхания, до сорванных связок.       До исступления.       Полного.       Не признаются друг другу в этом, не признаются даже самим себе, но — любят.       В этот раз на пике с ее губ слетает «Дан», а у него от этого слетают вообще все базовые настройки, под чистую.       Впервые за долгое время он понимает, что на самом деле счастлив. Сейчас. С женщиной, что лежит на его плече, шепчет, словно заговаривает на удачу, его имя, и безуспешно пытается поймать ртом ускользающий воздух. А он заменяет кислород запахом ее волос, что он и без того знает до последней ноты, и расплывается в блаженной улыбке.       Дан замечает, что Кароль начинает мелко подрагивать от холода спустя минут двадцать. Он тянется ей за спину, укутывает ее в одеяло и прижимает к себе так крепко, точно в последний раз.       Он гонит прочь мысль, что это, действительно, может быть последний раз. Он теряется в хитросплетении вероятностей, но он далеко не математик, чтобы просчитать, значение которой будет выше, и предпочитает пустить все на самотек.       Надеется, что именно эта — единственная из четырнадцати с лишним миллионов.       Тина не спеша выводит три буквы его имени у него на груди, и он хочет верить, что она это делает осознанно.       Они снова привычно молчат.       Он хочет сказать ей слишком многое, но не приемлет банального «люблю» после секса, поэтому молча пялится в потолок, пока глаза не начинают закрываться сами собой.       Он не видит, как она мусолит зубами искусанную им же нижнюю губу. На ней еще остались едкие следы от помады, а Тина не особо понимает, нужно ли в этот раз оставаться. Нужно ли это ей. Но впервые в жизни рискует попробовать.       — Тин, — зовет вдруг он. Выжидает. Ждет ответа, но Кароль не откликается, и он ошибочно полагает, что она уже спит. — Если сейчас случится конец света, я рад, что ты все-таки пришла.

But if the world was ending, you’d come over, right? Right?..