Великодушие

Дознаватель смотрит прямо, чуть щуря серые глаза. Холодные, как воздух в камере и как длинный стальной стол. Смотрит так же неотрывно, как и сервочереп, парящий за его плечом. Я знаю, что красный визор направлен на моё лицо, и что сейчас ведётся запись. - Вы же понимаете... - Меня тошнит от звука собственного голоса и вкуса крови в горле. Тошнит от парализующего страха и от боли в разбитой голове, тошнит от взгляда на собственную правую руку. Арбитр, пришедший с ордером на арест, не стал себя сдерживать. Люди вообще не склонны себя сдерживать, когда знают, что последствий не будет. Мне ли не знать. - Нет, не понимаю. - Он качает головой и выдыхает дым. Сигарета тлеет в его руке, и пепел осыпается на стол, напоминая о песке в изящных часах на столе в моём кабинете. Пепел. Такой же, каким стану я. Запись, которую ведёт дознаватель, предназначена для архива. Она получит длинный порядковый номер и встанет на полку рядом с другими, ляжет ступенью под ноги этому юнцу с начищенной инсигнией Инквизиции на груди. Приговор вынесет лично он, а приведёт в исполнение бритая налысо баба с огнемётом, которая ждёт за дверью. Запах копоти и прометия лезет в ноздри при одной мысли о ней, вызывая новый приступ тошноты. Я знаю, что это будет больно. Я знаю, что это будет. Я знаю, что не заслужил. - Я не еретик. - Я пытаюсь покачать головой, но она судорожно дёргается, как заевший механизм, годами не знавший ухода. Морщась, складываю руки на груди, пытаясь изобразить аквилу. Уродливую одноглавую аквилу с поломанным крылом, потому что арбитр перестарался при задержании. В своём рапорте он напишет, что я потянулся за оружием, и ему всё сойдёт с рук. Мои разбитые губы дрожат, кровавая слюна стекает по подбородку на высокий ворот мундира и ниже, на золотые крылья приколотой на груди аквилы. Она, освящённая в главном планетарном храме, молчаливо свидетельствует о чистоте моей души перед Богом Императором. Она не способна лгать. Она, как и мой полный смирения жест, должны защитить. Не от порождений хаоса, а от служителя Инквизиции. - Еретик. Просто для вас ещё не придумали своего клейма. - Дознаватель снова затягивается сигаретой, и красный огонёк разгорается ярче. - Я, как слуга Золотого Трона, не могу не называть ересью воровство у Империума. Но готов выслушать вас и проявить великодушие. Я хочу возразить, но слова встают в горле тяжёлым комом. Я кашляю, перевесившись со стула в сторону. Кашляю дольше, чем нужно, растягивая время, заменяя слова натужными хрипами и чувствуя, как от нехватки воздуха темнеет в глазах. Они не приковали меня. Не из милосердия, не из расположения. Они знают, что я не сделаю ничего, что я не способен даже выдавить оправдания, не то что применить силу. Арбитр тоже это знал, он просто хотел выстрелить мне в руку. Хотел и мог. А я хотел и мог класть себе в карман имперские деньги. Тридцать пять лет карабкаться по карьерной лестнице, проводя недели в архивах, подсчитывать сметы, усваивать казенный язык бюрократии и витиеватый язык интриг. Лебезить перед начальством, выуживать из потока болтовни коллег то, что должно достигнуть нужных ушей. Терпеть, когда нечем ответить на хамство высоко взлетевших выскочек, пристроенных родителями. Широко улыбаться и жать руку тем, кому хочется плюнуть в лицо. Стелиться перед собственным дядей, способным замолвить словечко наверху, прощая этому ублюдку присвоенную долю отцова наследства. Экономить на всём ради выбрасывания денег на достойные приёмы важных гостей. Заказывать дорогой амасек и устриц с побережья, пока жена на руках штопает носки, а потом старательно скрывает под слоем косметики нездоровую жёлтизну кожи. Сначала - карьера, а уже потом её лечение. Это должно было окупиться больше, чем полагалось по закону. Закон не знал и не желал знать ничего о пути от работника канцелярии третьего класса до управляющего заводом. Законы и те, кто их пишет, вообще мало что знали о людях. - Я... брал немного. - Я поднимаю слезящиеся от кашля глаза на дознавателя. Он сидит всё так же спокойно, даже не шелохнувшись. Он, хоть и выглядит молодо, успел повидать на допросах всякое, и его не трогает моя боль. Даже то, что он распылил мне на искалеченную руку что-то из своей аптечки, было продиктовано не милосердием, а прагматичностью: моя потеря сознания от болевого шока лишь растянула бы его работу. - Я брал не больше, чем другие. Я... я могу назвать имена. Имена и схемы, я всё подробно распишу. Эфраим Коул, у нас был контракт на... - На установку системы охраны в цехе очистки, где произошёл взрыв. И авария два года назад, но тогда для вас всё обошлось. Виноватым остался начальник смены, так ведь? - От скучающих интонаций в голосе дознавателя где-то в груди образовалась пустота, чёрной дырой втянувшая в себя едва зародившуюся надежду на обещанное великодушие. - Ваша помощница уже предоставила нам всю документацию за последние пять лет и готова к тесному сотрудничеству в дальнейшем. У нас уже есть имена всех, с кем вы вели дела. Мы дождёмся их прибытия и проведём очную ставку. Сука. Лицемерная сука, ещё утром встречавшая улыбкой и щебетавшая благодарности за выписанную в прошлом месяце премию. - Она... она знала. Она знала про эти схемы и... составляла документы... - А ещё спала с вами, потому что иначе сохранить должность не могла. Она сама всё нам рассказала. И нашлись те, кто подтвердили. Вы ведь не считаете, что это смягчает ваше преступление против Империума? Мир вокруг становится вязким и тяжёлым, давит на глаза, сжимает виски и заполняет лёгкие, как прошедшая уже десятую очистку и всё ещё мутная от примесей вода. Выход исчезает, почти физически ощутимо зарастает стеной, и пространство за пределами камеры медленно превращается в сплошную толщу бетона. Пусть что-то произойдёт. Пусть остановится сердце, разорвётся сосуд в мозгу, пусть сознание наконец погаснет. Я не хочу это продолжать, не хочу. Пусть всё закончится. Сейчас, здесь, а не на площади у завода, куда меня выволокут и сожгут на глазах у толпы. Но сердце работает хорошо. То, что удалось выручить после контракта с Коулом, обеспечило мне надёжный имплант и пару омолаживающих операций. И ещё лет пятьдесят жизни, которые этот же проклятый контракт и перечеркнул. Я тянусь за сигаретами. Дознаватель предупредительно протягивает мне одну и щёлкает зажигалкой. Обходительный, почти дружеский жест человека, которому от меня уже ничего не надо. Едкий дым обволакивает лёгкие, выжигая запах крови и притупляя мысли. Головная боль бьёт в затылок тише и замирает где-то в стороне. Кровавые культи пальцев всё ещё ноют, и память услужливо напоминает номер хорошего мастера по внешним имплантам. Худощавый седой мужчина с вживлённым в висок разъёмом для подключения хирургического визора и почти не сходящей с тонких губ улыбкой. Как-то раз мы играли в шахматы в гостях у... Коула, кажется. Дым вытекает изо рта и зависает в воздухе, завесой вставая между мной и дознавателем, ещё сильнее сужая обозримый мир. Дарит тень желанного забвения, недоступного по причине купленного на украденные деньги здоровья. Дознаватель сидит, откинувшись на спинку, давя зевоту и бросая беглый взгляд на часы. На его лице зеленоватый отсвет от включенного планшета, и временами он касается его пальцами, что-то записывая. Он даже не смотрит на меня, зная, что я не дёрнусь дальше, чем за новой сигаретой, которую он же мне и подаст. Я для него уже не человек, даже не враг и не еретик, я - запись и отчёт. Я превращаюсь в него по мере того, как светит на меня визором сервочереп и как рождается на планшете текст. Сигарета догорает и горячим пеплом осыпается на пальцы. Я закуриваю снова. Это помогает почти безболезненно становиться набором данных на планшете. - Зачем... Зачем я... Вся эта бюрократия. Не ваша сфера. Вы же должны искать культистов. - Уже нашёл. - Он не отрывается от работы, но отвечает без задержки. - Тех, которые устроили диверсию. Взрыв, жертвы, утечка химикатов, которую вы попытались скрыть. Болезни, как следствие. А ведь не сэкономь вы на системе охраны - и ничего этого бы не было. Возможно, ваша охрана и повязала бы их на входе. И тогда - благодарность от Инквизиции, знакомство со мной на зависть злопыхателям. Некий ореол неприкосновенности. - Я... сожалею. Сожалею, что... оступился. - Искренняя, но ничего не значащая фраза, которая не изменит моей участи. Как и всё, что я скажу на очной ставке с Коулом, Вигго и остальными, список которых уже приготовила моя помощница. Аккуратный перечень имён, адресов, и, если у неё нашлась лишняя минута - фотографий. Перенесённый на планшет и для надёжности распечатанный, собранный в отдельную папку и поданный с выражением глубочайшей преданности в обманчиво глупых глазах. Для неё, готовой к тесному сотрудничеству в любом виде, это будет хорошим способом обзавестись новыми влиятельными друзьями. - Знаю. Все сожалеют. - Меня сожгут? Дознаватель поднял голову от планшета. Его глаза покраснели не то от дыма, нет то от усталости, и он, прикрыв их, трёт переносицу. - Нет. Если мы начнём жечь ещё и нечистых на руку бюрократов, то прометия не хватит. Слишком дорого. Вы ведь работаете на химическом заводе и прекрасно разбираетесь в экономии ресурсов. Я смотрю на него молча, вдыхаю дым и душу им вопрос, который не смею задать, но который он читает по моим глазам. Возможно, он уже не так молод, как кажется. - Пуля в затылок. Я киваю, сквозь марево дыма чувствуя то, что можно назвать облегчением. Это не так больно. Почти как остановка сердца или кровоизлияние в мозг. Возможно, я даже смогу туда дойти, не повисая на руках арбитров и не захлёбываясь рыданиями на радость зрителям. - Я могу оставить сигареты? - Слова звучат медленно и ровно, но всё ещё громче, чем звук приближающихся шагов в коридоре. Слуга Золотого Трона хрустит шеей и пальцами и откладывает планшет, на котором я вижу открытый список. С фотографиями. Сервочереп щёлкает, готовый начинать новую запись. - Да. Я же обещал великодушие.